Прежде чем я приступлю к истории о моих отношениях с Евой, я должен вкратце рассказать кое-что о себе и обстоятельствах, при которых состоялась наша первая встреча. Если бы в то время не произошла коренная перемена в моей жизни и я продолжал бы работать незаметным клерком на рыбоконсервном заводе, я никогда не встретил бы Еву и не стал бы участником событий, которые испортили всю мою жизнь. С тех пор, как я последний раз видел Еву, прошло уже два года, но стоит мне только вспомнить о ней, как меня охватывают самые противоречивые чувства: желание, злоба от того, что мои надежды рухнули и что она, словно цепью, приковала меня к себе как раз в тот период моей жизни, когда вся моя энергия и силы должны были быть отданы труду. Неважно, чем я занимаюсь теперь. Никто никогда не слышал обо мне в городке, расположенном на берегу Тихого океана, куда я переехал около двух лет назад, осознав, какую никчемную и опустошавшую душу жизнь я вел до сих пор. Я убежден: важно не настоящее и не будущее. Значительно только прошлое. И мне поэтому не терпится поскорее начать повесть о Еве. Но прежде, как я уже пообещал, будет рассказ о себе.

Меня зовут Клив Фарстон. Возможно, вы слышали обо мне. Считают, что я — автор нашумевшей пьесы «Остановка во время дождя». Я не писал этой пьесы, но я автор трех романов, которые тоже пользуются известностью. До того как поставили эту пьесу, я был, как и теперь, ничем. Я жил в Лонг-Бич и снимал комнатушку в большом, многоквартирном доме, расположенном недалеко от рыбоконсервного завода, на котором работал клерком. Пока в нашем доме не поселился Джон Коулсон, я вел тоскливо-бесцельное существование. Такую жизнь ведут сотни тысяч юношей, у которых нет никаких перспектив в будущем, которые и через двадцать лет будут влачить такую же унылую жизнь. Моя представлялась мне особенно однообразной и одинокой, но я принимал ее с равнодушной покорностью, так как не видел выхода из этой рутины: вставал, шел на работу, питался самой дешевой пищей и всякий раз вынужден был производить расчеты, могу ли я позволить себе купить какую-то вещь, которая мне понравилась, и хватит ли у меня денег, чтобы провести время с женщиной. Жизнь моя переменилась только тогда, когда я познакомился с Джоном Коулсоном, вернее, когда он умер, так как только после его смерти у меня появился шанс изменить бытие к лучшему. Я не упустил этого шанса.

Джон Коулсон знал, что он скоро умрет. Целых три года он боролся с туберкулезом, но настало время, когда у него уже не осталось сил для борьбы. Подобно умирающему животному, которое перед смертью забивается в нору, Коулсон порвал со всеми своими знакомыми и поселился в комнатушке старого дома в Лонг-Бич. Я симпатизировал этому человеку, да и он ничего не имел против нашего знакомства. Возможно, мы сблизились потому, что Джон был писателем, а я всегда мечтал стать им. Правда, стоило мне только задуматься о том, какой это тяжелый труд, как это желание у меня тут же пропадало. Я верил, что у меня есть талант и что если бы только я нашел в себе силу воли и заставил бы себя писать, то этот скрытый талант принес бы мне славу и богатство. На свете очень много людей, которые считают себя талантливыми, но, подобно большинству из них, я не мог заставить себя начать. Джон Коулсон сказал мне, что написал пьесу и считает ее лучшей из всех им созданных. Я с интересом слушал его, узнавая удивительно полезные сведения о технике писания пьес и о том, что достаточно одной хорошей пьесы, чтобы заработать огромные деньги. За два дня да смерти он попросил меня отослать эту пьесу в издательство: Коулсон был прикован к постели и не в состоянии был сделать этого сам.

— Я уже не увижу ее на сцене, — в предчувствии близкого конца грустно говорил он, устремив невидящий взгляд в окно. — Бог знает, кто получит за меня гонорар. Этот вопрос решит мой издатель. Просто удивительно, Фарстон, но у меня нет ни одного наследника. Как бы я теперь хотел иметь детей. Если бы у меня они были, я знал бы, что трудился не напрасно.

Я ненароком спросил Джона, ожидают ли в издательстве пьесу, и он покачал головой.

На заправочной станции в Сан-Бернардино мне сказали, что надвигается торнадо. Парень, обслуживающий станцию, одетый в белоснежную спецодежду с красным треугольником на груди, посоветовал мне переночевать в Сан-Бернардино. Но я не послушался его.

