Игорь Михайлович Черницкий родился в Перми в 1953 году. Окончил театральный институт в Киеве. Много лет работал актером в Киевском академическом русском драматическом театре имени Леси Украинки, затем актер и режиссер киностудии имени А. Довженко, автор двух полнометражных художественных фильмов — «Ивин А.» и «В той области небес…». Лауреат нескольких кинематографических премий. Окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького. Член Союза писателей РФ.

В журнале «Москва» печатается впервые.

Александр Македонский помер в тридцать два года! Я — не Македонский… и поэтому живу.

Дорогой, многоуважаемый моноблок! Мой крепышок «Самсунг»! Мой крутолобый умница! Приветствую твое существование! Слава твоим корейским родителям — живчикам прогресса! Остроумная идея — вмонтировать в твой возвышающийся над телеэкраном лоб видеомагнитофон. Это класс! Ты мне кажешься таким крутым и таким независимым. Ты спокойно глотаешь кассету ам! — и зажегся экран. О, как ты уверен… и самостиен… и нэзалэжэн! Если не считать тонкого провода электропитания. Постой-ка, дружбан, ты чуть пылью припал. Позволь, я тебя фланелевой тряпочкой… Ми-и-илый! Как приятно шершавы твои пластмассовые бока! Тебе не жарко в этой моей комнатенке, где курьезный любитель кукурузы, светлая ему память, едва не соединил пол с потолком? Надменное февральское солнце через немытое стекло не раскаляет на закате холостяцкий сей чертог, как это бывает в июле, и все же давай-ка я тебя, дружище, выключу: стоит ли перегреваться ради наших сегодняшних СМИ? Они гнусно насильничают, впихивая в тебя бездарную галиматью. Честное слово, ты уж прости, надоело следить за тем, как нынешние вожаки отвоевывают у народа свои права. Скука, брат, такая скука! Впрочем, недавно один политпросветитель в своем личном политанализе порадовал свежей сплетней: президент соседней СНГэшной державы красит волосы. Эка удивил! Ха, так это я и про нашего слышал. Всеобщая, всеохватывающая мимикрия — диагноз новейшего времени.

Но шут с ними, обойдемся без посторонних личностей, тем более что в погасшем экране отражаюсь я — и только я. Вот и поговорим обо мне. О бедном актере замолвите слово… Да не тускней, дружок, окончательно. Я не собираюсь жаловаться на свое матположение. Собственно, я всегда был нищим и относился к этому с юмором. Еще в благословенные застойные времена, вытирая после спектакля грим с лица, я подмигивал сам себе в зеркало: ну что, арцист, вот еще одна «собачка» сыграна, а славы все нет? Эх, да что там, ту далекую, затертую плотной метелью жизнь в киевском ТЮЗе я могу теперь благословить лишь только за то, что два раза в месяц, первого и двадцать первого, день в день, выстояв небольшую очередь в кассу нашего тихого террариума единомышленников, получал из рук меднокудрой, пахнувшей «Красной Москвой» Альбины Арсентьевны свой прожиточный минимум. Черкнешь этак небрежно в ведомости копеечной ручкой на длинном, суровом поводке — и гуляй, Вася, ни в чем себе не отказывай. День в день! Впрочем, мизер, конечно, и трешка к тому же сразу уходила на легкий загул в гримерной по случаю зарплаты и дня независимости Гондураса. А потом курили и рассусоливали по поводу какого-нибудь нашумевшего опуса в «Нашем современнике», травили анекдоты и, конечно же, перемывали кости главному, то бишь худруку. Он, по правде-то сказать, и был от слова «худо», ох и козел, ох и му… Как же это он выражался-то на репетициях? Сейчас вспомню. «Здесь нужно выдать конгломерат постулатов». Во как! Это он так задачу актерам ставил. Или: «А здесь проходит контрапункт на костылях». А вот еще шедевр: «Всю эту аркообразную какофонию мы зафиналим светом». Это он залепил на предпремьерных прогонах «Синих коней на красной траве». Да-да, представь, вот такой хамелеон. Это даже мягко о нем сказано. К тому же зачем обижать оригинальное животное? Эту тварь, то есть нашего главного, справедливо будет назвать… ешкин кот, как же его назвать-то?! Что же это за зверь такой? Этакий липкий перевертыш. Тогда ставил пьесу о Ленине, а сейчас стал главным идеологом РУХа, таким националюгой, куда там. Как-то по радио слышу, на пресс-конференции его спрашивают: «Как же понимать ваше творчество до перестройки, ваши спектакли, приуроченные к съездам и партконференциям, ваши оды партии чуть ли не во всей периодике?..» А он без заминки: «Я тоди помылявся». Ошибался он тогда. Во дает! Новый способ ошибаться — все в свою пользу. Народного получил, Госпремию Шевченко… всего не перечесть, что нахапал и сейчас хапает, только берет уже как депутат Верховной Рады квартирами, дачами, импортными авто…

