Много лет спустя, давая интервью или разглагольствуя перед аудиторией пожилых фанатов на съезде любителей комиксов о своем с Джо Кавалером величайшем творении, Сэм Клей, так, между прочим, любил заявить, что еще мальчиком, со связанными руками и ногами засунутым внутрь герметичного сосуда, известного как Бруклин, что в городе Нью-Йорке, он без конца видел сны про Гарри Гудини.

— Для меня Кларк Кент в телефонной будке и Гарри Гудини в упаковочной клети никакой разницы не составляли, — заученно распространялся Сэмми на «Чудоконе», «Ангулеме» или перед издателем «Комикс джорнал». — Вся штука была в том, что наружу вылезал уже совсем не тот человек, что туда забирался. Знаете первое магическое действо Гудини — когда он еще только начинал? Оно называлось «Метаморфоза». Все это никогда не было просто вопросом эскейпа, высвобождения. Здесь также присутствовал вопрос

трансформации.

Правда же заключалась в том, что ребенком Сэмми испытывал в лучшем случае лишь поверхностный интерес к Гарри Гудини и его легендарным подвигам. Его великими героями были Никола Тесла, Луи Пастер и Джек Лондон. Тем не менее оценка Сэмми своей роли (точнее, роли своего воображения) в рождении Эскаписта, как и со всеми его лучшими выдумками, звучала вполне правдоподобно. Сны его

всегда

бывали немного гудинистыми — это были сны куколки, силящейся вырваться на свободу из своего глухого кокона, безумно жаждущей вкусить света и воздуха.

Гудини был кумиром невысоких мужчин, городских мальчиков и евреев; Самуилу Клейману случилось подпасть сразу под все три упомянутые категории. Сэмми стукнуло семнадцать, когда начались приключения: хвастлив, не столь быстр на ногу, как он себе воображал, и, подобно многим оптимистам, склонен слегка перевозбуждаться. Красивым (по крайней мере, в каком-то общепризнанном смысле) его никак нельзя было назвать. Лицо Сэмми представляло собой перевернутый треугольник — лоб крупный, подбородок остроконечный, губы вечно надуты, а нос тупой, задиристый. К тому же Сэмми сутулился и не умел носить одежду: вид у него всегда был такой, словно из него только что вытряхнули деньги, данные мамой на ленч. Каждое утро он выходил из дома с самыми что ни на есть безволосо-невинными щечками, однако уже к полудню от чистого бритья оставалось одно воспоминание, и все же мрачная щетина городского бродяги никакой крутой внешности ему не придавала. Сэмми считал себя форменным уродом, но так получалось лишь потому, что он никогда не видел себя во сне. Почти весь 1931 год он разносил «Игл» подписчикам лишь затем, чтобы позволить себе купить пару гантелей, с которыми он следующие восемь лет каждое утро упражнялся, пока его руки и торс не стали сильными и мускулистыми; перенесенный в раннем детстве полиомиелит оставил ему ноги дохлятика. Ростом Сэмми был пять футов пять дюймов в носках и с кепкой. Когда кто-то звал его хитрожопым умником, Сэмми, подобно всем своим друзьям, принимал это за комплимент. Не вполне понимая, как работает телевизор, атомная энергия и антигравитация, он все это обожал и втайне лелеял мечту (одну из тысячи подобных) закончить свои дни на теплых солнечных пляжах Великого Полярного океана планеты Венера. Всеядный читатель с жилкой самосовершенствования, Сэмми уютно зачитывался Стивенсоном, Лондоном и Уэллсом, с сознанием долга одолевал Вулфа, Драйзера и Дос Пассоса, обожал С. Дж. Перельмана. Режим самосовершенствования маскировал для него обычно виновный во всем аппетит. Тайной страстью — во всяком случае, одной из них — Сэмми служили пресловутые и никчемные сокровищницы крови и чудес, дешевые бульварные романы. В 1933 году он бдительно выслеживал и прочитывал все ежедвухнедельные выпуски «Тени», а впоследствии далеко продвинулся с добычей полных собраний выпусков «Мстителя» и «Дока Саваджа».

