Со дня первой публикации рассказов о Шерлоке Холмсе в «Рождественском альманахе Битон» за 1887 год прошло сто двадцать пять лет; однако как поклонники великого сыщика, так и скептики, похоже, до сих пор не в силах объяснить, в чем кроется непреходящее очарование книг о Холмсе. Они восхищаются или недоумевают, будто рассказы о приключениях Холмса и Ватсона — это нечто вроде старого семафора или пневматической почты, которые все еще служат, хотя им давным-давно пора на свалку. Исследователи холмсианы с переменным успехом пытаются доказать, что все дело в умном и искусно выстроенном сюжете, в жажде приключений, свойственной буржуазии, или в тоске по прошлому (по викторианской эпохе или собственной юности); некоторые рассматривают отношения Холмса и Ватсона в свете аналитической психологии Юнга или гендерной теории. Они не забывают и о том, что сэр Артур Конан Дойл был джентльменом, и это его свойство проявляется в творчестве; и наконец, что сам уровень произведений оказался куда выше требовавшегося. После подобных объяснений — как апологетов, так и критиков — поневоле начинаешь подозревать, что пятьдесят шесть рассказов и четыре короткие повести, составляющие так называемый Канон (термин холмсианцев, речь о которых пойдет ниже), вовсе не заслуживают столь длительного поклонения.

Подобно тому как каббалисты вечно сомневаются, совершенен ли мир, знатоки Конан Дойла всегда подвергали сомнению литературную ценность рассказов о Холмсе — и спрашивать за это нужно с самого автора. Широко известно, что Конан Дойл тяготился сочинениями о великом сыщике и не любил их. В 1893 году в рассказе «Последнее дело Холмса»

[2]

он — по сути, от отчаяния — пытается убить Холмса (руками профессора Мориарти в Рейхенбахском водопаде). Но уже самая ранняя повесть «Этюд в багровых тонах» страдает от недостатка веры автора в свое творение. Во второй ее части сюжет, забыв о Ватсоне и Холмсе, одиноко блуждает посреди мормонских пустынь Юты, где убийца, которого Холмс поймает в конце концов, потерял свою возлюбленную.

Следующее приключение Холмса, «Знак четырех», открывается главой, где мы встречаем первое из многих замечаний сыщика относительно литературных опусов своего напарника и — хочется добавить — бедствующего молодого доктора Артура Конан Дойла, уцепившегося за такой вид заработка. Я видел вашу повесть, замечает Холмс Ватсону по поводу «Этюда в багровых тонах» и продолжает:

Впрочем, некоторые наверняка посчитают, что пятый постулат Евклида только выиграет от пикантной истории о побеге с любовником… Перед нами типично конандойлевская добродушная насмешка над собой, хотя его лукавое остроумие даже самые пылкие почитатели замечают редко.

Заговоры, предательство и обман, ложные имена, тщательно скрываемые прегрешения, зло под маской добра, «безумная» на чердаке

[4]

, тайная жизнь Лондона — все это знакомые мотивы викторианской беллетристики, описывающей, как за блеклым кирпичным фасадом мира прячутся и грехи, и чудеса.

Викторианская манера во всем видеть две стороны, распознавать скрытые грехи и тайные страсти в жизни обычного человека достигла вершины в «детективных» историях Зигмунда Фрейда и актуальна по сей день. Легко поддаться соблазну и прочесть саму биографию Конан Дойла как такую же историю, в которой успех родился из постыдной неудачи, за супружеской верностью скрываются увлечения на стороне, а за маской здорового научного позитивизма прячется наивная доверчивость.

