— Я с удовольствием выпила бы еще джина. Оторвись, наконец, от газеты, — раздраженно сказала Нетта.

— Ну, дорогая, обслужи себя сама. В конце концов, это твой джин, так что не стесняйся и оставь меня в покое. Я занят.

И это действительно так. Меня весьма заинтриговали условия найма и жалованье. Хотелось бы знать, кому это потребовался телохранитель и ради чего. Не так часто можно увидеть в газете объявление подобного рода.

Солидная рекомендация и приличное жалованье! Приличное жалованье — вот в чем я нуждаюсь в данный момент! Что касается работы — то с этим я как-нибудь справлюсь. Для меня важнее деньги.

Три дня спустя я получил то, чего ожидал.

Часов в девять Нетта принесла мне завтрак. Около поджаренных тостов лежали три письма. Нетта поставила поднос на прикроватный столик и начала изучать рекламный проспект, пытаясь скрыть пожиравшее ее любопытство.

В двух конвертах содержались счета к оплате, а на третьем была наклеена марка стоимостью в два с половиной пенни. На моей обычной корреспонденции пестрели марки лишь в один пенни. Так я догадался, что, скорее всего, это и есть ответ на мое предложение стать телохранителем.

Нетта старательно делала вид, что не интересуется письмами. И я не торопился вскрыть тот конверт.

Я изучил счета: три фунта за бензин, три фунта, четыре и восемь — за джин. Я показал последний Нетте.

— Итак, ты побывал там?

— Разумеется. Я и не думал отказаться от своей затеи. И ты ошиблась насчет гангстеров: все в порядке. А теперь, беби, не путайся у меня под ногами, мне надо собираться.

— Собираться?

— Совершенно верно. Видишь, я укладываю одежду, личные вещи и закрываю чемодан.

— Так ты оставляешь меня?!

Когда я вошел в столовую и увидел длинный обеденный стол, сервированный серебром, то понял, что в этой семье еда имела большое значение.

Зерек принадлежал к тому сорту людей, которым наплевать на одежду и на комфорт, но которые весьма и весьма заботятся о своем здоровье. Стол ломился от еды. Зерек нарезал цыпленка величиной с индюка.

— Садитесь. Вы любите цыпленка?

— Я люблю все, и уж конечно, хорошую пищу.

— Моя жена прекрасно готовит.

Три последующих дня ничего не изменили в нашей жизни.

Каждое утро, в восемь часов, я отвозил Зерека в его офис на Вардур-стрит, вечером в шесть часов забирал домой, в усадьбу «Четыре ветра». В течение дня я сидел в приемной или же возил его в Вест-Энд, где он обделывал свои делишки. По вечерам я играл с ним в шахматы, совершал ежевечернюю прогулку вокруг дома и ложился спать. Я по-прежнему спал в своей комнате и не делал никаких попыток переменить ее. Я знал, что Рита настроена против меня. Она может воспользоваться моей жалобой, моим недовольством как поводом избавиться от меня. Я понимал, Рита имеет достаточно влияния на мужа, чтобы заставить того отказать мне в месте. И она выжидала, карауля каждое мое движение, как кошка караулит мышь.

С того первого вечера, когда я дотронулся до нее, я держался на почтительном расстоянии. Она же делала все, чтобы спровоцировать меня. Я носил уголь, колол дрова, кормил домашнюю живность, выполнял все, о чем она просила. Я знал, что она закатит Зереку скандал, если я откажусь.

Я готов был делать все, что угодно, лишь бы оставаться в доме и иметь возможность смотреть на нее. Рано или поздно, но эта женщина будет моей, я был уверен. Никто не может желать с такой силой, чтобы в конце концов его желание не исполнилось. Нужно только дождаться благоприятного момента, а потом перейти к активным действиям.

Зерек ничего не понимал. Когда однажды утром в семь часов он застал меня за мытьем окон, то посмотрел на меня, как на сумасшедшего.

Все было готово: грязные повязки, длинный нож, драная, замызганная походная форма, жидкая грязь, которой он должен был обмазать руки и ноги, а главное — документы, удостоверявшие личность погибшего Дэвида Эллиса, чьи останки неподалеку медленно разлагались на солнце.

Казалось, Кашмен продумал свой план в деталях, и тем не менее он нервничал. На лбу его выступили капельки пота, сердце билось в горле, а во рту он ощущал привкус желчи.

Напрягшись, стоял он в маленькой комнате, пропахшей чем-то мерзким. Через несколько минут, если все пройдет удачно, личность Эдвина Кашмена, всем известного предателя, прекратит свое существование. Но для этого надо заткнуть глотку Хиршу, задача гнусная и трудная: Хирш могуч, как бык. Единственная возможность убить его — нанести молниеносный удар сзади. И ни в коем случае нельзя промахнуться.

Кашмен взглянул на часы над дверью. С минуты на минуту в комнату войдет Хирш.