Долгое сотрудничество Кавалера и Клея — а вместе с ним и подлинная история рождения Эскаписта — началось в 1939 году, ближе к концу октября, той судьбоносной ночью, когда матушка Сэмми вломилась к нему в спальню, приложила его стальным кулачком слева по черепу, после чего велела подвинуться и освободить место его кузену из Праги. Сэмми сел на кровати. Сердце его колотилось где-то во рту. В ярком свечении лампы дневного света над кухонной раковиной он различил стройного молодого человека примерно своего возраста, привалившегося, точно знак вопроса, к дверному косяку. Одной рукой паренек придерживал у себя под мышкой растрепанную пачку газет, а другой закрывал лицо, словно бы от стыда. Крепким тычком отпихивая зазевавшегося Сэмми к стене, миссис Клейман пояснила, что это Йозеф Кавалер, сын ее брата Эмиля, и он только что прибыл в Нью-Йорк на автобусе «грейхаунд» аж из самого Сан-Франциско.

Вышло так, что именно схема типа «бабочка из гусеницы» — сон сказочного высвобождения, блестящий эскейп — в конечном итоге перенесла Йозефа Кавалера через Азию и Тихий океан к узкой кровати его кузена на Оушен-авеню.

Как только немецкая армия оккупировала Прагу, в определенных кругах пошли разговоры о том, чтобы отправить знаменитого городского Голема, чудесное изобретение рабби Лёва, в безопасную гавань изгнания. Вторжение нацистов сопровождалось слухами о конфискациях, экспроприациях и грабежах — в особенности еврейских ценностей и священных объектов. Великим страхом тайных хранителей Голема стало то, что его упакуют и отправят украшать какое-нибудь учреждение или частную коллекцию в Берлине или Мюнхене. Пара вкрадчивых и зорких молодых немцев с записными книжками в руках уже провела добрых два дня, расхаживая и вынюхивая вокруг Староновой синагоги, под свесами крыши которой, согласно легенде, в глубокой дреме давным-давно таился витязь гетто. Два молодых немца заявили, что они всего лишь заинтересованные ученые и никакой официальной связи с Рейхспротекторатом не имеют, но никто этому не поверил. Ходили слухи о том, что определенные члены партии высокого ранга в Берлине являются страстными любителями теософии и так называемого оккультизма. А потому казалось лишь вопросом времени, прежде чем Голема, спящего сном без сновидений в гигантском сосновом гробу, обнаружат и схватят.

В круге хранителей Голема нашлось немало тех, кто сопротивлялся предложению отправить его за границу — пусть даже безопасности ради. Один из их аргументов был таков, что, поскольку Голем изначально был создан из глины реки Мольдау, ныне Влтавы, то, перемещенный из своей природной среды обитания, он может пострадать от физического распада. А хранители с историческим складом ума — которые, как и историки всего остального мира, гордились своим уравновешенным ощущением перспективы — резонно указывали, что Голем уже пережил многие столетия вторжений, бедствий, войн и погромов, никем не обнаруженный и никуда не перемещенный, и советовали не делать резких движений в связи с очередным временным поворотом судеб евреев Богемии. В этих рядах оказалось даже несколько человек, которые после определенного нажима признались, что не хотят удалять Голема из Праги, ибо в глубине своих сердец все еще лелеют детскую надежду на то, что великий враг жидоненавистников и кровавых клеветников однажды, в час отчаянной нужды, восстанет, чтобы сражаться вновь. В конечном итоге, однако, общее голосование хранителей решило в пользу перемещения Голема в безопасное место, предпочтительно в нейтральное государство, находящееся на некотором отдалении и не вполне лишенное евреев.

Почти сразу же после принятия окончательного решения один из членов тайного круга, имевший связи в среде пражских сценических фокусников, назвал имя Бернарда Корнблюма как человека, на которого можно было положиться в плане осуществления операции по перемещению Голема или его, так сказать, эскейпа.

