Тяжело вспоминать невеселое лето 1915 года. Уже во вторую половину весны этого года было трудно. Бои почти не прекращались. Сильный не численностью, а своей огневой мощью в изобилии имевшейся артиллерии, с горами снарядов за ней, противник – австрийцы, сильно разбавленные немцами – то тут, то там теснил нас. Истомленные и сильно поредевшие наши части доблестно отстаивали так называемые заранее укрепленные позиции, часто состоявшие лишь из одних прерывчатых сильно линий окопов, без достаточных укрытий от огня и совершенно без искусственных препятствий. Без выстрела ходили в короткие наступления на рассвете и в бесчисленные контратаки. Верная спутница красивых огромных побед 1914 года многострадальной пехоты – артиллерия болела душой за невозможностью оказывать ей нужную помощь и содействие, ибо ее снаряды исчислялись единицами, да и те были на строгом учете в батареях. Пехотные пополнения шли, но были безоружны. Разбросанное по полям боев оружие, бережно собиравшееся при движении вперед, теперь большею частью оставалось за противником. Вспоминается факт, делавший большое событие, когда однажды, в июне месяце, в штаб корпуса, под Буском, – войска стояли на р. Буге, – прибыло два ящика с новыми винтовками. Ящики были вскрыты в присутствии командира корпуса, а весь почти штаб с начальником штаба во главе с чувством удовольствия осматривали ружья, считали, брали в руки и затем серьезно обсуждали вопрос, кому – какой части предпочтительнее перед другими выдать эти винтовки.

Вот при таких условиях летом 15 года мы отходили и отходили. Прорыв фронта одного полка вызывал отход дивизии; дивизия влекла за собой отход корпуса; неудача в одном корпусе часто являлась причиной отвода всей армии на новую линию, где заранее была намечена и обыкновенно до некоторой степени подготовлена позиция. Немало их переменили мы на пространстве от Перемышля до Кременца

[113]

(Волынской губернии, к югу от Дубно, на р. Икве). Они невольно притягивали как бы войска к себе. Без снарядов, без необходимых запасов патронов и ружей искали возможности вознаградить себя, упрочить свое положение в подготовленных позициях. Отсюда главным образом и развилась какая-то «линейная стратегия»: дивизия терпит неудачу – корпус отходит, неустойка в одном корпусе, вся армия отводится на новую линию с «подготовленной позицией». Это крайне неприятно отражалось на моральном состоянии войск, которые обычно не разбирались в истинных причинах отхода, а видели и считались лишь с фактом, что отходят по приказанию, без какого бы то ни было непосредственного воздействия в этом смысле противостоящего неприятеля. Объясняли общей слабостью и досадовали, а порой и сильно унывали.

На пространстве от Перемышля до Кременца – 200 верст – мы отходили вынужденно из 10 раз лишь однажды, да и то не совсем из-за неудачи именно у нас: отходить приказано было свыше.

Эта «линейная стратегия» до того изводила нас, что однажды, когда нам особенно показался бессмысленным предписанный штабом армии отход, мы открыто возроптали, запротестовали и на предварение о подготовке к отходу заявили, что «отходить не желаем». Лично мне пришлось передавать по аппарату Юза

[114]

в штаб армии это всеобщее желание войск, от командира корпуса до рядового солдата. Такой факт имел место, когда корпус занимал фронт к югу от Камионка (Струмилова на р. Буге), на линии с. Стрептув – Милятин – Новоселки – Задворже. Штаб корпуса был в Буске, штаб армии (8-й) – в Бродах. Левее нас держал фронт 7-й корпус, еще левее – 6-й

[115]

, входивший уже в состав 2-й армии. Так вот, из-за неудачи в 6-м корпусе и приказано было отходить корпусам – 7-му и 17-му – 8-й армии.

Наш протест – нежелание отходить – был тотчас доложен командующему армией, генералу Брусилову

[116]

и произвел на него, по-видимому, приятное впечатление как доказательство не сломленного высокого духа войск корпуса. По крайней мере, нам не только не было сделано разноса или внушения за ослушание, а как-то даже, как будто гладя по головке, ласково убедили, что приказ уже нельзя отменить и что он, командующий армией, и сам против отхода и уверен, что его войска по первому его знаку готовы ринуться вперед и т. д., словом сказали как бы, что «это – последний раз, мы больше не будем».

И действительно, отойдя этот раз за реку Буг, между Камионка и железной дорогой Броды – Львов в начале июля, мы долго оставались на этой линии, лишь два раза переместились только к северу, по Бугу. Сдавая свой участок слева 7-му корпусу (60-я пехотная дивизия, бывшая временно в составе этого корпуса, ибо его коренная, 13-я дивизия еще с Карпат оставалась в составе 8-го корпуса), мы распространялись на счет участка 8-го корпуса. Этот последний, в свою очередь, передавал свой участок нам и тянулся в районе действий 12-го корпуса. Изнуренный почти непрерывными боями от самого Перемышля, 12-й корпус, после целого ряда упорных боев с переменным успехом у г. Сокаля, уже в середине июля вынужден был оставить линию р. Буга и постепенно подаваться в сторону Луцка.

