В один из пасмурных декабрьских дней 1941 года майор Вебер был вызван на военно-врачебную комиссию в главном военном клиническом госпитале в Берлине. Мнение эскулапов в белых халатах поверх серых, как этот декабрьский день, было единым: с таким повреждением позвоночника офицер негоден даже для службы вне строя и подлежит увольнению из вермахта с почетным званием «военный инвалид». Лунь не знал, печалиться ему в этой ситуации или радоваться. С одной стороны, ему предоставлялась возможность надежно уйти в тень подальше от ока всевозможных армейских начальников; с другой стороны – как жить дальше инвалидом в чужой и враждебной стране?

– Вы берлинец? – спросил председатель ВВК с погонами оберст-артца

[1]

, листая его медицинское дело.

– Да.

– И, кажется, женаты? Мне сказали, что вас никто не навещал. Разве ваша жена не живет в Берлине?

Это был неожиданный удар под самый дых. Лунь никак не ожидал подобного вопроса от сухого профессорского вида чиновника. Промолчав несколько секунд, будто не решаясь сказать правду, он нехотя сообщил:

В день рождения фюрера – 20 апреля – Лунь вывешивал флаги перед парадным входом в отель. Он чуть не свалился со стремянки, когда кто-то из прохожих окликнул его по старому, кенигсбергскому еще, имени:

– Привет, Уго!

Лунь едва удержался на верхней ступеньке: снизу улыбался Казик, брат Вейги! Свояк неплохо выглядел в сером летнем костюме и хорошо завязанном черном галстуке.

Обнялись, и первым делом Лунь попросил не называть его прежним именем. Казик сделал понимающее лицо, хотя, конечно же, ничего не понял.

– Идем ко мне, я тебе все объясню, и заодно отметим встречу! – увлек его Лунь в отель, в свою комнатенку с тыльной стороны бара.

Утром Лунь проснулся на железной койке, стоявшей в небольшой комнатке с оконцем под потолком – то ли в камере, то ли в больничном изоляторе. Рослый негр-сержант принес ему тарелку порриджа с кусочком сливочного масла и кружку черного кофе. Он же препроводил потом Луня в служебный кабинет, где его встретил моложавый офицер в темно-синей морской тужурке.

– Капитан-лейтенант Моулди, – представился он.

– Майор Вебер, – ответил в свою очередь Лунь.

– Надеюсь, майор абвера? – усмехнулся Моулди, переходя на немецкий.

– Никак нет. Майор советской военной разведки.

«Ну, вот, у меня теперь новая Клара! – поздравил сам себя Лунь. – Везет же мне на служебных жен!» Он обнимал Сильву за плечи, в кубрике торпедного катера. Катер нещадно трясло и швыряло на крутой волне, он перепрыгивал с гребня на гребень, как телега с ухаба на ухаб. Усидеть можно было, только крепко обнявшись и упершись ногами в ножки столика. К тому же Сильву изрядно укачало еще в прибрежной зоне – до выхода в Ла-Манш.

– Да, у тебя на лодке было намного уютнее! – пытался он ее развеселить. – Качало, конечно, но гораздо более приятно…

– Мы сами себя качали, – вымученно улыбалась девушка. – Ни за что бы не стала моряком.

– Ну, вот, а еще говорят, что англичане – морская нация!

– Сейчас я не англичанка. Я просто женщина, которую зачем-то запихнули в эту железную коробку и стали подбрасывать.

Через неделю, в течение которой в отеле не произошло ровным счетом ничего, заслуживающего внимания гестапо, Луню разрешили уехать в Берлин. Он прекрасно понимал, что и там его не оставят без внимания, скрытая слежка будет продолжаться, пока он будет нужен в качестве подсадной утки. Но лучше быть под колпаком, чем в колпаке, то бишь в камере.

Во Фронау в глаза бросились свежие руины соседского дома, в который угодила бомба. Но их особнячок был цел и невредим. Мария бросилась ему на шею:

– Боже, ты жив! Какое счастье! А я уж решила, что снова стала вдовой, что я «черная вдова», что на мне лежит чье-то заклятье!