Хотя сегодня рассказы о Шерлоке Холмсе чаще всего публикуются без слова «приключение» в заглавии, я все же полагаю, что сэр Артур Конан Дойл неспроста назвал так почти все истории о великом сыщике: «Приключение с пестрой лентой», «Приключение одинокой велосипедистки» и т. д. Рассказы о Холмсе, равно как и порожденную ими традицию детективного жанра, принято считать весьма консервативными. При таком прочтении детектив, формально с законом не связанный, на деле становится преданным слугой господствующего общественного порядка — статичной, иерархической структуры, где убийство есть отклонение от нормы. По-иному рассуждает Реймонд Чандлер

[5]

— он говорит об убийстве в английском детективе, которое обставлено «венецианскими вазами», и в противовес выдвигает теорию «злых улиц»: никому не подчиняющийся сыщик — едва ли не анархист — действует в неупорядоченном и изменчивом мире, где нет ни малейшей надежды восстановить порядок. Общественное положение здесь шатко, закон — бессмысленная фикция, а нравственность — понятие в лучшем случае растяжимое.

Но все же мы не погрешим против истины, если скажем, что рассказы о Холмсе — это некая утешительная ложь об устоявшихся ценностях и реалиях викторианского образа жизни. После первых двух повестей — «Этюда в багровых тонах» и «Знака четырех», а также «Скандала в Богемии», первого рассказа серии, — Конан Дойл постепенно отказывается от многих экзотических деталей в духе Уайльда, которыми сначала перегрузил образ Холмса. Экстравагантные привычки героя, ночной образ жизни, наркомания и явное пренебрежение к таким «бесполезным фактам», как устройство Солнечной системы или новости политики, сменились менее шокирующим светским чудачеством.

Холмс преклоняется перед методологией, обожает классификации (мы узнаем, что подручный Мориарти, полковник Себастьян Моран, — «второй самый опасный человек в Лондоне», шантажист Чарлз Августу с Милвертон — «самый дрянной человек в Лондоне», а Джон Клей, задумавший Союз рыжих, — «четвертый из отъявленнейших пройдох в Лондоне»), систематизирует и методично описывает мельчайшие детали преступлений (например, он автор монографии о 140 различных видах трубочного, сигарного и сигаретного табачного пепла). В этом проявляется дух времени: викторианцы делят всё и вся на роды и виды, выстраивают идеальные ряды, пытаясь создать новую, рациональную иерархию природы. Тем не менее пусть Холмс нередко служил Ее Величеству и империи, было бы ошибкой считать его опорой господствующего общественного порядка, а цель и назначение рассказов свести к описанию промышленной, имперской, дарвинистской Британии XIX века; тогда книги о Холмсе оказались бы всего лишь подобием «паноптикума» Бентама

На самом деле именно Конан Дойл придумал классический детективный рассказ — при всем уважении к По и шевалье Дюпену. Основа созданного им жанра — в первую очередь литературная техника, а не авторский замысел, идея или впечатление от чтения. Такие рассказы всегда увлекают и интригуют читателя тем, что сюжет в них как бы раздваивается: события излагаются не в том порядке, в каком случились

Классические рассказы о Холмсе заключены в рамку: те или иные события происходят в доме Холмса и Ватсона на Бейкер-стрит, 221 Б. Эти рамочные сцены — часть большого повествования о двух товарищах, которые долгое время живут и работают бок о бок, преодолевая все превратности судьбы. Так, Ватсон овдовел (как минимум однажды), хотя об этом автор упоминает лишь вскользь; Холмс же прошел через кокаиновую зависимость, несколько тяжелых депрессий и даже программу защиты свидетелей (или, как говорят поклонники, Великий Пробел), которую устроил себе после смерти профессора Мориарти: тогда подручные «Наполеона преступного мира», жаждая мести, сами гонялись за сыщиком по всей Англии. В эту рамку помещается история клиента, которую он рассказывает сам, придя к сыщику за консультацией (а то и просто влетев к тому без стука).

Третий новаторский прием Конан Дойла — это старый литературный трюк, который он обыграл по-новому. Любой авантюрист, рассказчик да и просто лжец всегда утверждает, будто каждое его слово — правда. Уже более двух столетий писатели используют в своих книгах возбуждающие любопытство инициалы и псевдонимы для героев, а также обозначенные намеком — якобы из-за цензуры — даты. И у читателя складывается впечатление, что автор почерпнул все сведения из достоверного источника, а то и сам наблюдал описанные события, но просто не хочет своим рассказом навредить невинным, смутить виновных или оскорбить память мертвых. Конан Дойл сделал и следующий шаг: приключения Холмса представлены как документальные записи, в которых все реальные имена скрыты, — к тому лее записи опубликованные и пользующиеся успехом, о чем известно и самим героям. Холмс не только знает о своем статусе главного действующего лица «хроник» Ватсона, но и высмеивает эти истории даже после того, как, по замыслу автора, до него доходят вести об их успехе — сначала после публикации на страницах «Стрэнда» и «Кольере», а потом и в виде целого ряда сборников.