Тем не менее мы сидели на Буге прочно, хотя противник и пытался много раз наступать. Середину лета мы таким образом провели на месте, значительно отошли, что называется, от гнета и тоски бесконечных «ретирад». Заметно отдохнули и окрепли. Получили, наконец, свою 35-ю дивизию. Эта в высокой мере доблестная, но многострадальная дивизия вышла из состава своего 17-го корпуса еще в феврале месяце, в период нашего наступления в Карпаты. Из м. Журавно (17-й корпус перебрасывался тогда из-под Корчина на нижней Ниде, к югу от Кельцы, вдоль всего фронта, одновременно с 11-м корпусом в район Колуш – Долина – Разнятов – в южной Галиции) на Днестре (к востоку от г. Стрыя) она была брошена на Балиградское направление, в состав 8-го корпуса. Там ее раскидали полками, батальонами и даже отдельными ротами по полкам 15-й дивизии и она, как дивизия, фактически долго не существовала. Ее начальник, генерал Крылов

[117]

, тщетно, хотя и весьма настойчиво, молил вернуть его с дивизией в родной корпус, который подошел в марте месяце сюда и вдвинулся в Карпаты между 7-м и 8-м корпусами. Командир 17-го корпуса, генерал Яковлев, сам когда-то бывший начальником 35-й дивизии, близко к сердцу принимал участь дважды родной ему дивизии и также несколько раз ходатайствовал о возвращении ее в корпус, но с тем же неуспехом. Не помогли и тщательно и убедительно составлявшиеся нами доклады командарму о нецелесообразном употреблении командиром 8-го корпуса, генералом Баташовым

С тех пор и до начала июля мы так и не видели 35-й дивизии. Где только и в составе каких только корпусов и отрядов она не перебывала за этот период. И все это были ужасные, тяжелые места по обстановке. Тыкали ее, одним словом, во все дыры, где пахло «гарью драпа», как говорили тогда у нас. С Карпат в корпусе 35-ю дивизию замещали сначала 14-я, потом 4-я стрелковая (железная, генерала Деникина

В июле приезжал к нам в штаб корпуса генерал Брусилов (в д. Адамы, 12 верст северо-восточнее м. Буск). Тут он лично в лице командира корпуса, генерала Яковлева благодарил доблестный, крепкий корпус за его отличную боевую работу, что действительно его войска вполне заслужили, особенно полки 3-й пехотной дивизии, которую мы прозвали «кремневой».

Август месяц почти целиком ушел опять на отход. Возобновились занятия новых «заранее подготовленных позиций». Отступали почти исключительно из-за тяжелого положения на правом фланге армии, в 12-й корпус и правее, где противник устремлялся в обход, в направлении на Луцк – Рожище и глубже. Покинули насиженное место на Буге, хотя так не хотелось от него отрываться. Уже и в самом деле зарождалась было надежда на переход в наступление, о котором говорил генерал Брусилов во время посещения штаба корпуса в Адамах.

И вдруг отход. Сначала сделали небольшой скачок, на линию ручья Березовка, на участок Радзехув – Дмитров – Топров. Здесь недолго оставались. На другой день противник упорно, безыскусно, с кровавыми и совершенно безрезультатными достижениями наступал на участке Радзехов – Дмитров. Не так просто было сбить «кремневую» дивизию генерала Булатова

[120]

. Но на следующий день приказ – ночью отойти. Новую позицию заняли по р. Стыри, на участке Берестечко – Гржималовка – Станиславчик – Монастырек. И тут не задержались надолго. Через два дня покинули и эту прекрасную позицию: положение на правом фланге армии продолжало ухудшаться: 12-й корпус обходился; Луцк и Рожище были оставлены; неприятель перешел Стырь, а его конница проникла за фланг армии, в лесисто-болотистый район правого берега Стыри, северо-восточнее Луцка. С грустью вступали мы на родную землю в тот именно район, откуда год назад войска 3-й нашей армии двинулись во вражеские пределы, пронеся менее чем в три месяца свои победные знамена через всю Галицию, вдоль и поперек ее.

Заняли плохую позицию, слишком растянутую, на линии с. Пелча – Козин – Ситно – Крупец – Немировка. Здесь продержались дольше. Даже наступали. За большую практику отходов у нас в штабе корпуса установилась примета: если по занятии войсками новой линии обороны в штабе тотчас составляется подробная схема расположения корпуса, то на другой день по ее исполнении корпус получал приказ об отходе. И вот тут мы, – а схему расположение обычно чертил я, – решили попробовать не чертить никаких схем, вопреки требованиям начальства. Штаб корпуса разместился в небольшом селении Онышковцы. Прибыли мы сюда 21 августа рано утром. К обеду получены были донесения о расположении дивизий на новой позиции по линии упомянутых выше селений. Сведения эти мы не стали наносить на карту. После обеда я с корпусным инженером, полковником Черником

Обследование позиции на протяжении 35 верст потребовало много времени: только поздно вечером мы вернулись в Онышковцы. А на утро 22-го был получен приказ о… наступлении. Написан он был в бодрящем духе; смысл его был тот, что довольно отступать, пора показать обнаглевшему врагу, что мы не так слабы, как он воображает; далее требовалось нанести ему короткий, но сильный удар.