Когда я оказался в горах, поднялся сильный ветер. Я проехал еще милю. Внезапно звезды затянуло тучами и начался ливень, скрывавший сплошным черным занавесом, как стеной, все обозримое до этого пространство земли и неба. Дворники с трудом справлялись отбрасывать потоки воды с ветрового стекла. Я видел перед собой лишь несколько футов блестящей от дождя черной дороги, вырываемой из тьмы светом фар. Шум ветра и ливень, хлеставший по машине, вызывали у меня такое ощущение, словно меня засунули внутрь гигантского барабана, по которому какой-то сумасшедший изо всех сил колотит не предназначенными для этого палочками, а поленьями. Хрустели, ломаясь, ветки деревьев, и падали камни, но все это заглушалось шумом воды, ударяющей в колеса автомобиля. Потоки воды стекали с боковых стекол. В ближайшем от себя я увидел мое отраженное лицо. Освещенное желтоватым светом приборного щитка, оно было ужасным. Не различая дороги, я вел машину практически вслепую, результатом было то, что машина едва не сорвалась в пропасть, которая оказалась справа от меня. Слева нависали скалы, а далеко внизу виднелась долина. Сердце мое сжалось от страха. Я вцепился в рулевое колесо и дал газ, но ветер был таким свирепым, что машина не прибавила скорости. Стрелка спидометра колебалась между 10 и 15 милями в час, и это была максимальная скорость, которую я мог выжать из машины. Притормозив на повороте, я увидел, что посередине дороги стоят два человека в черных макинтошах, блестящих от капель под светом фонарей, которые путники держали в руках. Машина почти остановилась. Один из путников подошел.

— Неужели это вы, мистер Фарстон?! — воскликнул он, приблизив лицо в проем опущенного мной бокового стекла. С полей его шляпы на мои руки потекли потоки воды. — Вы едете во Фри-Пойнт?

Я тоже узнал застигнутого ливнем в дороге мужчину.

— Привет, Том! — сказал я. — Смогу я прорваться?

И тогда я впервые увидел эту женщину. Худенькая и темноволосая, она сидела на корточках перед камином. На ней был голубой халат с короткими рукавами, который до этого валялся у меня в спальне на стуле. Несмотря на то, что она слышала, как я вошел, она не обернулась. Когда она протянула руки к огню, на ее пальце сверкнуло обручальное кольцо. Кроме того, я успел заметить, что ее плечи были немного шире бедер. Мне всегда нравились женщины с такими фигурами. Я не возражал против того, что гостья не обернулась на мое появление, и против ее обручального кольца. Меня возмутило только то, что она в халате. Халат — самая не выигрышная одежда для женщины. Даже если незнакомке невдомек, кто я такой, она все равно могла бы поприличнее одеться. Мне и в голову тогда не пришло, что ей абсолютно безразлично, как она выглядит. Я подходил к ней с теми же стандартами, что и ко всем остальным моим знакомым женщинам. Все они предпочли бы, чтобы я скорее увидел их обнаженными, чем в халате. С моей репутацией, деньгами и внешностью я привык к тому, что женщины баловали меня. Вначале их внимание льстило мне, потом я понял, что большинство из них относится ко мне, как к любому другому холостяку в Голливуде: ты холост, значит, тебя можно заполучить. Им нужны были мои деньги, мое имя, вечеринки, которые я устраивал — все что угодно, только не я. Большинство женщин, если в них была какая-то изюминка, интересовали меня. Хорошенькие, со вкусом одетые женщины были неотделимой частью моего существования, стимулом жизни и средством оставаться молодым. Я любил, чтобы меня окружали женщины, как некоторые люди любят, чтобы их окружали хорошие картины. Но в последнее время женщины стали мне надоедать. Я обнаружил, что мои отношения с ними сводятся к серии стратегических маневров, при которых дамы стараются получить максимальное удовольствие, подарки, знаки внимания, а я получаю только несколько часов восторга, лишенного всяких иллюзий.