За обедом, более чем скромным, Мария рассказывала последние новости:

– Две недели назад у меня умер папа… Он так страдал от астмы. Всю жизнь на мельнице, всю жизнь дышал мучной пылью…

На прусской станции Кибартау из трех хвостовых вагонов высадили людей и приказали построиться на грузовом дворе, оцепленном проволочной изгородью: мужчины отдельно, женщины – отдельно. Лобов потерял Ирину из виду и страшно нервничал. Что будет дальше? Если их отправят в разные места, то это конец – когда и как они найдут друг друга? И где найдут? И найдут ли вообще? В обеих группах шла перекличка. Потом по трое стали вызывать к столам, поставленным перед фасадом длинного пакгауза. За столами сидели чиновники, которые записывали фамилии и распределяли рабов по командам. Лобов с тоской ждал, когда дойдет очередь и до него. Но тут из женской половины пришла коротконогая чиновница в непонятной зеленой форме и громко крикнула:

– Сэрьгей Льобофф! Сэрьгей Льобофф ком цу мир!

Лобов вышел из строя и пошел вслед за женщиной. Она привела его к своему столу, заполнила учетную карточку и велела расписаться.

– Арбайтер? – спросила она.

– Найн. Хох шуле ляндвиршафт.

До поры Ирина вынашивала ребенка незаметно. Живот ее как ни рос, а все не выпирал. Тем более что она его умело прятала под просторными кофтами и плащами. Женщины первыми проведали о том, что Ирина готовится стать матерью, и тоже оберегали ее тайну. Они оставляли ей самую легкую работу и втихаря готовили пеленки, шили распашонки, а Данута распустила драный хозяйский свитер, выброшенный на тряпки, и связала носочки и чепчик.

Ночью двадцать пятого февраля у Ирины начались схватки, а к утру она, стиснув зубы, без стонов и криков родила прехорошенькое дитя – девочку, с головкой, покрытой волосами. Все три женщины, отправив Сергея в денник к Василию, хлопотали в дальнем углу конюшни, а потом, когда новорожденную омыли и запеленали, вынесли девочку к отцу. Сергей, держа карбидный фонарь повыше, чуть не выронил его из рук – от радостного потрясения он бормотал бессвязные слова – губы сами собой расплывались в счастливой улыбке.

– Смотри, как на тебя похожа! – уверяла его Ганка. – И лобик твой, и носик.

– А глаза мамкины.

– Так и должно быть, – подтверждала Данута.

В погожий сентябрьский денек 1944 года Сергей засунул за пояс топорик, взял пару корзин и отправился в дубраву за желудями. Иоганн сам обжаривал желуди до кофейного цвета, потом молол их, добавлял цикорий и делал эрзац-кофе. Кое-что перепадало и на общую кухню. Шелуха и мелкие желуди шли в свиной корм. У старика ничего не пропадало – всякое лыко шло в строку. «В Стране Советов его непременно бы записали в кулаки, – размышлял Лобов, – с треском бы раскулачили и навечно бы отправили в Сибирь. То-то бы расцвела Сибирь-матушка при таких хозяевах», – делал он неожиданный для себя вывод.

Стояло тихое и солнечное, как говорят в Германии – «гроссмуттер зоммер», «бабушкино лето». Лесок примыкал к дальней границе фольварка и был щедр не только на желуди, но и на грибы. Грибы Иоганн, как и все немцы, отвергал, за исключением лисичек. А вот для работников грибная добавка к однообразному рациону была в радость. Данута великолепно жарила их с лучком и картошкой.

