Признаюсь, что тема смерти — не из отрадных, о ней думают неохотно, а если уж приходится, то с неприятным чувством. С приятностью об этом могут рассуждать разве что военные специалисты, если вдруг их осенит идея создания особо эффективных смертоносных средств и если работа у них спорится. Суть войны — это производство смерти, которое, как и всякая другая техническая деятельность, требует находчивости и изобретательности. Поэтому неудивительно, что великое множество выдающихся умов днем и ночью размышляют о смерти, вернее, о фабрикации смерти, стремясь наиболее действенными средствами способствовать ее производству. И труд этот, как и любая другая людская работа, не терпящая отлагательств, зачастую увенчивается успехом, открывая перед нами новые перспективы.

Недавно в одной немецкой военной лаборатории от какого-то особенно замечательного боевого газа, находившегося в стадии экспериментальной разработки, неожиданно погибли двенадцать рабочих. Погибшие никак не могли уберечься, поскольку новый газ абсолютно бесцветен, не имеет ни вкуса, ни запаха, что представляется неоспоримым преимуществом, потому что противник, подвергнутый воздействию этого замечательного средства, даже не заподозрит, что над ним нависла угроза смерти.

Эти рабочие тоже ничего не заподозрили и заснули вечным сном от этой боевой новинки, заснули неотвратимо, в полном спокойствии, не испытывая волнения; они вдохнули нечто убийственное, что не обладало ни запахом, ни вкусом, ни цветом. Возможно, смертоносный газ был уже такого высокого качества, что они даже не осознали своей смерти и продолжали балагурить или спорить о политике. Скорее всего, именно так и было, а поскольку такая смерть лишена каких-либо неприятных свойств, они не ведают этого и по сей день, и бог весть когда они свою гибель, зафиксированную всеми комиссиями, осознают сами.

Этот новый вид смерти весьма гуманен, потому что не доставляет застигнутому ею никаких тревог и страданий и не дает ему времени для того, чтобы, умирая, пожалеть о жизни, но, пожалуй, именно с этой точки зрения такая смерть становится чересчур уж утонченной. В конце концов, при ближайшем рассмотрении вопроса нельзя с уверенностью сказать, какой вид гибели предпочтителен на войне — такой вот, незримый, либо тот, прежний, видимый, более привычный. И если уж, исходя из высших принципов военной, экономической и культурной целесообразности, человек должен быть умерщвлен всенепременно и по последнему слову техники, то для этого предпочтителен все-таки газ самый зловонный, отвратный, едучий, раздирающий легкие и утробу, мерзкого черно-зеленого цвета, нежели это страшное «ничто», убивающее незримо и неощутимо. Пусть с ревом и грохотом, как на Страшном суде, рвут в клочья тело и дробят кости, пусть наша кровь брызнет так высоко, что замарает все небеса! По крайней мере, мы будем знать, что Убиты и умираем. Тогда мы сможем умереть со стонами и проклятьями, вполне сознавая, что происходит. Пусть смерть придет ужасная, с громом и свистом, пусть она будет какой угодно страшной, но все же зримой. Мы должны знать, что ее тяжким трудом, до предела используя все разрушительные силы, сотворил сам человек, хотя смерть никогда не должна была стать его ремеслом.

Смерть, сотворенная руками человека, должна быть анафемски злой, кровавой, беспощадной, как палица Каина, но ни в коем случае не невидимой. Только тогда военное изобретательство, устыдившись, должно было бы прекратиться.