Кэрол была исключением. Только к ней я относился иначе, чем к другим. Мы познакомились с ней в Нью-Йорке, когда я ожидал постановки пьесы «Остановка во время дождя». В это время девушка была личной секретаршей Роберта Ровена. Я понравился ей, и — что действительно странно — мне понравилась она. Именно она посоветовала мне переехать в Голливуд, где работала в фирме «Интернэшнл Пикчез» в должности секретарши и надеялась получить еще должность сценаристки. Я не способен долго любить одну и ту же женщину. Мне кажется, что в этом отношении меня можно даже пожалеть. У тех мужчин, которые, придерживаясь старомодных традиций, до конца своих дней живут с одной и той же женщиной, вероятно, есть много преимуществ перед такими, как я. Ведь если бы в этом не было преимуществ, то вряд ли большинство мужчин стремились бы к тому, чтобы обзавестись женами. Когда я задумываюсь на этот счет, у меня появляется чувство, что судьба в чем-то обошла меня, и мне становится жаль себя оттого, что я не похож на всех мужчин, с которыми мне доводилось встречаться. До приезда в Голливуд было время, когда я серьезно подумывал о женитьбе на Кэрол. Я с удовольствием проводил с ней время и считал, что она гораздо умнее всех моих приятельниц. Но Кэрол была слишком занята на киностудии, и виделись мы урывками. У меня было множество других женщин, которые отнимали время не только днем, но и ночью. Кэрол часто подшучивала надо мной из-за них, и я стал считать, что ей безразличны мои похождения с другими. И только однажды вечером, когда я выпил и сказал ей, что люблю ее, девушка выдала свои истинные чувства ко мне. Возможно, она это сделала потому, что тоже была пьяна. Недели две все во мне переворачивалось, когда я встречался с другими женщинами. Потом угрызения совести стали тревожить меня все меньше и меньше, я привык к мысли, что Кэрол любит меня так же легко, как и я ее. Так я относился ко всему, что длилось достаточно долго. Даже если мои приятельницы надоедали мне, я никогда не давал им это почувствовать, придерживаясь в этом отношении самых высоких моральных правил. Я считал себя обязанным радушно принять каждую из навещавших меня и окружить ее всевозможной роскошью и знаками внимания. Я никогда не скупился на приемы и подарки. Все мои приятельницы одевались по последней моде и со вкусом. Явившись передо мной в халате, Ева как бы нанесла мне личное оскорбление.

Пока я разглядывал ее, мужчина, который смешивал виски с содовой, стоя у буфета, подошел ко мне и подал полный стакан. Гость был немного пьян, и теперь, когда я посмотрел на него при ярком электрическом свете, я заметил, что мужчина не брит.

— Я — Бероу, — сказал он, выдыхая пары виски мне прямо в лицо, — Херви Бероу. Я неловко себя чувствую и приношу извинения, что ворвался к вам в дом, но иного выхода у меня не было.

Он стоял вплотную ко мне, втиснув свое толстое тело между мной и женщиной у камина. Этот Херви нисколько не интересовал меня. Даже если бы он замертво свалился у моих ног, я не заметил бы этого. Я сделал несколько шагов назад, чтобы видеть женщину. Она продолжала неподвижно сидеть у камина, словно не зная, что я нахожусь в комнате, и, как ни странно, ее полное и намеренное безразличие вызвало у меня какое-то приятное волнение. Бероу постучал пальцами по моему рукаву. Я отвернулся от женщины и внимательно посмотрел на мужчину. Он снова начал извиняться, что ворвался ко мне самым бесцеремонным образом, но я оборвал извинения Херви, сказав, что он поступил совершенно правильно и что, будь я на его месте, я поступил бы точно так же. Затем, словно невзначай, я шепотом представился ему, стараясь, чтобы женщина не расслышала моих слов. Если она все же захочет произвести на меня впечатление, я буду скрывать свое имя до самого последнего момента, а назвав его, я буду полностью удовлетворен, увидев в ее глазах замешательство и испуг, который она наверняка почувствует, осознав, кем она пренебрегла. Я повторил свое имя дважды, прежде чем мужчина разобрал его, но и расслышанное, оно было для него пустым звуком. Фактически я даже помог ему понять, кто я, добавив слово «писатель». Но я обнаружил, что мое имя ему неизвестно. Он был самым обыкновенным невеждой, который не разбирается ни в литературе, ни в искусстве. С той же минуты, как я это понял, гость перестал для меня существовать.