В этот раз Сергей далеко углубился в дубраву и зашел в сосняк, где росли боровики и маслята. В лесу исчезало чувство неволи и возвращалось детское радостно-таинственное ощущение прекрасного природного мира. Обходя вывернутое бурей сосновое корневище, Сергей чуть не наступил на …спящую девушку! Она укрылась в берложке, завернувшись в пятнистую плащ-палатку и подложив под русую головку квадратную брезентовую сумку. «Подушка» была слишком жесткой, и она подсунула под щеку обе ладони. От удивления Сергей едва не выронил тяжелую корзину. Сначала он подумал, что эта работница из соседнего фольварка. Но откуда у нее явно военное снаряжение да еще торчащие из-под плащ-палатки новенькие сапоги советского покроя?

– Эй! – окликнул он спящую красавицу. – Женихов проспишь!

Девушка мгновенно открыла глаза и выбросила из-под плащ-палатки руку с пистолетом.

В конце сентября, когда в фольварк стали доноситься отголоски артиллерийской канонады, Иоганн, оставив хозяйство на попечении Василия, уехал к дочери в Бремен. Он обещал вернуться через месяц, но, конечно же, не вернулся, так как 16 октября по дороге Кибартау – Инстенбург промчались советские танки. Нутром старого солдата Иоганн почувствовал, что пора вовремя уносить ноги. Уложив самое ценное в чемодан и два рюкзака, он водрузил поклажу в коляску мотоцикла и был таков. С его отъездом фольварк зажил почти свободной жизнью. На другой же день после исчезновения Иоганна Василий передал Дануте на кухню парочку молочных поросят. Поросят зажарили и устроили небывалое пиршество с пивом из заветной хозяйской бочки. Дали и маленькой Машутке нежнейший кусочек поросятины. Впервые в жизни девочка узнала, что такое мясо.

А через три дня в фольварк заглянула полковая разведка одного из стрелковых полков 3-го Белорусского фронта. И старший сержант, и три его бойца-автоматчика были зацелованы девчатами и накормлены Данутой до отвала. Они ушли дальше, на запад, а Василий запряг мерина, а все остальные погрузили в телегу нехитрые пожитки, и самое главное – узлы с кастрюлями, набитыми кусками жареной свинины и отварной картошкой, посадили Ирину с Машуткой посреди скарба, к ним пристроилась прихрамывающая Белка, и пошли-поехали в Кибартау, где стояли советские войска. В городе им объяснили, куда ехать и что делать дальше. Все, кто освободился от принудительных работ, а также из лагерей, должны были пройти через проверочно-фильтрационный пункт, а уж потом, с документами, возвращаться на родину. Фильтрационный пункт находился недалеко от вокзала – в здании монастыря бернардинцев. Сергей полагал, что это чисто формальная процедура и много времени не займет. Ирина с Машуткой и Белкой отправились в здание, где «фильтровали» женщин, а Лобов с Василием вошли в подъезд, где проверяли мужчин.

Знал бы Сергей, что он проведет за этими мрачными краснокирпичными стенами почти месяц… Во дворе монастыря стояло бомбоубежище – массивная бетонная коробка в три этажа, каждый из которых обозначался редкими узкими прорезями-оконцами. В отличие от наших – подземных бомбоубежищ – немцы строили наземные бункеры, маскируя их фальшивыми крышами и нарисованными окнами. Их инженеры полагали, что вероятность попадания авиабомбы в подобное сооружение весьма мала; грунт же хорошо передает ударную волну, и потому подземный взрыв – камуфлет – рядом с подземным укрытием убьет всех, кто в нем спасается, да еще и завалит выход. Воздушная ударная волна в этом плане менее разрушительная и ею не так-то просто сокрушить железобетонную стену. Так или иначе, но вся Германия и Австрия были застроены именно такими убежищами, и даже в Вольфшанце – полевой ставке Гитлера – бункер фюрера, как и бункеры остальных его бонз, были построены на земле, а не под землей. Они и поныне стоят еще в виде массивных усеченных железобетонных пирамид.