Бернард Корнблюм был

Решимость Йозефа Кавалера пробиться в привилегированный клуб «Гофзинсер» достигла своего апогея в один прекрасный день 1935 года, за завтраком, когда он подавился приличным куском омлета с абрикосовым джемом. Вышло одно из тех редких утр в просторной квартире Кавалеров в витиеватого стиля здании неподалеку от Градчан, когда вся семья собралась позавтракать вместе. Доктора Кавалеры держались строгих профессиональных графиков и, подобно многим занятым родителям, склонны были одновременно и не слишком заботиться о своих детях, и потакать им. Герр доктор Эмиль Кавалер был автором «Grundsätze der Endokrinologie», образцового учебного пособия, а также первым диагностом акромегалии Кавалера. Фрау доктор Анна Кавалер была по образованию невропатологом, прошла курс обучения у Альфреда Адлера и теперь подвергала психоанализу на своем пестром диване самые сливки пражской молодежи. Тем утром, когда Йозеф внезапно сгорбился и со слезящимися глазами подался вперед, задыхаясь и слепо скребя по столу в поисках салфетки, его отец высунул руку из-за своей «Тагеблатт» и лениво похлопал Йозефа по спине. Его матушка, не поднимая взгляда от последнего номера «Monatsschrift für Neurologie und Psychiatrie», в тысячу первый раз напомнила Йозефу не набивать полный рот. И только малыш Томас за мгновение до того, как Йозеф прижал ко рту салфетку, успел заметить там блеск чего-то инородного. Он не сводил глаз с челюстей брата, пока они медленно работали, пережевывая преступный кусок омлета. Не обращая на Томаса никакого внимания, Йозеф сунул в рот еще одну солидную желтоватую блямбу.

— Что у тебя там? — спросил Томас.

— Ты о чем? — спросил в ответ Йозеф, жуя с осторожностью, словно его беспокоил больной зуб. — Отстань.

Вскоре мисс Хорн, гувернантка Томаса, подняла взгляд от вчерашней лондонской «Таймс» и попыталась прояснить ситуацию с братьями.

— Выть может, Йозеф, у тебя выпала пломба?

Так уж получилась, что пара молодых немецких профессоров, что шныряли по стропилам Староновой синагоги, иначе Альтнойшуле, ушли несолоно хлебавши; ибо чердак под ступенчатыми свесами крыши видавшего виды готического строения был по сути кенотафом. Примерно в конце прошлого столетия отцы города Праги решили «санировать» древнее гетто. Какое-то время судьба Альтнойшуле казалась неопределенной, и тогда члены тайного круга организовали все так, чтобы переместить своего подопечного из его древнего убежища под пирамидой списанных молитвенников на чердаке синагоги в удобную комнату многоквартирного дома, недавно построенного одним из членов круга, по совместительству весьма успешным спекулянтом недвижимостью. Однако, после этого взрыва необычной активности, вновь взяла свое выкормленная в гетто инертность и дезорганизация круга. Шаг, которому предполагалось стать всего лишь временной мерой, так и не был сделан в обратную сторону — даже после того, как стало совершенно ясно, что Альтнойшуле пощадят. Несколько лет спустя старая ешива, в библиотеке которой хранилась запись о перемещении, рухнула под ударом массивного бетонного шара для сноса домов, и журнал, где содержалась запись, оказался утрачен. В результате тайный круг смог представить Корнблюму лишь примерный адрес Голема. Реальный же номер квартиры, где он был сокрыт, был либо забыт, либо служил предметом бурных дискуссий среди членов круга. Поразительный факт, но ни один из них не мог вспомнить, чтобы он видел Голема с начала 1917 года.

— Зачем же тогда опять его двигать? — спросил Йозеф у своего старого учителя, пока они стояли у здания в стиле модерн, давным-давно выцветшего и заляпанного сажей, к которому их направили члены тайного круга. Йозеф нервно подергивал себя за фальшивую бороду, от которой у него нешуточно чесался подбородок. Он также носил усы и парик, сплошь рыжеватые, хорошего качества, а также тяжеловесные круглые очки в черепаховой оправе. Разглядывая тем утром свое отражение в корнблюмовском зеркале, Йозеф вдруг потрясенно сообразил, что в костюме из харрисовского твида, пошитом специально для поездки в Америку, он вполне убедительно сходит за шотландца. Однако ему было совершенно неясно, каким образом сходство с шотландцем на улицах Праги должно было отвлечь внимание прохожих от него и от их с Корнблюмом задачи. Как и многим новичкам в искусстве маскировки, Йозефу казалось, что вряд ли он привлек бы к себе больше внимания, даже если бы вышел из дома в чем мать родила, да еще с деревянной табличкой на груди, где были бы написаны его имя и фамилия.