Герои, знающие о своей литературной славе, тоже не новы: герои «Илиады» были уверены, что о них будет сложен эпос; во втором томе «Дон Кихота» карьеру рыцаря подпортила публикация тома первого (и «пиратские» подражания); в первых строках «Гекльберри Финна» говорится как раз о том, что о Геке вышла книга и ему это известно. Новаторство Конан Дойла проявилось в фигуре доктора Ватсона. В отличие от певца «Илиады» и рассказчика «Дон Кихота», Ватсон и летописец, и активный участник описываемого. Не в пример Геку Финну, он раз за разом специально оговаривает то обстоятельство, что готовит свои записки к печати; на основе воспоминаний Холмса и своих собственных он пишет рассказы — чтобы, по недовольному отзыву Холмса, «угодить вкусам публики». Ватсон — «гарант правдивости», поскольку сам принимает участие во всех событиях, достоверно их описывает и под конец получает нагоняй от Холмса за те трудности и неудобства, которые последнему приносит публикация «летописей». Ватсон неоднократно заверяет нас в том, что рассказы попали читателю в руки благодаря его деятельному участию — каждая вторая история начинается со слов об издании записок. Последнее обстоятельство вынуждает нас путать двух докторов — Ватсона и Конан Дойла; смущает не только физическое сходство, но и аппетиты обоих: оба неравнодушны к славе.

Конан Дойл решается на необычный литературный прием — он размывает границы между фактом и выдумкой, помещает в рассказы завуалированную «версию» себя самого, заставляя Ватсона твердить, что его записки совершенно достоверны. Трюк этот — как и все лучшие трюки — имеет последствия, которых автор не предвидел. Тысячи людей многие годы надеются связаться с Холмсом и шлют письма по адресу Бейкер-стрит, 221Б (где специально назначенные служащие Национального банка Эбби, у которого там контора, читают их и пишут на них ответы). Такая уловка вызвала радостное недоумение по крайней мере у одного проницательного читателя: «Стоит заговорить о Холмсе, и нам неизменно кажется, будто он и впрямь существует, — признается Т. С. Элиот. — Наверное, это и есть величайшая загадка Шерлока Холмса». Шерлоковедение возникло именно потому, что поклонники великого детектива стали забавы ради утверждать, будто принимают вымысел за реальность.

Однако племя шерлокианцев — то занятное, то скучное (нередко и то и другое одновременно, впрочем, если честно, обычно не первое) — не появилось бы, если бы не торопливость и небрежение самого автора. Первые двадцать четыре рассказа о Холмсе появились за два с половиной года — точнее, за двадцать девять месяцев. Эти рассказы изобилуют противоречиями, пробелами и любопытными ошибками — как раз из-за спешки писателя. После первой партии последовал десятилетний перерыв, а в мире Холмса и Ватсона прошло два года (после «смерти» Холмса в объятиях Мориарти в Рейхенбахском водопаде). За это время Конан Дойл забыл многие детали из жизни Ватсона и Холмса (воскрешенного), что привело к новым противоречиям и ошибкам. Весьма щекотливый вопрос о жене Ватсона Мэри, которая оказывается то первой, то второй женой, а затем то ли умирает, то ли нет, — самый известный пример такой авторской торопливости.

