В середине сентября 1946 года самолет американской авиакомпании «Пан-Америкэн» летел над безбрежными водами Атлантики по направлению к Южной Америке.

В числе нескольких десятков пассажиров, преимущественно аргентинцев, уругвайцев и американцев, был немец — человек, которого с начала его жизни и до недавнего времени звали Адальберт Хессенштайн. Вместе с ним летела его жена Ангелика.

В течение последнего года Адальберт дважды менял свою фамилию — сначала он стал Квангелем, потом — Альбитом. Так, по документам, именовался он и сейчас: Хорст Альбиг. Этот человек, в прошлом бригаденфюрер СС, занимавший высокий пост в гестапо, — бежал от своего прошлого, от его теней. Он был худощав, на висках его проглядывала появившаяся в последнее время седина, и всем своим обликом он мало отличался бы от остальных пассажиров, если бы не его лицо.

Оно было страшным. Его бороздили глубокие шрамы. Так мог выглядеть студент-дуэлянт в старой Германии или солдат-фронтовик, получивший тяжелые ранения.

Адальберт и Ангелика летели в Южную Америку из Германии. Летели кружным путем. Решением Контрольного Совета побежденной и оккупированной Германии было запрещено иметь даже гражданскую авиацию. И, чтобы добраться до Южной Америки, бывший бригаденфюрер и его жена должны были лететь на самолетах иностранной авиакомпании и по пути сделать три пересадки.

…И снова все было так, как четверть века назад. Над шторами, прикрывающими вход в кабину пилотов, вспыхнула надпись: "Закрепите ремни безопасности. Не курить".

Затем раздался голос стюардессы…

Да, повторилось почти все. Но это уже был самолет не американской авиакомпании «Пан-Америкэн», а западногерманской «Люфтганза», и полет через Атлантику предстоял по маршруту: Буэнос-Айрес — Франкфурт-на-Майне. И стюардесса обращалась к пассажирам сначала на немецком языке, а затем на испанском и на английском.

…Этот самолет был почти вдвое больше того, на котором летел когда-то Хессенштайн-Квангель-Альбиг. Кресла были более мягкими, в отделении первого класса — по два в ряду, в туристическом — по три. Тихая музыка лилась из невидимых репродукторов, бесшумно струился прохладный воздух из вентиляторов над креслами — словом, если где-то в далекой, недостижимой высоте и вправду существовал рай, то здесь было создано его подобие: полный комфорт, блаженный покой, неземные улыбки ангелоподобных стюардесс.

В одном из салонов первого класса сидел Альбиг. Нет, не Адальберт, а его сын Рихард. Он положил на соседнее свободное кресло плоский чемоданчик из черной кожи, который отец подарил ему ко дню рождения. Рихарду было около двадцати пяти лет, но выглядел он старше. Худощавый, подтянутый, мускулистый, он был натренирован занятиями в военно-спортивном клубе.

Несколько минут спустя они уже мчались в машине-малолитражке. Рихард неотрывно смотрел в окно, мысленно сравнивая Франкфурт с Буэнос-Айресом. Все говорило в пользу немецкого города. Здесь не было таких толп белых, черных и желтых прохожих, не было аляповато размалеванных лотков с дешевыми сувенирами, не было грузовиков с претендующими на остроумие надписями на заднем борту.

Франкфурт. Тихий и благопристойный город. По крайней мере так казалось Рихарду, хотя по улицам тянулись нескончаемые вереницы машин, временами создававших «пробки». Людей тоже было много, но в отличие от аргентинцев одеты они были не крикливо, а вполне прилично, если не считать молодых парней, щеголявших в коротких кожаных куртках и потертых джинсах.

"Как странно! — вдруг подумал Рихард. — Мы едем уже минут двадцать, а Клаус не сказал мне ни слова, даже головы в мою сторону не повернул… В чем дело? В конце концов я приехал сюда по его приглашению".

Наконец он не выдержал этого тягостного молчания.

— Что такое, Клаус? — спросил он. — Ты недоволен, что я приехал? Или что-нибудь случилось в последние дни?

На другой день, в начале девятого, Рихард спустился в буфет, сел за свободный столик и попросил подошедшую официантку принести ему омлет, булочку, вишневый джем и какао.