Пока Йозеф оглядывал Николасгассе, сердце его билось о ребра, точно шмель об оконное стекло. За те десять минут, что потребовались им, чтобы дойти сюда от квартиры Корнблюма, Йозефу трижды попалась навстречу его родная матушка — или, вернее, три незнакомые женщины, чье сходство с госпожой Кавалер каждый раз заставляло потрясенно ахнуть. Он также получил напоминание о прошлом лете (одном из эпизодов, когда предположительно было разбито его младое сердце). В то лето всякий раз, как Йозеф направлялся в школу, в Немецкий клуб лаун-тенниса под Карловым мостом или поплавать в Военно-гражданский плавательный бассейн, постоянная возможность встретить некую фрейлейн Феликс делало каждый уличный угол и парадное потенциальным театром унижения и стыда. У Йозефа не было ни малейших сомнений, что, случись его матушке действительно мимо него пройти, никакие фальшивые усы преграды бы для нее не составили.

— Если даже

— Уверен, они смогли бы его найти, — сказал Корнблюм. Свою бороду старый фокусник подверг тщательному уходу, выполаскивая оттуда медно-красную краску, которую он, как с шоком обнаружил Йозеф, уже многие годы использовал. Он также носил очки в проволочной оправе и широкополую черную шляпу, при этом вполне реалистично опираясь на тросточку из ротанга. Всю эту маскировку Корнблюм извлек из глубин чудесного китайского сундука, заметив мимоходом, что первоначально эти предметы принадлежали Гарри Гудини, который часто и умело пользовался маскировкой в крестовом походе всей своей жизни по выявлению и разоблачению фальшивых медиумов. — Думаю, страх здесь таков, что они очень скоро… — тут он изящно взмахнул носовым платком, а затем в него откашлялся, —

Когда ровно в шесть тридцать в ту самую пятницу зазвонил будильник, Сэмми проснулся и обнаружил, что Небесный Град, хромированный поднос для коктейлей, славно затаренный модерновыми бутылками, шейкерами и соломинками для коктейлей, подвергается массированной атаке. В небесах вокруг плавающего там родного города д'Артаньяна Джонса, рослого и светловолосого героя комикса Сэмми под названием «Круговерть планет», хлопала крыльями пятерка демонов наподобие гигантских летучих мышей — их рога аккуратно завивались, точно раковины моллюсков, а мускулатура была подчеркнута тонкой кисточкой. Громадный щетинистый паук с женскими глазами свисал на мохнатой нити с сияющей нижней стороны Небесного Града. Другие демоны, с козлиными ногами и мордами бабуинов, размахивая саблями, торопливо спускались по лестницам или просто по веревкам с палубы фантастической каравеллы с кропотливо выписанной оснасткой из флюгеров и антенн. Командующий этими зловещими силами горбился над рисовальным столом в одних лишь черных гольфах с красными ромбами, а также довольно мешковатых и не слишком белых чехословацких кальсонах. Им был не кто иной, как Йозеф Кавалер, увлеченно скребущий одним из лучших перьев Сэмми.

Соскользнув к ногам кровати, Сэмми заглянул кузену за плечо.

— Эй! — возмутился он. — Что за чертовщину ты с моей страницей творишь?

Капитан демонических агрессоров, поглощенный развертыванием своих сил и рискованно отклоняющийся от стола на двух задних ножках высокого табурета, оказался захвачен врасплох. Он внезапно подскочил, и табурет опрокинулся, однако Йозеф сумел ухватиться за край стола и удержать себя в более-менее вертикальном положении. Затем он успел выбросить руку вперед и ухватить банку туши за миг до того, как она последовала бы примеру табурета. Йозеф был чертовски быстр.