Таким образом, «наша примета» как будто оправдывалась и привела нас в веселое настроение и к еще более твердому решению – «никаких схем».

С целью достигнуть более заметного успеха предписанным наступлением решено было согласовать его с соседями. Поэтому я был послан в этот день в 7-й корпус для ориентировки о его предположениях.

Испытанный, выносливый «оппель» быстро домчал меня до Почаевской лавры

[122]

, где размещался тогда штаб 7-го корпуса. Попал на обед как раз. Штаб занимал одно большое помещение среди многочисленных монастырских зданий. Народу была масса. Командир корпуса, генерал Экк

[123]

возглавлял собрание. Настроение всех мне показалось очень бодрым и даже веселым, точно не мы отступали, а австрийцы, нами преследуемые. Меня приняли очень хорошо. Кормили и поили, разумеется. Затем от начальника штаба, генерал-майора Сулькевича

[124]

, я получил нужные сведения.

Возвращался я вечером в бодром, несколько приподнятом настроении, почерпнув его в штабе 7-го корпуса. По пути попадались еще части обозов и вереницы обывательских, перегруженных всяким скарбом, фур. То были снявшиеся с родных пепелищ жители приграничной полосы и много их из Галиции. Они уходили от австрийцев на восток, куда – и сами не знали.

23 августа наш корпус, главным образом, 3-я дивизия, немного наступал. 3-я дивизия имела даже некоторое продвижение, отбросив перед собою противника. 35-я осталась на месте, произведя лишь поиск в направлении Сестратина, где в лесу неожиданно захватила целый батальон австрийцев, беспечно отдыхавший. Эти наши наступательные попытки имели то последствие, что на нашем участке австрийцы были робко-осторожными. Они не лезли так, как обычно это было на другой день всякий раз по занятии нами новой позиции. 3-ю дивизию они уже почти и не беспокоили. И только на участке 35-й пытались сбить ее в некоторых местах. Так, у с. Крупец (7 верст северо-восточнее от Радзивилова) на участке 138-го Болховского полка был упорный бой 24 августа. Даже часть селения перешла на некоторое время в руки противника. Но в конце концов полковник Головинский, командир полка, собрал кое-какие резервы на своем 10-верстном участке (Крупец – Немировка) и к вечеру очистил селение от австрийцев.

Севернее, на участке 137-го Нежинского полка, в районе Михайловки была нелепая, бессмысленная попытка атаковать наши окопы конницей, около двух эскадронов, ведомых каким-то шальным или пьяным командиром.

Обгоняя одну из колонн 35-й дивизии (137-й полк) к югу от Опышковца на двух автомобилях в полночь, мы быстро проследовали по дороге на Кременец через так называемый Королевский мост на Икве по тракту, который идет из Кременца в северо-западном направлении к границе, на сс. Козин, Берестечко

[131]

. Не заезжая в мирно спавший город и минуя прекративший уже свои функции вокзал, мы свернули на гладкое, как асфальтовый тротуар, Дубненское шоссе. Миновав чудные казармы 10-го Рижского драгунского полка

[132]

, расположенные на открытой возвышенности у самого шоссе, в одной версте северо-восточнее д. Белокриница, автомобили взяли вправо по большому, но плохого качества, проселку, следуя в намеченный для штаба корпуса пункт, д. Антоновце. Часов в пять утра мы были уже на месте. Антоновце – совсем маленькая деревушка в глухой болотистой котловине. Кругом настоящие горы и огромные площади крупного леса. Словом, это было дикое, как-то неуютное место, сильно нам не понравившееся. К тому же пункт этот был вне главных путей к фронту и в тыл. И выбирали его наскоро и только потому остановились на нем, что пункт этот был за центром позиции корпуса. Когда стало известно, что в с. Жолобки, на тракте из Кременца в г. Острог

[133]

, в 20 верстах от фронта, есть удобный для штаба господский двор, решено было туда перейти, как только готова будет связь.

Первое известие, которое мы получили по установлению связи, это была весьма приятная сводка из штаба армии, сообщавшая о крупной нашей победе в районе Тарнополя.

Здесь был произведен короткий контрудар значительными силами по немцам и австрийцам, которые, видимо, считали, что мы будем все отступать до самого Киева. Противник потерпел полное поражение, разгром. В наши руки попало много пленных, орудий и разных трофеев. Это и положило здесь предел к дальнейшим наступательным попыткам противника.