Без пяти девять он уже был наверху, в своей комнате, — Клаус обещал приехать к девяти утра. Ровно в девять в дверь постучали.

— Войдите! — громко сказал Рихард. Дверь открылась. На пороге стоял Клаус.

— Рад видеть тебя, — сказал он, протягивая обе руки навстречу Рихарду. Они обнялись. — Ты уже поел?

— Все в порядке, — ответил Рихард и добавил шутливым тоном: — Готов к бою!

Было уже около полудня, когда Рихард и Клаус подошли к большому зданию, похожему на ангар. Машину Клаус оставил на соседней улице. Рихард обратил внимание на яркие афиши, расклеенные на стенах домов. На первой же, которую он прочел, огромными буквами было напечатано:

Митинг! Кто мы, национал-демократы!

Чего мы хотим? И почему? НДП приглашает всех желающих на митинг, который состоится в помещении "Людвиг-Паласта"

Клаус появился на следующий день утром. Лицо его явно осунулось, на правой щеке выделялся пластырь, прикрывавший, очевидно, рану или царапину…

— Что с тобой, Клаус? — встревоженно спросил Рихард, кладя обе руки на плечи своего приятеля и притягивая его к себе.

— Ничего! — угрюмо, даже резко ответил Клаус, освобождаясь от объятий Рихарда.

— А что у тебя на лице?

— Ерунда. Поцарапал бритвой.

Заседание суда первой инстанции было назначено на понедельник в двенадцать часов дня.

В воскресенье вечером собрались на квартире у Клауса, где хозяин дома раздал участникам акции оружие. Те, кто носил длинные куртки-анараки и мог спрятать оружие под полой, получили автоматы «Узи», остальным, в том числе и Рихарду, достались пистолеты "вальтер".

Каждый продемонстрировал перед Клаусом умение обращаться с оружием. Затем Клаус вынес из соседней комнаты пачку листовок, и Рихард сразу сообразил, что и те листовки, которые разбрасывались на недавнем митинге, где прогнали с трибуны фон Тад-дена, были заготовлены и розданы все тем же Клаусом, у которого, по-видимому, была тесная связь с какой-то типографией.

У здания суда Рихард появился часа за полтора до начала, чтобы еще раз запечатлеть в памяти все переулки и проходные дворы, которые можно будет использовать для отхода. Войдя в здание, он увидел на втором этаже закрытую дверь и на ней объявление: "12.00. Дело Борха. Предварительное слушание". "Еще не менее часа должно пройти, прежде чем эта дверь откроется…" — подумал Рихард и снова вышел на улицу. Он нащупал небольшой пистолет, засунутый под ремень в брюки, и его охватило чувство решимости и уверенности.

Но вдруг Рихард ощутил страх. А что, если его случайно встретит здесь Герда? Как объяснить ей, что он делает тут, возле здания суда? Это предположение было нелепым: Герда обычно разъезжает в машине и, конечно же, из окна своей «букашки» никогда не обратит внимание на бродящего в толпе пешеходов Рихарда. Но завтра он обязательно позвонит Герде…

— Ну, вот мы и приехали! — удовлетворенно произнес Гамильтон.. — В этом доме, — он легким движением руки показал на крыльцо, — я и живу.

Шофер поспешно вылез, обошел машину и открыл дверь, у которой сидел Рихард.

Гамильтон преодолел ступеньки первым. Вытащил из кармана ключи, открыл дверь и, чуть отойдя в сторону, сказал Рихарду:

— Ну, входи же!

Рихард нерешительно переступил порог и очутился в передней, оклеенной красноватыми, "под кирпич", обоями. Боковая, ведущая, очевидно, в кухню дверь открылась, и на пороге появилась женщина в коричневом платье, белом переднике и такой же белой наколке на волосах.

.. И вот он снова один. Мысль о том, что надо позвонить Клаусу, даже не приходила ему сейчас в голову. Он сел в кресло и, опустив подбородок на грудь, закрыл глаза. И тогда его со всех сторон обступили нюрнбергские призраки.