— Извини, — сказал он Сэмми. — Я был очень осторожен и старался не повредить твоим рисункам. Вот, смотри. — Йозеф поднял листок кальки с амбициозной полностраничной панели в стиле «Принца Смельчака», над которой Сэмми тогда работал, и пятерка бесчинствующих демонов-летучих мышей исчезла. — Для каждого фрагмента я использовал отдельную кальку. — Он отшелушил от страницы агрессивных демонов с рожами бабуинов и поднял бумажную паучиху за кончик ее нити. Несколько быстрых движений длиннопалых рук Йозефа — и осада Небесного Града была снята.

Конторы компании «Эмпайр Новелтис Инкорпорейтед» находились на четвертом этаже Крамлер-билдинг, что располагалось на не слишком удачном отрезке Двадцать пятой улицы неподалеку от Мэдисон-сквер. Четырнадцатиэтажное конторское здание, облицованное камнем цвета испачканного воротника рубашки, с окнами, обрамленными окладистыми бородами сажи, украшенное дилетантскими модерновыми зигзагами, Крамлер являл собой одинокий жест коммерческого оптимизма в квартале, полном низких кирпичных «налогоплательщиков» (минимальных строений, генерирующих ровно столько арендных денег, чтобы платить налоги на занимаемую ими территорию), забранных досками демонстрационных залов для показа шерстяной одежды и разрушающихся штаб-квартир благотворительных обществ, которые содействовали сокращающемуся и разрозненному потоку эмигрантского населения из стран, более на карте не существующих. Крамлер-билдинг было открыто еще в 1929 году, затем изъято за неплатеж банком, имеющим право на имущество несостоятельного должника, когда застройщик выпрыгнул из окна своего кабинета на четырнадцатом этаже. Десять лет спустя здание сумело привлечь небольшую, но весьма разношерстную компанию обитателей, куда в том числе входили издатель бульварных журналов сексуальной направленности, агент по продаже париков, фальшивых бород, мужских корсетов и обуви с внутренним каблуком для увеличения роста, а также прибывшие с Восточного побережья агенты по продаже билетов в третьесортный среднезападный цирк. Всех их, как и Шелдона Анаполя, привлекли туда сниженная арендная плата и коллегиальная атмосфера мошенничества.

Несмотря на общую ауру банкротства и сомнительной репутации, что окутывала все окрестности, Шелдон П. Анаполь — чей сводный брат Джек Ашкенази владел «Пикант Пабликейшнс Инкорпорейтед», на седьмом этаже Крамлера, — был талантливым бизнесменом, внушающим симпатию и достаточно жестким. В 1914 году в возрасте двадцати лет он без гроша в кармане пошел работать коммивояжером к Хайману Лазару, основателю «Эмпайр Новелтис», и пятнадцать лет спустя скопил достаточно денег, чтобы выкупить компанию у Лазара, когда тот уже был не в силах совладать с кредиторами. Сочетание с трудом завоеванного цинизма, низких накладных расходов, предельно низкосортного ассортимента товаров и неутолимого голода американского мальчишки по миниатюрным радиоприемникам, рентгеновским очкам и радостным зуммерам позволило Анаполю не только пережить Великую Депрессию, но и пристроить двух своих дочерей в частную школу, а также обеспечивать или, как он, задействуя бессознательную образность лайнеров, крейсеров и линкоров, любил выражаться, «держать на плаву» свою необъятную и дорогостоящую супругу.

Как и у всех великих торговцев, прошлое Анаполя включало в себя трагедии и разочарования. Оставшись после погрома сиротой, он перенес тиф и был воспитан бесчувственными родственниками. Его физическая громада, унаследованная от многих поколений массивных Анаполей с квадратными челюстями, почти всю его раннюю жизнь набивала ему полную задницу мужских острот и женских насмешек. Молодым человеком Анаполь достаточно неплохо играл на скрипке, чтобы рассчитывать на музыкальную карьеру, пока поспешная женитьба и последующее содержание двух тяжеловесных дочурок, именами Белль и Кэндейс, не вынудили его вести жизнь коммивояжера. Все это сделало его битым, мятым, тертым, закаленным и наделило болезненным пристрастием к получению денег, однако странным образом никак не озлобило. В дни странствий Анаполя всегда приветствовали в своих безлюдных лавках торговцы всяким шуточным товаром и новинками, люди, уже сменившие по три-четыре разных места работы и после многих лет догадок и катастроф почти полностью лишенные способности понять, что смешно, а что не очень. Недвусмысленно комический вид Анаполя с его вечно расстегнутыми костюмами и разными носками, грустными глазами скрипача, примеряющего светлый парик из конского волоса или демонстрирующего зубной порошок, от которого зубы жертвы становятся угольно-черными, стал залогом успеха многих крупных торговых сделок в Уилкс-Барре или Питсфилде.

