Слышится то отрывистый, то тревожно подвывающий собачий лай, какой издают псы, когда чуют врага, но не могут понять, кто и где он. В темном, осеннем воздухе, нарушая тишину ночи, носятся разнородные звуки: неясное бормотанье человеческих голосов, суетливая, беспокойная беготня, скрип калитки, топот верховой лошади.

Во дворе Дядькинской усадьбы, перед террасой господского дома, на опустевшей цветочной клумбе неподвижно стоят три темные фигуры. В колоколообразном тулупе, перетянутом веревкой, с отвисающими внизу клочьями бараньей шерсти, нетрудно узнать ночного сторожа Семена. Рядом с ним высокий тонконогий человек в пиджаке и с оттопыренными ушами – это лакей Гаврила. Третий, в жилетке и рубахе навыпуск, плотный и неуклюжий, напоминающий топорностью форм деревянных, игрушечных мужиков, зовется тоже Гаврилой и служит кучером. Все трое держатся руками за невысокий палисадник и глядят вдаль.

– Спаси и помилуй, царица небесная, – бормочет Семен взволнованным голосом. – Страсти-то, страсти какие! Прогневался господь… Матерь владычица…

– Это недалече, братцы… – говорит басом лакей Гаврила. – Верст шесть, не больше… Я так думаю, что это в немецких хуторах…

– Немецкие хутора левей, – перебивает его кучер Гаврила. – Немецкие хутора там, ежели ты вон на ту березу глядеть станешь. Это в Крещенском.