Шахурдину легко и весело. За щедрые чаевые он ловко подстрижен парикмахером–армянином. Пахнет от Шахурдина не дохлыми портянками, сладкой прелью давно немытого тела, гарью кострищ, а любимым «шипром». В обоих нагрудных карманах нового пиджака толстые пачки денег нежно давят на грудь…

На белой скатерти дрожит янтарное пятно от графинчика с коньяком, с толстого горла шампанского еще не сорван хрустящий, серебряный шарф. Пора начинать, но он все тянет, продлевая наслаждение от перехода в мир нарядный, уютный, где хорошая еда, но главное — женщины. За спиной далеко–далеко остались лязг кирок и ломиков о скальную породу, затяжные туманы, от которых, казалось, отсыревают не только вещи в палатке, но и душа.

Официантка, бабец ядреный, ишь, стерва, как крутит задком! Эх, какого бы кента за столик, одному в горло не идет!

— Может, вам винограда свежего? — пышная блондинка щурит подведенные, бирюзовые глаза. В них сияет, плавится интерес… Мягким, волнующим бедром она легонько касается его локтя. По обветренному лицу и коричневому загару женщина определила, что клиент геолог и после полевого сезона у него полные карманы денег.

— Винограда? — бел улыбчивый оскал на бородатом, темном лице. Волосы русые, а борода темная. «Ты осколок прошлого!.. Кондотьер, конкистадор, казак–землепроходец!» — шептала Лариса зимой в сорока пяти километрах от Магадана, куда его душа рвалась все лето… В сравнении с официанткой, фигурой она — девушка–подросток: гибкая, упруго–хлесткая, как тальник! Но как оплетала, как обжигала! Лариса, ларец, ларчик… А может, ларчик с двойным дном?

Хриплая мокрота привычно клокочет в горле Шахурдина. Не разлепляя век, он с отвращением представляет тухлую черноту палаты, мертвенно–синий квадрат окна. И… паскуда, козлобородый — опять начнет травить душу! Глаза режет запах хлорки: вчера вечером санитарка, стерва, от души сыпанула в судно, что под кроватью.

Палата на две койки, он здесь один, три дня назад сумасшедшего соседа отвезли в дурдом. Ногти на руках старика свились, закаменели. Вот такой величины орлиный коготь когда–то на цепочке болтался на груди Шахурдина, да только не охранился талисман…

Того горного орла он сшиб на Чукотке, на реке Великой. Напарник греб, Шахурдин на корме, ружье на коленях. Вдруг со свистом, бешеным клекотом этакая громадина свалилась с неба. Если б не шапка, стальные когти враз бы оскальпировали череп! И снова махина заходит, но дуплет встретил орла. Рук потом не хватило, чтоб до конца развернуть вялые, мертвые крылья.

С крайним отвращением, так и не привыкнув к своему новому положению, тонкой рукой он коснулся под одеялом мертвой половины тела…

Нет ничего страшнее, как с перебитым хребтом попасть в глухую райбольницу, где даже аппендицит проблема. Лечащий врач фальшиво–бодрым голосом справляется о самочувствии, а у самого глаза в сторону… Может, он в первый же день, пинцетом извлекая куски вдребезги разбитого позвонка, убил надежду Шахурдина.

Начало сентября. Геологоразведывательная партия помаленьку сворачивала поисковые работы, на базе потихоньку упаковывали в ящики образцы пород и шмотки. Через десять дней, если позволит погода, ожидался вертолет. Шахурдин на неделю ушел за перевал, на места, богатые рыбой.

…У слияния двух ручьев, на щебнистой террасе, круто обрывавшейся в воду, он поставил одноместную палатку.