В последнее десятилетие, однако, дальше Ривердейла Анаполь не забирался, а в этом году, в связи с резким обострением его многолетних «сложностей» с супругой, вообще редко покидал Крамлер-билдинг. В магазине Мейси он раздобыл себе кровать и табурет, после чего стал спать прямо в конторе — за старым покрывалом с шерстяной вышивкой, наброшенным на веревку для сушки белья. Сэмми получил свою первую прибавку к зарплате прошлой осенью, когда однажды вечером обнаружил на Пятой авеню плохо стоящую там вешалку для одежды мальчишки-торговца и прикатил ее через весь город к Крамлеру, чтобы она служила его боссу платяным шкафом. Анаполь, начитавшись в свое время литературы по сбыту (да и сам, по сути, вечно работая над помесью экономического трактата с автобиографией, о которой он обычно упоминал как о «Науке возможного» или, в более скорбные времена, как о «Моем грустном примере»), не только поощрял инициативу, но и порой ее вознаграждал. Именно на этом этическом принципе босса Сэмми теперь основывал все свои надежды.

— Ну что ж, поговорим, — сказал Анаполь. Как обычно в столь ранний час, на нем были только носки, подвязки и семейные трусы с ярким узором, достаточно широкие, подумалось Сэмми, чтобы облачить в них хорошую надгробную плиту. Сгибаясь над крошечной раковиной в задней части конторы, Анаполь брился. Сегодня, как и каждое утро, он встал перед рассветом, обдумывая очередной ход в одной из тех шахматных партий, которые он играл по переписке с людьми из Цинциннати, Фресно и Загреба, отписывая другим одиноким поклонникам Шимановски, которых он организовал в интернациональное общество его почитателей, сочиняя плохо завуалированные угрозы особенно непокорным должникам своей скрипучей, живой, полуграмотной прозой, где обычно содержались намеки на гнев Иеговы и Джорджа Рафта, а также корябая ежедневное письмо Море Зелль, уборщице в дорожной компании «Бродвейские жемчуга» и своей любовнице. Анаполь всегда дожидался восьми утра, чтобы приступить к своему туалету, и, похоже, набирал немало очков от того эффекта, какой его полуобнаженная туша оказывала на его работников, цепочкой подтягивающихся на работу. — Так что у тебя там за идея?

Первое официальное собрание двух компаньонов было проведено прямо у Крамлер-билдинг, в облаке, составленном из их собственных выдохов и подземного пара, выходящего из-под решетки в мостовой.

— Это хорошо, — сказал Джо.

— Угу. Я знаю.

— Он сказал «да», — напомнил Джо своему кузену, который стоял, одной рукой лениво похлопывая себя спереди по пальто. Лицо Сэмми выражало такую панику, словно он оставил в кабинете Анаполя нечто чрезвычайно важное и теперь страшно об этом тревожился.

— Да, верно. Он сказал «да».

Когда Сэмми было тринадцать, его отец, Могучая Молекула, вернулся домой. Эстрадная сеть Верца той весной приказала долго жить, став жертвой Голливуда, Великой Депрессии, скверного менеджмента, паршивой погоды, дрянных талантов, общего филистерства, а также многих других бичей и фурий, имена которых отец Сэмми с неистовством заклинателя поминал тем летом в процессе их длинных совместных прогулок. Временами он без особой логики или последовательности обвинял в своей внезапной безработице банкиров, профсоюзы, боссов, Кларка Гейбла, католиков, протестантов, владельцев театров, эстрадные номера с сестрами-близнецами, пуделями и мартышками, ирландских теноров, англоканадцев, франкоканадцев и самого мистера Хьюго Верца.