Ну да ладно. Чё мне? Завидую я, что ли? Да пошел он в задницу! Его судить — только пачкаться. Да и какой из меня жрец Фемиды? Уж ежели во мне самом разбираться, то за все мои измены Тамарке меня нужно не только казнить под барабаны, но и в назидание всем ренегатам долго-долго мучить накануне, изощренно и привселюдно. Чем, собственно, Тамарка и занималась последние полгода. В результате пришлось разменивать нашу трехкомнатную на две и одну. В двух теперь, понятное дело, Томка с Наташкой… Наташку-то ты знаешь, нет? О-о, это доця моя. Ей через месяц два годика бахнет. Ну а Тамарку ты видел. Да вот же она вчера приходила. Еще когда перед тобой уселась и нажала дистанционное — вспомнила, что у них телек барахлит. Это такой тонкий намек, чтобы я тебя им отволок на день рождения Наташки. А ты не понял? Ха, ну я-то свою мегеру, свою богиню мщения насквозь вижу. Прямо зло берет, и чё мигать-намекивать? Я, может, и без нее собирался это сделать. Я, может, для Наташки и приобрел тебя, друг «Самсунг». Кстати, давай вспомним, как это мне подфартило. Уникальный случай: нормальный безработный приходит в фирменный супермаркет, выкладывает бешеные баксы и забирает пузатенький, лобастенький моноблок. Ты, наверное, сам удивился, когда я принес тебя в свою каморку с обшарпанными обоями на окраине города: откуда у меня такие бабки? А дело было так.

Пропикало радио у соседей за стенкой: «Дванадцята хгодына за кыйивськым часом…» Я все лежал на своей скрипучей тахте и курил. Курил и курил, чтобы жрать не хотелось. Из театра я ушел, когда Горби турнули из Кремля. На своей последней репетиции послал все того же легендарного главного, мастера афоризма, на хутор бабочек ловить… Понимаешь, он стал требовать от меня «напряжения плазмы через призму». Я никак не догоню, чё он хочет, делаю по-своему, а он сучит ножками и орет: «Это же идиотизьма!» Именно так «идиотизьма», он всегда так орал, когда кто-нибудь из актеров не принимал его замысловатых эскапад. Ну, я и послал его по соответствующему адресу, а он — меня… соответствующим приказом. Обидно, конечно. Тяжело было уходить, ведь в театре я с семнадцати лет служил. С первого курса театрального меня Вась Васич пригласил на Ромео. Вот это главный был, вот это фигура! Мощный старикан. Мне при нем как у Христа за пазухой жилось. А этот наш «конгломерат постулатов», тогда еще очередной режиссер, вытащенный Вась Васичем из какого-то Засранска, все скребся на место главного, все копал под него. Компашку подленькую вокруг себя собрал, они, гниды, всё в горком да в Минкульт ползали, всё пачкали Вась Васича. До того дошли, что в гардеробе на его дубленке слово из трех букв написали. Представляешь?! Ну, травля, в общем. Естественно, у старика сердце не выдержало: прямо в зале после генеральной репетиции и помер. Ох-ох-ох… — и в кресло хлобысь!.. На моих глазах… Жуть какая-то! Через год после его смерти я из театра и ушел. «С тех пор дарами провиденья, как птица божия, я жил». То концертик какой-нибудь, то Дедом Морозом — слава богу, эту несытную новогоднюю кормушку еще не отменили, — то одному скульптору позировал без штанов… Ну а в этот день лежу я, значит, и покуриваю. И вдруг дребезжит мой разбитый телефон. Я брезгливо так тремя пальцами, словно скользкую жабу, поднимаю трубку и низким голосом, с достоинством сэра Лоуренса Оливье, никак не меньше, цежу в микрофон: «Артеменко у аппарата». А сам лениво так почесываю другой «аппарат».