Да, он никогда не был в Нюрнберге, но у матери сохранился семейный альбом, который не раз просматривал Рихард. На одной из фотографий был запечатлен дом, в котором жили его родители, — красивый двухэтажный особняк. И сейчас он как бы «примысливал» к этому дому, к его комнатам своих(отца и мать, еще молодых, таких, какими они выглядели на других фотографиях. В своем воспаленном воображении он видел сейчас Гамильтона и свою мать выходящими из дома, представлял себе их в различных ситуациях: за утренним кофе, обедающими в ресторане, видел — воочию видел! — как Гамильтон обнимает его мать, и тогда ногти сжатых в кулаки пальцев Рихарда впивались в его ладони и ненависть к американцу охватывала все его существо. Потом перед Рихардом возник образ его обманутого отца, да, в мыслях своих он не мог думать о нем иначе, как о своем отце, единственном, незаменимом, представлял себе его в эсэсовской форме, с молниями-рунами в петлицах и с нацистской повязкой на левой руке, — красной лентой с белым кругом и свастикой в центре…

Несгибаемый борец за дело фюрера, за торжество Германии, одним росчерком пера вычеркивавший из жизни предателей, жидомасонов и прочих недочеловеков, он сам стал жертвой предательства, причем в собственном доме.

Как гордился Рихард своим чисто немецким — и, по рассказам втца, во многих поколениях — происхождением, да и мать его была чистокровная немка… Этот факт, помимо многих других, с детских лет укреплял Рихарда в убеждении, что его место в Германии, в рядах мстителей за поражение родной страны в минувшей войне. Он читал и перечитывал не только "Майн кампф", но и все статьи, брошюры, которые были написаны фюрером еще до того, как, будучи вместе с Гессом заключенным в Ландсбергскую тюрьму, он стал диктовать своему соседу по камере главный труд своей жизни и самую великую книгу, которую когда-либо рождало человечество. Он читал и перечитывал Розенберга, знатока расистской теории, мечтал, что когда-нибудь посетит то таинственное племя, живущее где-то среди вершин и пропастей Гималаев, племя, от которого произошла тысячи лет назад истинная арийская раса. Но это — это потом, размышлял Рихард, а до тех пор он должен жить и бороться в Германии, среди своих соплеменников… И вот оказалось, что немцы, истинные немцы, лишь наполовину могут считаться его братьями по крови. Он — полукровка!..

Кто может точно проследить происхождение этих проклятых янки? Кто может быть уверен, что большинство этих пришлых со всего мира людей не ведут свое происхождение от каких-нибудь индейцев, негроидов, метисов и, уж конечно, евреев?..

С тех пор прошло больше двух месяцев. В начале каждого из них Рихард получал из Буэнос-Айреса от того, кого по-прежнему считал своим отцом, письма и довольно крупные денежные суммы, получил письмо и от Гамильтона, уже из Соединенных Штатов. Он писал Рихарду, что все его попытки встретиться с ним до отъезда или хотя бы поговорить во телефону ни к чему не привели, и ему стало ясно, что Рихард избегает его Одновременно с письмом на имя Рихарда от Гамильтона пришел довольно солидный денежный перевод. Присланные деньги Рихард тут же отправил назад, по адресу, указанному в письме.

После того, памятного Рихарду вечера, на другой день, он прочел в газетах сообщения, схожие по содержанию с той телепередачей, о которой ему рассказал Клаус. Большинство из них изложили происшествие в суде как попытку «красных» вызволить сообщника. Цель «акции» оправдалась. И лишь одна газета, которую Рихард не удосужился прочесть, коммунистическая "Унзере Цайт", охарактеризовала налет как нацистскую провокацию. Но Клаус, который показал Рихарду эту газету, сказал, что на нее не стоит обращать внимания, что тираж ее ничтожен, а занятая ею позиция никого не убедит.

Заметка в "Унзере Цайт" была напечатана без подписи как редакционная информация, но Клаус не без ехидства заметил Рихарду, что, "наверное, тут не обошлось без твоей Герды".

— Нет, уверен, что нет! — вырвалось у Рихарда.

— Откуда такая уверенность? Ты что, видел ее после того, как приехал в Мюнхен? — с подозрением спросил Клаус.