— И черт с этими со всеми, — неизменно заканчивал отец Сэмми с широким жестом, который в сумерках июльского Бруклина украшала лучистая дуга его сигары. — В один прекрасный день Молекула всем им скажет: срал я на ваши могилы, господа.

Одинаково свободное и беспечное использование Молекулой непристойностей и сигар, любовь к бурной жестикуляции, скверная грамматика, а также привычка упоминать о себе в третьем лице казались Сэмми просто чудесными; до того лета 1935 года у него имелись скудные воспоминания или отчетливые впечатления об отце. И любое из вышеперечисленных качеств (не говоря уж о еще нескольких, которыми тот обладал) вполне могло дать его матери достаточную причину, чтобы еще на дюжину лет отлучить Молекулу от дома. Лишь с величайшей неохотой и при прямом вмешательстве рабби Байца Этель согласилась позволить этому человеку поселиться в ее доме. И все-таки Сэмми с первого же момента явления своего отца семье отчетливо понимал, что лишь отчаянная нужда заставила Гения Физкультуры вернуться к жене и ребенку. Последнюю дюжину лет он бродил, «свободный как чертова птичка в засранных кустах», среди загадочных северных городов сети Вейца от Огасты, что в штате Мэн, до Ванкувера, что в провинции Британская Колумбия. Почти патологическая неугомонность и неусидчивость заодно с налетом страстной тоски, что покрывал обезьянью физиономию Молекулы, умную и миниатюрную, когда он рассказывал о своих странствиях, недвусмысленно говорила его сыну о том, что при первой же возможность блудный отец снова отправится в путь.

Профессор Альфонс фон Клей, Могучая Молекула (первоначально Альтер Клейман, уроженец Дракопа, деревушки в сельской местности неподалеку от Минска), бросил жену и ребенка вскоре после рождения Сэмми, хотя впоследствии каждую неделю присылал семье денежный перевод на двадцать пять долларов. Сэмми довелось узнать его лишь из пропитанных горечью рассказов Этели, а также из каких-то странных, лживых газетных вырезок или фотографий, вырванных из эстрадных страничек хеленской «Трибун», кеношской «Газетт» или «Бюллетеня» Калгари, которые Молекула присылал, засунув их заодно с крошками сигарного пепла в конверт, украшенный оттиском граненого стакана и названием какой-нибудь блошиной гостиницы. Сэмми копил всю эту макулатуру в коробке из-под синих замшевых ботинок, которую засовывал себе под подушку всякий раз, как ложился спать. Он часто видел яркие сны про крошечного, но невероятно мышцатого мужчину с усами гондольера, который мог поднять над головой банковский сейф и одолеть тягловую лошадь в перетягивании каната. Рукоплескания и почести, описанные в вырезках, а также имена монархов Европы и Ближнего Востока, которые предположительно награждали ими легендарного силача, с годами менялись, но главные факты ложной биографии Могучей Молекулы оставались одними и теми же: десять одиноких лет изучения древнегреческих рукописей в пыльных библиотеках Старого Света; многие часы мучительных упражнений, выполнявшихся ежедневно с пятилетнего возраста; диетический режим, состоявший исключительно из свежих бобовых, морепродуктов и фруктов, причем все это поедалось в сыром виде; целая жизнь, посвященная тщательной культивации чистых, здоровых и кротких мыслей, а также полному воздержанию от вредного для здоровья и аморального поведения.

