Тяжелый поезд, пожирая километр за километром, входил в темную зону между двумя большими городами. Почти все пассажиры спального вагона уже улеглись, утомленные заботами ушедшего дня и пьянкой, по традиции покатившей по всему составу одновременно с началом путешествия. Похоже, не спали только в первом купе, дверь была приоткрыта, и из-за нее доносились приглушенные голоса и звуки.

Внутри вагона было хорошо натоплено, но обледеневшее оконное стекло экранировало холод, и, случайно коснувшись его голым локтем, Игнат вздрогнул, отодвинулся и потер руку, разгоняя кровь. Однако озноб, как инфекция, уже проник в организм и колючими волнами распространялся по телу. Игнат поежился, потянулся за сброшенным пиджаком и кое-как натянул его на плечи.

Примерно пару часов назад мир, сузившийся до размеров двухместного коробка́, затрясся в бойком танце разогнавшегося состава. Обычно Игнат в поезде быстро засыпал, но на этот раз он был бодр и пьян. Бутылка коньяка, стоявшая перед ним на столе, почти опустела. Стеклянный сосок дна уже возвышался островком над изрядно пересохшим коньячным озерцом, а облегчение все не наступало. Тоска сдавливала грудь, и он все говорил, говорил, говорил боясь, что, если остановится на мгновение, разрыдается как девчонка.

Игнат рассказывал все и сразу, то надолго задерживаясь и подробно описывая каждый эпизод своей бездарной и безрадостной семейной жизни, то в двух-трех словах. проскакивая месяцы и годы.

– …представляешь, проехал пол-Европы. Устал, как собака, еле живой, ноги гудят, голова как тыква, ничего не соображаю, мечтаю добраться до кровати и заснуть на сутки. Даже поесть сил нет, а она стоит в вестибюле и носом крутит! Не понравилась гостиница. Я семнадцать часов за рулем – зад как тумба, а она лепнину разглядывает: «Безвкусно…» Безвкусно ей! Понимаешь? И что? Ничего. Пошли искать другую гостиницу. Нашли. Палаццо с видом на канал. Пятнадцатый век. Венецианская готика. И ты думаешь, ее волновало, сколько это будет стоить? Ни черта! Вообще. Как будто так и надо. Катит свой чемоданчик по мрамору, улыбается всем: «Gracie, senior, gracie!» – а потом оборачивается ко мне: «Ну что же ты, плати!» Естественно, я заплатил, куда деваться, а потом плелся за ней, смотрел на эту спину узкую, щиколотки, запястья, все такое… и думал: «Убью!»…

Говорят, чередование высоких и низких температур расшатывает самые прочные породы, и неприступные на вид горы начинают крошиться и осыпаться под влиянием невидимых, но ощутимых сил. Колебания морозов и оттепелей угнетающе действуют и на тайный механизм гипоталамуса столичного жителя. Вот он бредет по обледеневшим мостовым, глядя себе под ноги, и вздыхает о другой жизни, которая, может, и полна печалей и тревог, но хороша уже тем, что согрета теплом и солнцем тропического лета. А здесь, в снегу, каждый справляется с невидимым врагом как умеет. Большинство, подчиняясь вековой привычке, пьет, спит и дерется необязательно в таком порядке. Других загоняют в бессрочную депрессию грязь, слякоть, тьма и холод, и никакими неоновыми рекламными радугами невозможно расцветить длинную ночь и развеять печаль.

Вот и в тот день на часах было еще только пять вечера, но город уже накрыл холодный студень ночи. Мелко сыпал надоевший самому себе снег, машины взбивали колесами сметанообразную грязь у обочин, закутанные пешеходы неуклюжими пингвинами семенили в разные стороны. Собака Кочка, поджав лапу, сидела в арке старого дома и оттуда наблюдала за людьми. Все куда-то спешили. Всем куда-то было надо. На работу, с работы, в метро, кино, магазин, парикмахерскую, к больному, к любовнику, к теще, в ЖЭК, на кладбище… Кочка проводила взглядом парочку толстых теток в одинаковых каракулях. Судя по запахам, тетки шли из продуктового, шли молча, сосредоточенно глядя на дорогу, одна из них несла в сумке – Кочка облизнулась – полпакета аппетитных сахарных косточек. Но еще сильнее, чем мясом, от теток пахло старой пуделихой Матильдой. Судя по слухам во дворе, Матильде оставалось жить всего ничего, и говяжьи кости из гастронома ей были уже ни к чему – у нее и зубов-то не осталось, чтобы разгрызать такие деликатесы. Кочка вздохнула. А вот ей они были бы очень даже кстати!

Она потянулась и нервно зевнула. Уже почти час Кочка караулила в арке, но тот, кого она ждала, все не шел. Не появлялась из темноты высокая сутулая фигура в объемном пальто и не направлялась к подъезду, приветствуя Кочку веселым свистом. Кочка вздохнула.

Она была настроена пессимистично. И правда, ну что за жизнь? Дворы заняты: слева – стая, справа – стая, не приведи бог забраться не в свой квартал – порвут и обесчестят. Мусорные контейнеры наловчились так быстро вывозить из дворов, что едва соберешься покопаться в пахучих отбросах, как вдруг, откуда ни возьмись, выворачивает это гигантское чудовище на колесах, с лязгом и грохотом опрокидывает в себя кормушку, и все, прощайте, деликатесы! А если еду не увозят из-под носа, то еще пойди протолкайся в первые ряды – бомжи пошли хуже собак, свесятся впятером в помойку, друг друга пихают, самые лучшие куски выбирают, а сунешься – еще и поколотят. По всем дорогам яды рассыпаны, от них нос щиплет и глаза слезятся. А люди-то, люди! Кочка вдохнула. В соседнем переулке из дома собаку выкинули. Не той породы оказалась. Она, бедняга, два дня сидела, выла. Не ела, не пила, так, говорят, и померла сидя – замерзла от тоски и холода. Дворники ее, как пластмассовую, подобрали и выбросили вместе с мусором. А на Садовом кольце недавно сбили пса, да так, что его от удара на две части разорвало.

Да что говорить… Вот раньше – лежишь на травке в родном дворе, перед носом полкило стибренных сосисок, в небе облака, на душе покой, на морде улыбка. И никакая сука не подберется отобрать награбленное. А теперь все не то, и молодость проходит, и морда белеет, словно налипший на нее снег уже не стаивает, и тревожное ожидание и грусть, скопившиеся под сердцем, не отступают… Тот, кого она поджидала, задерживался, и Кочка старалась не думать о том, что будет, если он не придет.