В одной из комнат дорогой петербургской гостиницы, на кушетке, стоящей напротив камина, лежит, кутаясь в пушистый мех тибетской козы, молодая девушка.

Яркое пламя камина освещает ее лицо, некрасивое маленькое смуглое личико с большими, точно испуганными, черными глазами и капризными линиями рта.

Это — прибывшая накануне в Петербург знаменитая Ninon, юная танцовщица-босоножка, о призде которой столичные газеты оповестили торжественно своих читателей, как о приезде «знаменитости».

Действительно, Ninon уже успела приобрести заслуженную громкую известность своими оригинальными и своеобразными танцами…

Приехала она в холодный Петербург прямо из Испании, где в это время уже зрели апельсины, миндаль и гранат, и из знойной южной весны попала в мокрую, дождливую, неприветливую петербургскую погоду. Немудрено, что она все зябнет, что ей холодно.

— Ты что же долго намерена так валяться? А твои утренние упражнения? Или ты забыла о них? — раздается крикливый голос донны Анжелики.

Несмотря на свое испанское происхождение, донна Анжелика великолепно говорить по-русски.

Ninon устало поднимает на свою учительницу грустные глаза.

— Дайте мне полежать еще немного… Мне что-то нездоровится нынче. И потом, такая тоска! — говорит она тихим молящим голосом.

Но донна Анжелика резко поднимает Ninon с кушетки, схватив ее за руку.

— Кто вы?

— Испанка.

— Где, вы родились?

— В Гренаде.

— Сколько вам лет?

Перед зеркалом в театральной уборной сидит Ninon. Она почти готова. Парикмахеру остается ишь завить несколько черных локонов, красиво сбегающих ей на плечи и грудь. Они, как рамкой, окружили ее худенькое смуглое личико. На черной головке — жемчужная повязка.

Воздушная розовая туника окружает маленькую фигурку танцовщицы словно облаком цвета утренней зари.

Крошечные ножки босы…

Донна Анжелика внимательным взглядом окидывает хрупкую, изящную фигурку и, удовлетворенная вполне видом Ninon, спешит из уборной в кабинет директора. За нею уходит и парикмахер. Горничная Матреша помогает докончить туалет Ninon.

— Тук, тук, тук… — стучится кто-то в двери.

У кулисы Ninon приветствуют директор и артисты того театра, в котором она выступает. Ей расточают похвалы и тонкую лесть.

Она почти не слышит того, что ей говорят. Не чувствуя под собою ног, выходит она на сцену.

В занавесе, отделяющем от сцены зрительный зал, есть крошечное отверстие для глаза. Ninon быстро приникает к нему и смотрит, смотрит. О, сколько публики! Сколько блеска! Какая нарядная толпа!..

Но глаз Ninon скользит мимо богатых и блестящих костюмов. Вещее сердце шепчет, что «те» «украинки», с их скромным букетом лиловых ирисов, ничего общего не имеют с богатой публикой партера и лож бенуара.

И глаза Ninon поднимаются выше, в верхние ярусы, в более дешевые места театра. Там, в одной из лож четвертого яруса, набралось чуть ли не с десяток девушек очень юного возраста. Это должно быть гимназистки, молоденькие курсистки. Все они, наверное, не петербургские жительницы. От их взволнованных, оживленных лиц так и дышит чисто южным оживлением. Здоровый румянец играет на их щеках. Блестят глаза, сверкают белые зубы… Это они… это — провинциалки-украинки, приславшие цветы. Сердце Ninon подсказывает ей это.