Около полудня стали поступать сведения от дивизий о благополучном занятии ими позиций за Иквой: 3-я дивизия растянулась на участке от д. Детыниче до Королевского моста, 35-я – далее, сначала до деревни Дунаюв, а затем, ввиду увеличения участка корпуса до д. Поповце, – до этого пункта. Фронт корпуса, таким образом, имел протяжение в 40 верст. Штабы дивизии разместились: 3-й – в д. Буща, 35-я – в г. Кременце.

Противник медленно придвинулся к реке Икве. Мосты нами были испорчены, кроме такового у д. Носовица. Одна из застав противника попыталась перейти по нему. Но ловко устроенной засадой она частью была перебита, частью взята в плен. Других попыток к переходу на наш берег противник не предпринимал и вопреки обыкновению вел себя тихо, пассивно, точно решив, что не стоит пытаться форсировать Икву, все равно ничего не выйдет.

Позиция 17-го корпуса за р. Иквой тянулась по ее правому берегу на 45 верст, от д. Детыниче через сс. Студзянка, Шепетин, Андруга, Млыновцы, Куликув, Дворец, Поповце

[134]

.

Река Иква

[135]

имеет небольшую ширину 8–10–12 саженей. Но на всем протяжении оба ее берега были весьма болотисты и настолько, что подойти к самой реке в некоторых местах было невозможно даже для одиночных людей. На участке 3-й дивизии, начиная от Б. Андруги, река имела множество мелких и тоже весьма болотистых притоков-ручейков и сама у Шепетин – Студзянка и у Носовица – Детыниче разделялась на много рукавов и где тут была главная Иква, разобрать было невозможно.

Долина Иквы, узкая на участке 35-й дивизии до д. Млыновцы, ниже значительно расширялась и от одной версты доходила в некоторых местах до двух с лишним верст. Вся она была болотистая и не везде проходимая или, вернее, труднопроходимая для артиллерии и обозов. Лишь две приличные дороги, да и то приличные в сухое время, пересекали долину Иквы – это от Студзянки на Миньковцы и от Носовица в Птиче; первая шла по долине на протяжении двух верст, вторая около одной с половиной версты. Да еще в случае нужды, можно было воспользоваться железнодорожным полотном у д. Каменица. Были еще в некоторых местах тропы, допускавшие движение даже горной артиллерии, но только в сухое время года исключительно. Лучшей из этих троп была таковая, ведущая от д. Б. Андруга к водяной мельнице, а далее вдоль ручейка она выводила к Икве – ниже Сопанова на одну версту.

На большем протяжении позиции корпуса левый берег, нагорный, командовал правым и лишь на участка в районе Кременца, от Куликува до Млыновцы наш берег сильно командовал левым, неприятельским.

Тыл, ближайший, позиции имел весьма благоприятные, естественные качества для сокрытия всего, что в нем движется, располагается и живет: много лесов. Но особую благоприятную достопримечательность позиции составляли так называемые Кременецкие горы. Сам город расположен был в глубокой и тесной, продолговатой котловине, образуемой необычайно высокими сравнительно с окружающей местностью горами, да, настоящими горами, и это на необозримой Волынской равнине! Самым причудливым образом, точно искусственно по чьей-либо фантазии, воздвигнут высокий хребет, начинающийся юго-западнее Кременца, у Куликува, огибающий город с запада и тянущийся затем в северо-восточном направлении верст на 20 и постепенно снижающийся. У Кременца хребет имел крайне сложное, запутанное, пересеченное строение, со множеством резко очерченных вершин, скалистых утесов, глухих глубоких лесистых ущелий, ровных плато, с крутыми, нередко обрывистыми, скатами. Наивысшая точка этой в миниатюре Волынской Швейцарии была 407 метров у самого города, западнее его. К Икве Кременецкие горы спускались очень круто и потом только у самой реки, скаты были мягки. Участок гор от Куликува до Веселовки представлял очень сильную естественную позицию. Хотя, впрочем, он не был использован нами в качестве таковой. Но зато на нем имелся целый ряд таких идеальных наблюдательных пунктов, каких нам не приходилось встречать даже в Карпатах. Лучшими из отличных были: гора Лысая (отм. 397), высота с отметкой 407 и гора Девичья с отм. 400. Последняя представляла скалистый утес восточнее разветвления дорог на Дубно и к Королевскому мосту. Утес этот с одной стороны, и высокий отрог от высоты с отметкой 407 – с другой, сходясь очень близко, образовали как бы ворота из Кременецкой котловины к р. Икве. С Девичьей горы, да с горы Лысой не только вся австрийская позиция на левом берегу Иквы была как на ладони, что называется, всякое движение в тылу ее нам было заметно на всем пространстве, насколько хватал бинокль или стереотруба, до самого Радзивилова

