Перед дверью дома стоял новехонький серебристо-серый седан «де Сото». Я обошел его и поднялся по трем белым ступенькам, очутившись перед стеклянной дверью, за которой шли вверх еще три ступеньки, устланные ковром. Я нажал кнопку звонка на стене.

В ту же секунду раздался такой лай, что я думал, крыша обвалится. Лаяли, выли и визжали не меньше дюжины собак, а я разглядывал сквозь стекло помещавшуюся в нише небольшую контору с письменным столом и приемную с кожаными стульями и столиком, какие бывают в миссионерских резиденциях. На стене висели три диплома, столик был завален номерами собаководческого журнала.

В глубине дома кто-то успокоил собак, потом внутренняя дверь отворилась, и на каучуковых подошвах неслышно вошел маленький миловидный человечек в рыжеватом халате, с приветливой улыбкой под прямой ниточкой усов. Он оглядел меня со всех сторон и даже заглянул мне под ноги, но собаки не увидел. Улыбка его стала на пару градусов холоднее.

– Всякий раз, как только услышат звонок, они начинают ужасно волноваться. Я пытался их отучать, но безуспешно. Им, видите ли, скучно, а звонок – это значит посетитель.

Каролина-стрит находилась на самой окраине этого маленького приморского городка. Конец ее упирался в старую заброшенную железнодорожную ветку, за которой тянулись бесконечные японские огороды. Последний квартал состоял всего из двух домов, и я спрятался за первым из них, что стоял на углу, окруженный заросшей сорняками лужайкой. Перед домом высокая, пыльная, красно-желтая лантана переплеталась с кустами жимолости.

Дальше шли два или три выжженных участка, из обуглившейся травы кое-где торчали обгоревшие стволы, а за ними – грязно-коричневая развалюха за проволочной изгородью. «Де Сото» остановился перед ней.

Хлопнула дверца, доктор Шарп выволок упирающегося пса в наморднике с заднего сиденья и потащил его в калитку и дальше по дорожке. Большая, похожая на бочку пальма загораживала от меня крыльцо и дверь дома. Я развернул свой «крайслер», проехал вдоль углового здания и еще три квартала вверх и свернул на улицу, параллельную Каролина-стрит. Эта улица тоже упиралась в железнодорожную насыпь. Рельсы заржавели и заросли бурьяном, а за переездом, с той стороны, грунтовая дорога вела вниз, в сторону Каролина-стрит.

Выехав на грунтовую дорогу, которая так резко спускалась вниз, что домов за насыпью не было видно, я отмерил расстояние приблизительно в три квартала, остановился, вышел, поднялся на насыпь и осторожно выглянул поверх нее.

Человек, которого звали Джерри, говорил:

– Эй, Фосс. Эй, Фосс, дружок. Ты теперь в порядке. Ты в полном порядке.

Собака тяжело дышала и не шевелилась. Человек выпрямился, вплотную подошел к ней и потянул за ухо. Собака отвернулась и позволила к себе прикоснуться. Человек погладил ее по голове, расстегнул растерзанный намордник и снял его.

Он встал, держа кусок оборванной цепи, собака послушно встала вслед за ним и вместе с ним вышла через двустворчатую дверь в заднюю комнату.

Когда я очнулся, комната была полна дыма. Дым висел в воздухе тонкими вертикальными полосами, как занавеска из бус. Два окна в дальней стене были вроде бы открыты, но дым стоял неподвижно. Комнаты этой я никогда раньше не видел.

Я немного полежал, размышляя, потом разинул рот и завопил во всю глотку:

– Пожар!

После этого я снова повалился на кровать, и принялся смеяться. Звук моего смеха мне не понравился. В нем было что-то идиотское, это даже я заметил.

Из тихого широкого коридора с паркетным полом и ковровой дорожкой посередине белые дубовые перила, плавно изгибаясь, спускались в большой холл первого этажа. Там было несколько закрытых дверей – больших, тяжелых, старомодных. За дверьми ни звука. Я спустился по ковровой дорожке на цыпочках, держась за перила.

Двери матового стекла вели из холла в вестибюль, откуда был выход на улицу. Когда я спустился, раздался телефонный звонок. За полуотворенной дверью, из которой в полутемный холл падала полоска света, мужской голос заговорил по телефону.

Я подкрался к двери и, заглянув внутрь, увидел за письменным столом мужчину с телефонной трубкой у уха. Я подождал, пока он повесит трубку, и вошел.

У него было бледное, костлявое, хмурое лицо, по бокам вытянутого длинного черепа вились зализанные вверх на лысину редкие каштановые волосы. Он вскинул на меня глаза, и рука его метнулась к кнопке на столе.