Таким образом, рассказы о Холмсе строятся вокруг ряда пробелов. Некоторые пробелы существуют лишь затем, чтобы их заполнили интуиция и умозаключения Великого Сыщика; это тайны, которые необходимо раскрыть, как в деле с пропавшими чертежами субмарины Брюса-Партингтона. Другие лакуны Конан Дойл умышленно намечает и оставляет незаполненными с тем, чтобы создать вокруг историй атмосферу большей подлинности. Прежде всего это знаменитые аллюзии на другие неопубликованные и даже неописанные случаи — по мнению Ватсона и Холмса, слишком скандальные, компрометирующие или ужасные. Самый известный из них — дело о гигантской крысе с Суматры, «история», как нас изящно предостерегают, «к которой мир еще не готов». Кроме того, налицо явные недочеты, появившиеся лишь из-за авторской небрежности, будь то хронология рассказов или жизнь персонажей: к примеру, чрезвычайно скудные сведения об университетской карьере Холмса или, как уже говорилось выше, странная, полная недомолвок история жены Ватсона Мэри, которая вдруг исчезает из рассказов. Вызывает также недоумение удивительная блуждающая рана от афганской пули, угодившей Ватсону то ли в плечо, то ли в ногу.

«Новый аннотированный ‘Шерлок Холмс’» — неуклюжий проект. Представьте себе, что дистрибьюторы сериала «Звездный путь» на DVD пригласили ведущего специалиста по языку Клинтонов и сняли с его участием документальный ролик о фильме. В этом ролике он, надев национальный костюм пришельцев, объясняет, что сериал на самом деле транслировался из будущего, а Джин Родденберри — просто никчемный писака, и лучше бы он не совался дальше «Странствующего стрелка»

[16]

. У холмсианцев получилось нечто подобное.

Вдобавок, к моему большому сожалению, проект этот избыточен. Как бы ни был точен и ясен Клингер в своих штудиях, издательство Оксфордского университета уже выпустило многотомное издание «Холмса» — отличного качества и с комментариями. К тому же его куда удобней читать в постели.

Впрочем, выпустив книгу холмсианцев, издательство «Нортон» тем самым подтвердило мою давнюю гипотезу — результат проделанного мной обширного исследования. Ведь шуточное эссе монсеньора Нокса было не только автошаржем и пародией на научный труд: для собственных творческих нужд он также присвоил героев, ситуации и то, что сегодня называют «вселенной» или «миром» рассказов Конан Дойла. Ведя отсчет от «Исследований…» Нокса и включая сюда такие произведения, как «Шерлок Холмс с Бейкер-стрит» Беринг-Гоулда (по сути роман-биографию), фильм Билли Уайлдера «Частная жизнь Шерлока Холмса» (1970) и ленту Николаса Мейера «Семипроцентный раствор» (1976), мы придем к некоему современному феномену, в первую очередь сетевому. Нынешние поклонники разных телепрограмм, мультфильмов и сериалов сочиняют собственные литературные версии приключений, биографий и сексуальных похождений героев — например, «Баффи — истребительницы вампиров» или «Зены — королевы воинов»

[17]

. Такого рода попытки нередко высмеивают или называют любительщиной. Но, с другой стороны, последние сорок лет, а точнее, начиная с французской «новой волны», «серебряного века комиксов» или «британского вторжения» рок-н-ролла

[18]

(кому что нравится) средства массовой ин формации находятся в руках страстных, а то и безумных фанатов подобных произведений, на которых они выросли. То есть в руках любителей во всех смыслах этого слова.

Первое, что я написал в своей жизни, — это рассказ о Шерлоке Холмсе. Мне было десять, и я сочинил нескладную компиляцию, где рассказчиком был доктор Ватсон. На описание роковой встречи Холмса с жюльверновским капитаном Немо меня подвиг известный тогда роман Николаса Мейера о встрече сыщика с Зигмундом Фрейдом

С этой точки зрения любое стоящее произведение, завоевавшее широкую популярность, открыто: оно приглашает читателя продолжить приключение и сделать это на свой вкус. За счет оптических иллюзий и тонких намеков, с помощью целостного образного ряда возникает чувство бесконечного горизонта действия, безграничного игрового поля. Эта не требующая усилий игра порождает тысячи продолжений, карт и веб-сайтов. С этой точки зрения «Игра шерлокианцев» предвосхитила и помогла создать современное сообщество фанов, которое и стало, но сути, современным популярным искусством. Холмсианцы — это прообраз фан-клубов в Интернете.