Из описания позиции, которую занял 17-й корпус у Кременца, видно, что для серьезной атаки ее местные условия были крайне неблагоприятны. В этом и надо видеть причину того, что австрийцы как пришли сюда, стали, так и замерли. Нам это, конечно, было весьма кстати для закрепления и упрочения своего положения. Но на правом фланге армии и на левом противник все еще пытался продолжать активные действия. В течение сентября и частью даже октября наше командование предприняло ряд коротких контрударов с цепью сковать противника, лишить его маневренной способности и активности и тем упрочить свой фронт. В нашей 8-й армии эти короткие наступления происходили в 12-м корпусе, восточнее и северо-восточнее Луцка, и в 7-м корпусе, у нашего непосредственного соседа слева. Как 7-й корпус содействовал 12-му, так 17-й помогал 7-му частичными предприятиями с форсированием Иквы, на участке 35-й дивизии, с целью демонстративной атакой здесь привлечь сюда внимание противника. Ввиду этой общности и связности действий частей 35-й дивизии с действиями 7-го корпуса, а также потому, что эти последние представляют несомненный интерес, нелишне будет упомянуть о них несколько подробнее.

Как выше уже упоминалось, после частичной неудачи (вызвавшей, однако, отход) под м. Подкамень 24 августа, к утру 25-го 7-й корпус занял линию Поповце – Борщевка (по Икве) – Хотвице – Млыновцы, в долине р. Горыни, где проходила граница с соседом слева, 6-м корпусом

[138]

.

Уже 26-го, то есть на другой день по приходе, противник, считая, видимо, что части 7-го корпуса потрясены неудачей 24-го, повел сильное наступление, захватывая и участок 6-го корпуса. С большими потерями австрийцы были отброшены. То же было и в 6-м корпусе.

В этот день мы уже были в с. Жолобки. После обеда я верхом на моей отличной полукровной кобыле – австриячке (трофей в августе 14-го года) совершал маленькую разведку по дороге Жолобки – Тылавка – Кременец в целях установления с Кременцом более прочной, телеграфной связи (на моей обязанности лежало, кроме работ по оперативной и общей по Генеральному штабу части, еще заведование, общее руководство связью в корпусе).

Когда я миновал с. Тылавку, слышалась ясно колоссальная артиллерийская канонада в юго-западном направлении. Я без труда по карте определил, что это во всяком случае не на фронте 17-го корпуса, а, вероятно, в 7-м. К тому же по ходу предшествовавших событий этого именно можно было ожидать: после понесенной недавно неудачи в 7-м корпусе, вызвавшей его отход, наступление здесь австрийцев, которые (мы их хорошо изучили в этом отношении) как-то легко упивались одержанным успехом.

После описанных событий наступило затишье. В 17-м корпусе оно ничем не нарушалось. В 7-м левый фланг (34-я дивизия – часть Феодоcийского полка) содействовал 6-му корпусу в его атаке на Н. Алексинец 10 сентября, и местечко это было взято.

Сентябрь месяц прошел спокойно совершенно. В нашем корпусе не было никаких событий, да и на всем почти фронте армии ничего не произошло, исключая крайнего ее правого фланга. Положение здесь постепенно улучшалось. В районе северо-восточнее ст. Олыка (на железной дороге Луцк – Ровно) развернулась 4-я стрелковая дивизия, усилив образующийся здесь новый участок 30-го корпуса, и совместно с частями последнего, стала теснить противника к северо-западу на Колки (на Стыри – переправа на тракте Клевань – Колки) и на Луцк.

Сводки об этом мы читали с большим удовлетворением. Становилось все яснее, что противник всюду выдохся и не только не в состоянии наступать, но уже легко и уступает занятое. Естественно, что все заботы и работа как войск, так и штабов в это время постепенного замирания фронта, стали сводиться к укреплению занятого положения. То же мы наблюдали и у противника. Служба на позиции постепенно, день ото дня улучшалась в смысле ее облегчения, ибо число частей в первой боевой линии стало уменьшаться за отсутствием надобности в густоте ее занятия. Противник вел себя крайне пассивно. Не только в это время, но и до самого конца он не проявил ни одной даже какой-либо мелкой попытки активно выступить.

Из центра фронта армии успокоение шло к флангам армии. 17-й корпус сразу стал прочно на позиции за Иквой. От него упрочение положение фронта армии постепенно пошло к флангам. В начале сентября так же твердо стал 7-й корпус, частью за Иквой, частью на открытом участка к югу от нее, между Борщевкой и Алексинцем. Вправо от нас, в 8-м корпусе, левое его крыло так же сразу твердо стало за Иквой до Млынова. Далее, на открытом участке на фронте Млынов – Эвелинов (12 верст) в течение сентября фронт постепенно приобрел устойчивость. Она распространялась и далее на фронт 12-го корпуса и еще далее – 30-го.