Большинство мужчин ведет двойную жизнь: явную и тайную. Люди судят о нас, о наших характерах только по фактам явной жизни. Однако если мужчина допускает ошибку и скрываемые им пороки становятся достоянием многих или всех, его осуждают, хотя никаких перемен в мужчине ни в лучшую, ни в худшую сторону не произошло, он остался тем же самым человеком, который совсем недавно пользовался благосклонностью общества. Но теперь вторая, тайная суть мужчины раскрыта, и отношение к нему резко меняется. Большинству мужчин, по крайней мере, многим удается дурачить общество, и оно принимает их за людей достойных и приятных только потому, что никто не знает их постыдных тайн, которые держатся в секрете. Я абсолютно откровенен с вами. Возможно, из-за этого вы пришли к заключению, что я чрезвычайно неприятный человек: бесчестный, тщеславный и недостойный любви. Такой вывод вам удалось сделать благодаря тому, что я сам разоблачил себя, изобразив себя без всяких прикрас. Но если бы вы встретили меня в обществе и мы стали бы друзьями, вы сказали бы, что я милейший человек: ведь я был бы с вами не до конца откровенным; осторожничал в словах и поступках и старался бы казаться лучше, чем я есть на самом деле. И теперь, когда я откровенно написал о невыгодных для меня, а в общем-то, о понятных, известных и элементарных вещах, у вас может возникнуть вопрос, за что же меня полюбила такая хорошая девушка, как Кэрол. Прошло много лет, но я до сих пор вспоминаю ее с чувством глубокой привязанности. Какой она была сердечной, терпеливой и доброй!

Кэрол знала обо мне только то, что я открывал ей сам о себе. Когда настало время разрыва, обстановка настолько обострилась, что я был уже не в состоянии скрыть свои недостатки. Но до этого я обманывал ее так же успешно, как некоторые из вас обманывают тех, кто любит вас. Кэрол всегда понимала меня, всегда была очень дружелюбной, именно поэтому на четвертый день после того, как я встретил Еву, я отправился в Голливуд повидаться с Кэрол.

Работники станции обслуживания в Сан-Бернардино позаботились о моей машине и «паккарде». Когда я спустился по горной дороге из Биг-Биэ-Лейка, я увидел группу мужчин, занятых расчисткой дороги. Несмотря на то, что их работа близилась к концу, проехать все равно было трудно. Руководитель работ был моим знакомым, поэтому он приказал положить на размытую дождем землю доски. Несколько человек практически перенесли машину на руках и опустили ее на сухом месте. Я приехал к Кэрол на Сансет-стрит около семи часов вечера. Франческа, горничная Кэрол, сказала, что мисс только что вернулась со студии и переодевается.

— Входите, мистер Фарстон, — улыбаясь, проговорила горничная, — подождите немного.

Я последовал за пышными формами Франчески в гостиную. Это была красивая, современная и уютная комната со скрытым освещением. Пока горничная готовила мне виски с содовой, я ходил взад и вперед по комнате. Когда я бывал в этом доме, Франческа всегда начинала суетиться, стараясь услужить мне, и Кэрол как-то, смеясь, сказала мне, что служанка считает меня самым почетным ее, мисс Рай, гостем. Я сел к с восхищением осмотрелся. Обстановка была предельно простой. Кресла и большая кушетка были обиты серой замшей и прекрасно гармонировали с винно-красными портьерами.

Я остановился на углу улиц Санта-Моника и Мелроз и спросил полицейского, как проехать на Лаурел-Каньон-Драйв. Поставив ногу на подножку машины и сдвинув шляпу на затылок, полисмен сказал, что это не улица, а переулок, находившийся между Голливудской улицей и Сансет-стрит. И самым подробным образом объяснил мне дорогу. Проехав мимо бесчисленных магазинов, таверн, бунгало и многоэтажных домов, я наконец-то нашел то, что искал. Лаурел-Каньон-Драйв оказался узеньким переулком с типовыми домиками, спрятанными за живыми изгородями и пышными клумбами. Я ехал медленно, чтобы заметить и не пропустить нужный мне дом. Увидев написанный на калитке номер, я остановился и вылез из машины. Ева жила в этом доме. Улица была пустынная, дом казался необитаемым. Как только я вошел в калитку, высокий забор скрыл меня от взоров тех, кто мог бы в это время находиться в переулке. Кругом царила тишина, и у меня появилось ощущение, что я попал в сонное царство. Тропинка вывела меня к двери, которая была скрыта встроенным крыльцом. С обеих сторон от двери были окна, прикрытые кремовыми муслиновыми шторами. Поднявшись на крыльцо, я остановился. Прежде чем постучать, я внимательно рассмотрел дверной молоток в виде железного кольца, насаженного на обнаженную женскую фигуру. Эта незначительная деталь дома Евы хоть и казалась остроумной, напомнила мне снова, к кому я пришел. Однако назад дороги не было. Я постучал и стал ждать какого-нибудь признака жизни в этом доме. Ожидание привело меня в волнение, с которым я справлялся с трудом. Наконец я услышал, как щелкнул выключатель, и вскоре после этого дверь открылась. Загородив своим телом весь проход, на пороге стояла высокая, почти такого же роста, как я, угловатая женщина. Я почувствовал, что ее глаза впились в меня, потом, словно удовлетворенная моим видом, она посторонилась и пропустила меня.