Странные это были ручьи, водились только хариусы. Там, где сливались ручьи, они долго были разделены как бы стеной: одна половина цвета чая, другая — прозрачная, ледяная. Темный ручей дремотно струился из тундровых озер с торфяными берегами, прозрачный, рыча и клокоча, летел со склонов хребта, где в каменных складках вплоть до зимы сверкали громадные языки снежников. В ледяной воде, кроме пузырьков воздуха, ничего, а в коричневатой — в дремотных ямах и возле обрывов перекатов шевелили хвостами озерные, жирные хариусы с черными спинами и фиолетовыми пятнами на брюхе.

Там, где ручьи сливались, озерные хариусы продолжали жаться к темной половине, а уже ниже, возле лобастой сопки, где вода перемешивалась, хариусы иной породы — светлее, стремительней, но оттого и тоще…

…Шахурдин уже достаточно навялил рыбы, и на другой день собирался за перевал. Сегодня утром с грустным свирельным наигрышем из Арктики прошли первые гусиные клинья. Тонкой, рваной нитью она упали за ручьем, далеко в тундре, среди зеркально–розовых осколков озер.

Унылый, серый свет просачивался из наглухо замазанного окна. Не радуют даже веточки багульника в литровой банке с водой с уже вспыхнувшими лиловато–розовыми цветами. Шахурдина лишь поддерживало возвращение в прошлое, но он только оттуда, и потому настоящее было невыносимо.

Он не слушает врача, в уме подсчитывая, у кого из медсестер сегодня ночное дежурство…

Судьба всю семью разбросало по разным местам. Старший брат возле Магадана лежит в мерзлоте, а отец еще дальше к северу на сопке. Ему лучше всех, внизу прозрачная, ледяная река с пестрым галечным дном. Над могилой качаются хвойные лапы кедрача, где мелькают рыженькие бурундуки с черными полосками на спинках.

За окном март, в тайге еще снег, а в палате нежно–розовые огоньки цветов. На воле багульник только в мае распустится. Как много оттенков на лепестках цветов, а раньше ведь не замечал… На дне чашечек цвет погуще, полиловее, а повыше с багровинкой, есть и алые места. Наверно, нигде в мире нет таких цветов: еще снег, мороз, но стоит внести мерзлые безжизненные веточки в тепло, поставить в воду, и на два месяца раньше срока прорежутся узкие зеленые листочки, зажгутся лиловато–розовые фонарики.

За окном на сером, потрескавшемся столбе зажглась электролампа под жестяным скрежещущим колпаком. Тени голой рябины скрючено, черно заметались по синим стенам палаты. В такое время подкрадывалась тоска, садилась возле кровати, подняв волчью морду, начинала выть…

Утром сквозь дыру, продранную медвежьим когтем, не вылезая из спального мешка, Шахурдин любовался инеем. Он пушисто и и розово вспыхивал на жухлой траве, щепках, лапах срубленного кедрача. Ночью он вовремя вернулся — медведица с пестуном не успели палатку раскурочить. Для острастки из карабина пару раз бухнул в звездное небо.

Над поседевшей от инея тундрой стоял голубой туман, тихо вспыхивая бледно–розовым светом, обнажал прозрачную даль с выпукло застывшими сопками. Среди изумрудного кедрача, словно расстелены кумачовые знамена, ярко полыхали брусничные поляны.

Призывно и тонко, словно кто–то, опробывая топор, ногтем звонко щелкнул по лезвию, на дальних озерах грянул лебедь, и оборвал крик на самой высокой ноте… И потом снова: «Клинк!.. Клинк!..»

Грусть увядания и прощания обожгли душу Шахурдина, сердце вдруг заныло от утраты, от оставления полюбившихся мест…

…Щуря глаза от зеркальных бликов, до пахов подняв резиновые болотники, Шахурдин на перекате забрасывал блесну на глубину. Хариусы не видели человека — тень за его спиной. Лишь золоченая рыбка, упавшая с неба, металлическим телом прошивала холодную толщу воды, как тут же следовал мощный рывок, дугой выгибая тальниковое удилище. Азарт рыбалки на время вымел из памяти упругое, жаркое тело эвеночки, исчез вкус цветка–рта.