В последнем в сентябре для упрочения его фронта было предпринято наступление. Коротким ударом имелось в виду отбросить противника, положив конец его активности здесь. Усиленный 4-й стрелковой (железной) дивизией корпус успешно исполнил это, при этом достигнутый успех был значительно развит преследованием противника в направлениях на Луцк и Колки (местечко на р. Стырь, 45 верст северо-восточнее Луцка). Противник был разгромлен и стрелки даже заняли Луцк

Октябрь месяц также начался спокойствием полным на фронте 17-го корпуса. Немного всколыхнули было нас события в 7-м корпусе. 8 октября его левый фланг, опять 34-я дивизия, предприняла наступление. Его целью было поддержать наступление своего соседа слева – 6-го корпуса.

С утра после артиллерийской подготовки по всему фронту части дивизии перешли в наступление и довольно быстро овладели всей неприятельской позицией на фронте Ростоки – Горынька – Н. Алексинец

[140]

; захвачено было очень много пленных и различных трофеев.

На 9 октября командир 7-го корпуса

[141]

предполагал продолжать наступление 34-й дивизии в связи с таковым в 6-м корпусе и предложил командиру 17-го корпуса генералу Яковлеву поддержать его наступлением на участке нашей 35-й дивизии.

Ввиду этого я был послан 8 октября в штаб 7-го корпуса для подробного ознакомления с положением на фронте у него и о его плане наступления. Снова мне пришлось побывать в дружной семье штаба соседа нашего, неизменного со времени отхода из Карпат. На этот раз штаб корпуса размещался в м. Вишневец в огромном старом замке бывших князей Вишневецких

[142]

. Большой двор и место около него было заполнено толпами тысяч двух пленных австрийцев, взятых в этот день 34-й дивизией.

По бесконечным анфиладам дворца я, наконец, попал в оперативное отделение штаба. Кипела работа. Готовился приказ о новом наступлении 34-й дивизии. Заместитель начальника штаба (генерал Сулькевич уехал в отпуск) Генерального штаба полковник Арпсгофен

[143]

(командир одного из полков корпуса) подробно меня ознакомил с обстановкой. Вошел затем сам командир корпуса, генерал Экк, весьма любезно-ласковый, как всегда; он только что вернулся с объезда фронта войск, одержавших победу, и дополнил сказанное начальником штаба некоторыми новыми, самими свежими деталями обстановки. Намечался план нанесения совместного удара 34-й дивизии 7-го корпуса и 35-й дивизии 17-го корпуса (если мы считаем это приемлемым) с двух сторон по Почаевской группе противника, именно: 34-я дивизия атакует с фронта Ростоки – Лопушно в северо-западном направлении, 35-я со своей стороны должна атаковать примерно с фронта Куликув – Дворец в направлении шоссе на Почаев. При успехе этот совместный удар названных дивизий ликвидировал бы всю группу неприятельских сил, занимавших сильно вдающийся в наше расположение участок Дунаюв – Поповце – Борщевка – Лопушно. План был заманчив. Но требовал подготовки, особенно по артиллерийской части. С другой стороны, и откладывать его исполнение было нежелательно; хорошо было бы использовать достигнутый 34-й дивизией успех и связать наступление с предполагаемым наступлением 6-го корпуса.

К декабрю, то есть к зиме, обе стороны зарылись, как кроты, и оплелись целыми полями проволоки. Особенно неистовствовали в этом отношении австрийцы. В некоторых местах они даже в Икву накидали проволочных сетей. Пробраться через такие заграждения было чрезвычайно трудно. Между тем штаб армии требовал сведений о противнике, именно о том, какими силами каких частей он занимает фронт, какие совершаются у него передвижения, кто (какие части) куда уходит или откуда пришел. Нам и самим, помимо требований свыше, было интересно знать, что происходит у противника перед нами. Но как это узнать? Самые верные и богатые сведения о противнике добывались всегда путем опроса пленных. Но боев не было, не стало пленных. Последний раз мы их имели, и довольно много, в сентябре. Опрос их дал нам много важных данных: мы в точности знали, что находится перед фронтом 35-й дивизии.

Но прошло с тех пор уже много времени. Могли произойти изменения, перемещения, перегруппировки.

Было два способа в наших условиях добывать пленных: или предпринять частичную атаку какого-либо, хотя бы небольшого, участка или пункта неприятельской позиции, или производить внезапные налеты на выдвигавшиеся вперед небольшие наблюдательные и охраняющие части противника.

Первый способ требовал основательной подготовки предприятия, особенно артиллерийским огнем. Но существовавший еще голод в артиллерийском довольствии не позволял еще на это отваживаться. А необходимость, кроме того, устраивать переправу через Икву еще более усложняла вопрос. Оставался, таким образом, второй способ, который называли установившимся прочно термином «поиски разведчиков».

Полковые команды разведчиков из отборных, смелых и особо сметливых солдат под начальством выдающихся особой храбростью и предприимчивостью офицеров работали, рыская перед фронтом, почти каждую ночь для добычи пленных (языков). Обычно в течение дня или целого ряда дней выслеживалась и намечалась какая-либо добыча: застава ли (значительно реже), наблюдательный пост или полевой караул (чаще всего). Затем в одну из подходящих ночей производился налет. Весьма нередко успех сопутствовал подобным налетам.