— Добрый вечер, сэр! Вас ожидают?

— Добрый вечер, — ответил я. — Мисс Марлоу дома? — Обойдя женщину, я вошел в прихожую. Чувствовал я себя неловко, и это злило меня. Мне было мерзко оттого, что эта женщина с худым, красным лицом, остреньким носиком и маленькими, горящими глазами оценивающе разглядывает меня, и оттого, что она великолепно знает, для чего я явился в этот убогий, скрытый от любопытного взгляда домик.

— Не пройдете ли вы за мной, сэр? — женщина прошла по коридору и открыла дверь.

Во рту у меня пересохло, в висках от волнения пульсировала кровь. Я вошел в комнату. Она была небольшой. Прямо напротив двери я увидел трюмо, перед ним лежал белый толстый ковер, на котором стояли изящные стеклянные фигурки животных. В глубине комнаты справа стоял дешевый платяной шкаф. Широкий диван-кровать, покрытый розовым покрывалом, занимал все остальное пространство. Ева стояла перед потухшим камином, рядом находилось уютное кресло и прикроватный столик с настольной лампой. На столике лежало несколько книг. На Еве — знакомый мне голубой халат с короткими рукавами. Ее грубо загримированное лицо хранило застывшее деревянное выражение. Мы посмотрели друг на друга.

Авиалайнер «Каравелла» приземлился в аэропорту Орли точно по расписанию. Среди пассажиров, покинувших самолет, находился невысокий коренастый мужчина примерно сорока пяти лет, с круглым незапоминающимся лицом и серыми настороженными глазами. Он был одет в спортивную клетчатую куртку, серые фланелевые брюки и соломенную шляпу, лихо сдвинутую на затылок. В руке он нес потрепанный черный портфель.

Этого человека звали Джонатан Кен. Имея американский паспорт, он содержал бюро из двух комнат на улице Поля Сезанна. Его бизнесом была покупка богемского стекла для владельцев шикарных апартаментов в Нью-Йорке и Вашингтоне. Через каждые пятнадцать дней он летал в Прагу, где его заказы выполнялись в первую очередь и с особым старанием. Чехи нуждались в валюте, а Кен щедро расплачивался долларами.

Выйдя из автокара, он быстрым шагом прошел в здание аэровокзала, без затруднений миновал таможню и полицейский пост, коротко кивнул знакомому служащему и оказался на залитой солнцем площади. Взмахом руки подозвав такси, он назвал водителю адрес и с облегчением откинулся на спинку сиденья.

Едва такси тронулось, Кен по привычке оглянулся. Ни одна из ожидавших своей очереди машин не тронулась с места, но это еще не означало отсутствия слежки. Некоторое время Кен продолжал смотреть в заднее стекло и успокоился лишь после того, как такси выскочило на автостраду, ведущую к центру Парижа.

Кен имел все основания быть настороже, так как за скромной личиной дельца средней руки скрывался один из самых опытных курьеров парижского отделения ЦРУ. Его основным занятием было поддержание связи с американскими агентами, оперировавшими по ту сторону «железного занавеса». Он передавал им распоряжения из Парижа, а также контролировал их работу, дабы начальство могло быть уверенным, что не зря тратит деньги налогоплательщиков. Кроме того, Кен должен был следить за тем, чтобы никто из агентов не был перевербован.

— Послушай, моя милая! — терпеливо говорил Гирланд. — Мне нужно уходить через пять минут, так что будь добра, собирай вещички и мотай отсюда. Поняла?