С годами Сэмми сумел выжать из своей матушки скудные, драгоценные капли реальной информации об отце. Так, он выяснил, что Молекула, который произвел себе сценический псевдоним из того непреложного факта, что даже в высоких золоченых ботинках со шнуровкой ростом он едва-едва переваливал за полтора метра, в 1911 году был посажен царским режимом в одну тюремную камеру со знаменитым цирковым силачом и анархосиндикалистом Бельцем, известным всей Одессе по прозвищу Товарняк. Далее Сэмми узнал, что именно анархосиндикалист Бельц, а никакие не древнегреческие мудрецы, натренировал тело его отца и отвадил его по крайней мере от спиртного, мяса и азартных игр, если не от женских половых органов и сигар. Также выяснилось, что в 1919 года в салуне Курцберга, что в Нижнем Ист-Сайде, матушка Сэмми влюбилась в Альтера Клеймана, который тогда только-только прибыл в Соединенные Штаты, работая развозчиком льда, а когда выпадала возможность, то и грузчиком пианино.

Два верхних этажа одного конкретного дома красного кирпича в районе западных Двадцатых за десять лет до того, как он был снесен вместе со всеми его соседями, чтобы освободить дорогу гигантскому многоквартирному блоку со ступенчатыми фронтонами под названием Патрун-таун, служили знаменитой могилой надежд иллюстраторов и карикатуристов. Из всех многочисленных дюжин юных Джонов Хелдов и Тадов Дорганов, которые показались здесь с ароматными, подаренными к выпуску папками, где лежали полученные по почте дипломы художественных училищ, а также с гордыми полосками туши под ногтями больших пальцев, только один, одноногий парнишка из Нью-Хейвена по имени Альфред Кеплин, отправился познакомиться с тем успехом, в свою будущую интимную близость с которым верили все местные обитатели. Да и отец Охламона провел здесь только две ночи, прежде чем перебраться в лучшее пристанище в другом конце города.

Домохозяйка, некая миссис Вачуковски, была вдовой юмориста, который работал в синдикате Хирста и подписывал свои материалы псевдонимом Чукча, а после смерти оставил безутешной супруге только здание, нескрываемое презрение ко всем карикатуристам, невзирая на возраст и существенную долю их общих проблем с алкоголем. Первоначально на двух верхних этажах было шесть отдельных спален, однако с годами все это рекомбинировалось в произвольную разновидность двухэтажной квартиры с тремя спальнями, большой студией, гостиной, на паре бросовых диванов которой обычно размещался один-другой дополнительный карикатурист. Эту самую гостиную также частенько без особой иронии именовали кухней. Бывшая комната для прислуги была оборудована небольшой плитой, кладовой для провизии в виде стального шкафа, уворованного из Поликлинической больницы, а также деревянной полкой, присобаченной скобами к наружному подоконнику гостиной. В прохладные месяцы на этой полке можно было хранить молоко, яйца и бекон.

Джерри Гловски въехал туда примерно шестью месяцами раньше, и с тех пор Сэмми в компании своего соседа и приятеля Джули Гловски, младшего брата Джерри, несколько раз навещал легендарное здание. В целом несведущий на предмет славного прошлого квартиры, Сэмми был очень восприимчив к ее многослойному сигарному дыму, воплощавшему в себе шарм мужского товарищества и многие годы тяжелой работы вкупе с горькой печалью на службе у абсурдных и славных черно-белых видений. В настоящее время там также обитали два других «постоянных» жильца, Марти Голд и Дэйви О'Дауд. Оба они, как и старший Гловски, ишачили на Мо Шифлета, иначе Мо Шибздика по прозвищу Живодер, «составителя» оригинальных полос, который продавал свой материал, обычно весьма низкого качества, признанным синдикатам, а в самое последнее время также издателям комиксов. Квартира всегда казалась наполненной измазанными тушью молодыми людьми, которые пили, курили и лежали где придется, щеголяя торчащими из рваных носков большими пальцами ног. Во всем Нью-Йорке не сыскать было более подходящей черной биржи труда по найму работников именно того сорта, какой требовался Сэмми для закладки фундамента дешевого и совершенно фантастического собора, который станет трудом всей его жизни.

В квартире никого не оказалось — по крайней мере, никого в ясном сознании. Трое молодых людей энергично колотили в дверь, пока миссис Вачуковски в наброшенном на плечи халате и с завязанными в розовые бумажные узелки волосами наконец не приволоклась снизу и не велела им проваливать подобру-поздорову.

— Еще всего одну минутку, мадам, — сказал ей Сэмми, — и мы вас больше не побеспокоим.