При отходе в конце августа за Икву мы допускали с большой вероятностью, что дальше еще уже не пойдем, и что по закреплении фронта с этой линии придется наступать снова. Но так было сильно желание передохнуть от боев, прорывов и обходов, кошмаром давивших нас целое лето, что, отступив за Икву, мы, не задумываясь особенно, поломали и уничтожили на участке корпуса все мосты.

Когда потом, уже со второго дня за Иквой, мы стали и справа, и слева получать сводки о наносимых нашими войсками сильных контрударов

[162]

противнику, стало ясно, что отступлениям конец и что надо подумать о подготовке к наступлению. Но штаб армии даже и не намекал об этом, и мы также долго не проявляли инициативы. Начало этому было положено начальником 3-й дивизии, генералом Булатовым. Последний был, безусловно, выдающийся начальник – требовательный, настойчивый; никто из его подчиненных никогда и помыслить не мог, что приказание генерала Булатова можно как-либо обойти и не исполнить. Он принял дивизию в октябре 14-го года после устраненного от командования выведшего дивизию на войну генерала Ползикова, Это было в боях под Ченстоховом. С большим искусством и твердостью провел дивизию генерал Булатов через все тяжелые испытания, особенно в течение весны и лета 15-го года. Не раз она была в тяжелых боевых испытаниях и из всех выходила не только с честью, но в полном, удивительном порядке и целости.

Генерал Булатов создал дивизии имя «кремневой». К недостаткам его надо отнести некоторое увлечение в сторону бывшей своей специальности. По роду службы артиллерист, он до занятия должности начальника 3-й дивизии занимал места по артиллерийской части и слыл большим авторитетом, знатоком этого дела. Затем характер генерала Булатова был весьма тяжел для подчиненных. Несколько начальников штабов дивизии он «съел», как выражались. Никто из них не выдерживал дольше одного-двух месяцев. Штаб 3-й дивизии больше был вакантным от начальника его, нежели занятым. Весь генеральный штаб, вероятно, знал об этой славе. Командир 3-й артиллерийской бригады боялся генерала Булатова как злой проказы.

За всем тем, повторяю, генерал Булатов был отличным начальником дивизии.

Командир корпуса, генерал Яковлев, никогда не проявлявший никакой инициативы без подсказов начальника штаба или офицеров Генерального штаба штаба корпуса («три кита» – молодежь была рьяная на эти штуки, что и говорить), обладал все же хорошей чертой – одобрять дельный почин других. Предложение 3-й дивизии вынестись на левый берег Иквы у Сопанова поэтому им было одобрено.

О том, что весной будет общее наступление, мы, конечно, знали, ожидали этого, ибо оно было естественным. Но в начале марта и даже ранее мы стали получать из штаба армии сначала намеки, а потом определенные указания о подготовке к предстоящему наступлению. К этому времени произошел и ряд перемен в командном составе как в нашей армии, так и в корпусе у нас. Командующий 8-й армией генерал Брусилов назначен был главнокомандующим войсками Юго-западного фронта на место ушедшего с этой должности генерала Иванова

[166]

. Генерала Брусилова заместил вновь назначенный командующим 8-й армией генерал Каледин

[167]

. У нас взяли начальника 3-й дивизии, генерала Булатова (он получил в командование корпус). Прибыл (к концу зимы) назначенный на должность начальника 35-й дивизии генерального штаба генерал-майор Тальгрен

[168]

, а затем и вновь назначенный на давно пустовавшее место командир 35-й артиллерийской бригады полковник Дынников

[169]

(ученый артиллерист).

Генерал Каледин вскоре после своего назначения объехал фронт армии, был и у нас, с генерал-квартирмейстером генералом Стоговым

[170]

. Произвел сильное впечатление, но показался очень мрачным. Говорил о предстоящем наступлении и о том, что оно должно быть подготовлено до степени верного и безотказного успеха.

В марте было, как известно, произведено наступление на Западном и отчасти на Северо-западном фронтах, – первый опыт прорыва укрепленных полос, – не давшее желаемых результатов. Зато оно послужило хорошим уроком для наступления на нашем Юго-западном фронте. Опыт неудавшегося наступления был тщательно изучен, и на основании этого было очень обстоятельно и ясно составлено руководство (в виде особой отлично изданной брошюры) для атаки укрепленных полос. Руководство это было разослано в войска, начальствующим лицам, до начальников дивизии включительно. Хорошо помню, как неоднократно командир корпуса ездил в 3-ю дивизию, – я его сопровождал во всех оперативных, так сказать, поездках, – собирал там начальствующих лиц, главным образом артиллеристов, до командиров батарей включительно, и долго обсуждались вопросы подготовки атаки в артиллерийском отношении.