Когда Сергей поднялся по винтовой лестнице на третий этаж, где размещалось офицерское отделение ПФП, ему показалось, что он попал в средневековую тюрьму, разве что узники не были прикованы ржавыми цепями к сырым стенам. Скудный свет, пробивавшийся сквозь прорези-амбразуры, выхватывал двухъярусные деревянные нары, грубо сколоченные скамьи, тумбочку с баком для питьевой воды да выгородку отхожего места. Именно возле «параши» и нашлось свободное место для новичка. Конюшня в фольварке «Теодор» казалась отсюда комфортабельным дворцом. Такой темноты и вони, как здесь, не было даже в свинарнике Цубербиллера. Добрая сотня людей в военных обносках и в полугражданском рванье, людей, которые когда-то были лейтенантами, капитанами, майорами, – ютились, теснились, прозябали в этой бетонной коробке, рассчитанной душ на тридцать, не более. Все они томились тут не день и не два, ожидая решения своей судьбы. Разговаривали мало и только о самом насущном: как избавиться от вшей, какую баланду принесут на обед и какая «статья» на сколько лет «тянет». Чекисты-проверяльщики требовали от каждого военнопленного свидетелей, которые бы могли подтвердить его показания: при каких обстоятельствах попал к противнику, не сдался ли сам, выбросив оружие, не сотрудничал ли с лагерной администрацией, не служил ли в армии Власова, и вообще, «не ронял ли честь и достоинство советского гражданина в немецком плену». Мало кто мог сказать что-либо в свое оправдание или найти свидетеля. Большая часть проверяемых собралась здесь из разных лагерей, и уж тем более разных полков, дивизий, армий. Если офицер мог показать следы ранений, ему могли поверить, что он попал в плен в беспомощном состоянии. У такого счастливчика был шанс либо вернуться в строй, либо уехать домой – в зависимости от тяжести увечья. Некоторых отправляли в штрафные роты. А всех «темных лошадок» и прежде всего тех, кого определяли как «пособников немецко-фашистских оккупантов», и, конечно же, «власовцев», ждали заполярные лагеря на срок от 10 лет или на «всю катушку» – на четверть века.

Сергей вспомнил про пулевой шрам на ноге, и очень надеялся, что это ему зачтут. Но наслушавшись за трое суток разговоров бывалых людей, стал готовиться к худшему. Рана на ноге – это не ранение в грудь или в голову. Но все же и она была сейчас спасительной соломинкой, за которую он готов был ухватиться. Самое печальное в его положении было то, что он попал сюда не из лагеря военнопленных, а из сельских работников.

Привокзальная площадь Кибартау была забита бывшими невольниками. Всем не терпелось побыстрее покинуть чужую враждебную землю и домой! Домой! Домой! Но никто никаких поездов им не обещал. Блуждали смутные слухи, что завтра-послезавтра будет подан специальный состав, который пойдет через Минск до Смоленска. А пока привыкшие к невзгодам люди, большей частью женщины с мешочками, узелками, котомками устраивались для долгого ожидания кто, где мог и как смог – лишь бы укрыться от моросящего осеннего дождика и не проворонить тот момент, когда все в одночасье поднимутся и ринутся штурмовать вагоны. Народ прятался в руинах окрестных домов, под кронами еще не облетевших лип, кто-то натягивал над головой обрывки брезента. Ирина с Машуткой тщетно искали пристанище. На них косились, смотрели с неодобрением, и однажды Ирина услышала за спиной чей-то язвительный голос:

– Ишь, нагуляла байстрючку, немецкая подстилка!

Она не сразу поняла, что эти мерзкие слова относятся к ней. А когда дошло – чуть не разрыдалась от обиды, но лишь покрепче прижала дочурку к себе. Не найдя для себя никакого угла, она решительно направилась к зданию вокзала с полусорванной крышей. У входа стоял солдат в шинели и с винтовкой наперевес и никого из гражданского люда в здание не пускал, поскольку у перронов стояли два воинских эшелона паровозами в разные стороны.

– Куда? – преградил путь Ирине солдат.

– В комнату матери и ребенка, – уверенно заявила женщина.