Девушка, сидевшая напротив него, зазвенела кусочками льда в своем стакане. Гирланд подцепил ее в магазине на Сен-Жермен. Ей едва исполнилось восемнадцать лет, и она была весьма сексуальна. Красные брюки из эластика и белая блузка выгодно подчеркивали ее прелести. Однако при ближайшем знакомстве Марк понял, что она слишком молода, жадна и цинична.

— Что за манеры у тебя! Разве так разговаривают с девушкой? — спросила она, наклонив головку так, как это делала ее любимая актриса.

— Огорчен, но ничего не могу поделать, — ответил Гирланд с очаровательной улыбкой. — Видишь ли, мне нужно уходить.

— Значит, мы не будем заниматься любовью? — спросила она. — А я бы не прочь получить удовольствие.

Оскар Брикман прилетел в Прагу два дня назад. Остановившись в скромном отеле, он изображал из себя богатого американского туриста. Одно из первых мест, которое он посетил, был клуб «Альгамбра». Он с удовольствием посмотрел выступление Мэри, отметив время выхода на сцену девушки и время, когда она ушла из клуба.

Брикман ничего не понимал в музыке, но фигуру девушки смог оценить по достоинству. Он также осмотрел дом, в котором она жила. Его острый взгляд отметил все мало-мальски важные детали. Заглянув в подъезд, Брикман убедился, что в доме нет ни привратника, ни лифта.

Накануне вечером он получил шифрованную телеграмму от Дорна, в которой сообщалось, что Гирланд получил визу на въезд в Чехословакию и должен вылететь в Прагу на следующее утро.

В то время когда Мэри исполняла свой номер в «Альгамбре», Брикман взял пакет с тридцатью тысячами долларов и покинул отель. Он пешком добрался до дома Мэри. В этот поздний час улицы были почти пустынны, а редкие прохожие, в основном туристы, пялились на местные достопримечательности.

Он вошел в подъезд и спокойно поднялся по лестнице, не стараясь даже как-то приглушить свои шаги. Он был слишком опытен, чтобы принимать ненужные меры предосторожности.

Брикман никогда не относился к Гирланду как к серьезному противнику. Он считал его хвастуном, обладающим, правда, изрядной долей везения. Да, Гирланд был отличным стрелком, прекрасным мастером карате и непревзойденным обольстителем женщин, но не более того. Уважение, которое его шеф, О'Халлаген, испытывал к Гирланду, Брикман не разделял. Это пренебрежение к сопернику и подвело его. Гирланд как раз оформлял регистрационную карточку в отеле «Адлон», когда в зеркале перед ним мелькнула фигура Брикмана. Длилось это всего мгновение, но Гирланд сразу узнал его. Тем не менее Марк ничем не выдал свое открытие и спокойно протянул заполненную карточку администратору. Но с этой секунды мозг его усиленно заработал. Брикман следит за ним! Это были уже не шуточки.

Сразу же пройдя в свой номер и отказавшись от услуг назойливого коридорного, Гирланд сел в кресло, закурил сигарету и погрузился в размышления.

Почему Брикман находится в Праге? Что ему надо в отеле «Адлон»? Есть ли связь между посещением Брикманом квартиры Гирланда в Париже и тем, что он находится здесь?

Внезапно его осенило: «Конечно же! Как я сразу не сообразил! Подозревая, что этот мерзавец мог подкинуть что-либо в мою квартиру, я обыскал каждый угол, но ничего не нашел. Но почему я не заглянул в чемодан? Если он и подбросил что-либо, то эта вещь может находиться только в чемодане! Не знаю, что это такое, но я привез подарок ЦРУ за „железный занавес“».

Марк встал с кресла, поднял чемодан и вытряхнул его содержимое на постель. Тщательно осмотрев пустой чемодан, он не обнаружил ничего подозрительного. Достав нож, Гирланд надрезал подкладку и оторвал ее. Белый конверт, украшенный внушительного вида сургучной печатью, был приклеен к дну липкой лентой. Эта красная сургучная печать, как знал Гирланд, означала, что бумаги, находящиеся внутри конверта, были сверхсекретными!

Малих нетерпеливо разорвал коричневый пакет, найденный рядом с трупом Брикмана, и уставился на две сложенные в несколько раз газеты. Быстро просмотрев их, он швырнул газеты на пол и посмотрел на агента с перевязанным плечом.

— И ради этого ты убил человека?

Серов, хорошо знавший Малиха, понял, что тот на грани взрыва, и поспешил вмешаться:

— Он сделал то, что считал своим долгом.

Малих уничтожающе посмотрел на него.