Кашмен весь превратился в слух, он стоял с пересохшим ртом, с натянутыми до предела нервами от изнурительного ожидания. Эти бесконечные секунды сравнимы лишь с угрозой насильственной смерти.

Судья Такер из Верховного суда, восстанавливая ключевые моменты процесса, длившегося уже третий день, обратился к присяжным:

— Припомните, господа, показания инспектора Ханта. В свое время он работал детективом-инспектором и говорил, что знал преступника с 1934 года, хотя он никогда не разговаривал с ним, но ему приходилось слышать его политические выступления, и он утверждает, что запомнил его голос. Пребывая в гарнизоне Фолкстоун в период между 3 сентября и 15 декабря 1939 года, он слышал радио и поэтому сразу же признал голос подсудимого…

Немногочисленные зрители, которым удалось переступить порог зала судебных заседаний в Олд-Бейли, провели там ночь, решив не спускать глаз с того, кто так дерзко бросал им вызов, угрожая, и кого ничто на свете уже не могло спасти от смерти.

Показания, данные в первый день процесса, свидетельствовали, что преступник попался легко: он наскочил на английских офицеров в лесу, вблизи датско-германской границы. Офицеры собирали топливо для костра, и он привел их к куче сухого валежника.

— Вначале он заговорил по-французски, потом — по-английски.

После душной улицы дом казался прохладным и темным, он был тихий, грязный, запущенный. Наверх поднимались без лифта, и табло на стене, где значились фирмы-квартиросъемщики и этажи, на три четверти пустовало.

Эллис обратил внимание на ноги девушки, поднимавшейся по лестнице впереди него. Еще на первом этаже он услышал стук каблучков по каменным маршам второго. Перевесившись через перила, успел заметить ноги в простых чулках и под серой плиссированной юбкой — кайму белой нижней сорочки.

Он ускорил шаги: ему хотелось рассмотреть юную особу. Казалось, что во всем доме их только двое: тишину нарушало лишь цоканье деревянных каблучков.

На площадке третьего этажа девушка мелькнула за поворотом. На ней была фланелевая юбка и голубая блузка, а ее бесформенная шляпка годилась разве что для мусорного ящика. И хотя он увидел ее только мельком, он сразу понял, что эта девушка — из очень бедных.

Не без труда Эллис разглядел надпись на стене. Полустертая нарисованная рука указывала путь к Обществу помощи глухонемым. Он направился туда как раз в тот момент, когда девушка исчезла за дверью одной из комнат. Черные буквы под стеклом подтверждали: «Общество глухонемых». И немного ниже: «Директор Г. Виткоум». Эллис повернул дверную ручку и оказался в маленькой узкой комнате с двумя окнами, со старой пишущей машинкой под футляром и многочисленными папками для бумаг. Занавески на окнах отсутствовали, а ковер был вытоптан до самой основы.

Сидя на краешке кровати, девушка рыдала. Она даже не сняла своей ужасной шляпки. Иссиня-бледное лицо ее опухло, глаза покраснели от слез.

Эллис стоял у окна. Он глядел на улицу сквозь грязные занавески. Во рту пересохло, и это угнетало его, сердце отчаянно колотилось. Время от времени он поглядывал на девушку, но тут же снова занимал наблюдательный пункт, всякую минуту ожидая полицейской автомашины с толпой агентов, которые бросились по его следам.

— Заткнитесь! — наконец не выдержал он. — Да вы перестанете когда-нибудь хныкать?

Он не смотрел на девушку, и та не могла догадаться, что он говорит. Ее пеленала тишина. Со временем он привык касаться ее рукой перед тем, как заговорить, чтобы она могла прочитать слова по губам.

Слезы ее не иссякали, она продолжала сотрясаться от рыданий, положив руки на колени ладонями вверх, раздвинув ноги и почти сомкнув носки стареньких туфель. Со своего поста он мог видеть букву V, которую образовали голые бедра под юбкой, но не испытывал никакого волнения. Под этим уродливым колпаком ее опухшее лицо возмущало его, и он уже сожалел о своем безумном порыве.

Шрам на лице, до сих пор его выручавший, теперь предательски выдавал.

Сперва это был голос, а теперь шрам, еще более опасный из-за своей неизменности.

Он думал только об одном: уехать, спрятаться, пока его натянутые до предела нервы успокоятся, и он найдет способ выйти сухим из воды.

Без всяких препятствий вместе с Грейс они покинули дом. Выбежали черным ходом, схватили такси, назвали вокзал Кинг-Кросс, а потом пересели в метро до Бейкер-стрит.

Шофер такси проявил повышенный интерес к шраму, и Эллис знал, что он его запомнил. Если этот шофер прочитает газету, то предупредит полицию, что отвез обоих на вокзал Кинг-Кросс. Эллис хотел, чтобы полиция считала, что они отправились на север Англии. И он поручил Грейс взять билеты в метро и в вагоне держался за свою щеку, будто у него разболелись зубы. Во время поездки он попытался составить план дальнейших действий.