— Ты пойдешь гулять по пляжу? — спросила Лена Завьялова.

— Нет.

— А что собираешься делать?

— Да ничего особенного, просто побуду немного один. Почитаю журнал.

— Журнал? Вот этот старый «Луч»?

Куда идти сейчас? В дом отдыха? Туда, где светят молочно-белые фонари и на выложенных цементными плитами дорожках еще толпятся люди, а с застекленной веранды еще доносятся удары костяшек домино по избитому столу? На скамейках сидят сейчас пары. И провожают взглядом каждого, кто проходит мимо. Две девушки-официантки, Люба и Тося, шумно сдвигают столы в пустой столовой, а толстые санитарки в грязноватых, перепоясанных марлевой тесьмой халатах готовятся запирать входные двери корпусов. Сосед Завьялова по комнате, бухгалтер одного из новосибирских трестов, уже ставит на тумбочку термос с горячим чаем, который пьет, просыпаясь, ночью.

Вернуться и отвечать на вопросы бухгалтера, где. был и что делал, а потом лечь в постель, на влажную простыню, потушить свет и лежать в темноте без сна… Потому что он наверняка не сможет уснуть…

Эх, если бы у него был самолет! Один из тех, что прошли через его руки много лет назад. Пусть изрешеченный пулями, только бы не был пробит бак. Тогда бы он, Завьялов, забрался бы в небо, а не плелся сейчас к соседу-бухгалтеру…

Завьялов стоял теперь уже в полной темноте, тучи наглухо закрыли луну. Наверно, скоро пойдет дождь. И море шумит и ветер дует совсем как тогда, той страшной ночью, когда тоже было совсем темно, и шумела вода, и дул ветер, а он стоял, зажатый людьми, в толпе, штурмующей почти неразличимую в темноте пристань, — к ней уже пришвартовался пароход. Это было семнадцатого октября 1941 года. Накануне что-то произошло в Москве. Завьялов еще не знал, что именно. Потоки людей внезапно хлынули по шоссейной дороге в большой приволжский город, где он случайно оказался проездом с путевкой в школу летчиков.

Он приехал, сюда из Москвы несколько дней назад и — дурацкая случайность! — с непривычки натер ногу кирзовым, слишком широким сапогом. Рана воспалилась, и ему пришлось пять дней провести в госпитале.

Завьялова никто не встречал.

Когда-то у него было много друзей. А потом была жена, зато уже не было друзей, потому что она их не любила, и они не любили ее.

Раньше, подъезжая к московскому перрону, Завьялов высовывался из окна, если возвращался летом, или из двери тамбура, если это было зимой. Издали он узнавал встречавших его приятелей. А потом его уже никто не встречал, кроме жены, и он уже больше не торопился, — не высовывался из окна, не спешил в тамбур. Наоборот, начинал медленно собирать вещи, лишь когда поезд останавливался у перрона.

Он знал, что жена уже стоит у вагона, потому что это было ее правилом — провожать его в командировку или в отпуск, встречать и подставлять вытянутые трубочкой, накрашенные губы для осторожного — не смазать бы краску — поцелуя.

Они жили недружно, иногда не разговаривали по неделям, но еели он уезжал, она провожала его на вокзал или на аэродром, а когда возвращался — ждала на перроне или за решетчатой оградой аэродрома. И он медленно шел ей навстречу, зная все наперед.

Время, когда его не на что тратить, становится тяжелым грузом.

Выйдя из редакции, Завьялов понял, что у него нет никаких дел до завтра. Вчера ночью он с радостью думал: как хорошо, что у него еще двенадцать свободных дней впереди! Сейчас ему стало не по себе при мысли о вынужденном безделье.

Кинотеатр повторного фильма. Завьялов не раз заходил сюда. После демобилизации он не пропускал ни одной картины, выпущенной в те годы, когда он еще был летчиком. Ему хотелось остановить время или заставить его вернуться. Хотелось хоть на полтора часа снова почувствовать себя настоящим человеком. Поэтому в кино Завьялов искал полную достоверность: улицы, лица, одежда, автомашины, самолеты. Он выбирал картины, которые были выпущены в его школьные годы и во время войны. Он знал уже наизусть их сюжеты, но не сюжеты волновали его. Он вообще не следил за сюжетами этих картин. Но он жадно впивался взглядом в так называемые натурные съемки, в которых 'были запечатлены издавна знакомые ему места.

С чувством боли и жгучего интереса смотрел Завьялов на улицу Горького, такую, какой она была двадцать лет назад, и мучительная и радостная игра воображения захватывала его целиком. Завьялову начинало казаться, что машина времени перенесла его в детство, в юность; какой-нибудь эпизод, случай, незначительный сам по себе и важный лишь тем, что он был в действительности, часто возникал в его памяти. И Завьялову чудилось, что он шагает вот по той. улице Горького, мимо вот этих домов, ныне снесенных или задвинутых куда-то в глубь двора, и какая-то девушка из прошлого ждет его на следующем углу, и на ней берет, такой же, как на большинстве девушек тридцатых годов, и узкая, длинная юбка, какие тогда были в моде.

Он смотрит на людей, идущих по тротуарам, на людей тех лет, когда он сам жил по-настоящему, и вдруг он спрашивает себя, старается понять, чем эти люди внешне отличаются от сегодняшних.