Все указания руководящей брошюры сводились, главным образом, к двум вопросам: к устройству подготовительных исходных для атаки пехоты позиций, плацдармов в возможной близости от позиций противника и к расчистке в искусственных его препятствиях, то есть в проволочных заграждениях, проходов для свободного движения атакующей пехоты.

По второму вопросу были приведены подробные расчеты потребного количества орудий и снарядов.

Точно не помню даты, но это было ранней весною, когда мы начали готовиться к наступлению; по желанию командира корпуса, начальник штаба приказал мне произвести разведку длины Иквы между с. Б. Андруга и р. Иквой северо-восточнее Сопанова с целью выяснить возможность перехода здесь через долину артиллерии. Имелось в виду, в случае успеха прорыва у Сопанова, тотчас перебросить за Икву часть артиллерии. Но чтобы не загромождать одной переправы через Икву у Сопанова, принято было предложение пустить ее прямо через долину по тропинке, идущей от Б. Андруги на водяную мельницу (в самой долине Иквы, в одной версте от названного селения) и далее вдоль ручья, впадавшего в Икву в одной версте ниже Сопанова. Тут предполагалось построить для этой цели мост, если бы долина допускала проход артиллерии. Названная тропинка была известна давно. По ней в мирное время крестьяне вывозили с долины сено. Проходила она через несколько болотных жил, промоин и проточин и в мокрое время года проехать здесь возу было очень трудно. Хорошо это место изучили разведчики 10-го Новоингерманландского полка

[173]

. Полк стоял в селе Белокриница и в городке сельскохозяйственной школы, западнее селения. В самой школе – очень хорошем здании – помещался штаб полка и офицерское собрание. Туда я и явился однажды вечером, когда офицеры полка с командиром собирались ужинать. Одновременно со мною являлся к командиру полка командир батальона, сменившегося в Сопановском плацдарме. Лицо его было истомлено, бледно. На вопрос командира полка, как прошла служба в плацдарме, тот отвечал, что благополучно все, потерь не было. Это редкий случай.

Я изложил командиру полка, полковнику Геннингсу

[174]

, о возложенном на меня поручении. Он, выслушав, пригласил меня поужинать вместе с ними. Я отказался, ссылаясь на недостаток времени – уже вечерело, а надо было засветло осмотреться и несколько сориентироваться на месте. Тогда командир полка приказал кому следует назначить в мое распоряжение несколько разведчиков полковой команды, которые располагались поблизости и как раз собирались уже отправляться по тому пути на разведку. Тотчас меня провели к этим людям, и я отправился по назначению. Во главе группы в семь человек был толковый и весьма смышленый унтер-офицер старой службы. Он меня сразу и посвятил во все их похождения в этом районе чуть не каждую ночь. Так что я как-то невольно как будто отдал себя на усмотрение его опыта. До водяной мельницы почти полпути мы прошли свободно, без всяких предосторожностей, ибо наступили уже сумерки, и видеть что-либо на противоположном берегу было невозможно. Отдохнув немного, мы двинулись дальше. Ночь была не из светлых, но тихая, спокойная. На фронте изредка раздавались ружейные выстрелы, но они казались особенно звучными в тишине ночной.

Пройдя какую-то рытвину, мы свернули влево, держась все время по колесной тропе, которая различалась хорошо и в темноте. Влево, вдоль тропы, извивался ручей, тот самый, который начинался у Белокриницы, протекал через названную выше водяную мельницу и теперь служил нам ориентиром. Стали попадаться кусты, казавшиеся нам в темноте Бог знает чем. Мы ложились, замирали, долго прислушивались, затем снова подымались и уже медленно продвигались. Попались еще несколько рытвин и проточин, сухих, впрочем. Выстрелы стали раздаваться чаще, пули просвистывали и около нас, и нам, конечно, невольно думалось, что палят по нас: заметили, хотя при малейшем напряжении мысли ясно было, что заметить что-либо с позиции противника на расстоянии версты (по моим расчетам), было совершенно невозможно. Допустить же нахождение на нашем берегу неприятельских разведчиков также было трудно: их здесь никогда не обнаруживали. Начали поблескивать светящиеся ракеты, все больше в стороне Сопанова и еще левее. Затем последовало несколько оглушительных взрывов, тоже в стороне Сопанова. И несколько разведчиков, сдерживая голос, воскликнули: «Во! Это уже наши с „Новицким“» (бомбами Новицкого). Стали приближаться к реке, из предосторожности взяли влево от тропы, спустились несколько под берег ручья и берегом внизу стали очень медленно и осторожно пробираться, так как длинная, старая, сухая трава слишком шумно шелестела под ногами. Наконец, с большим напряжением внимания, слуха и зрения мы доползли до реки. Берег порос камышом и лозняком, был несколько мокроват, но не особенно. Ширина реки была шагов 10–15. Противоположный берег как будто был сухой и выше – трудно было разобрать. На том берегу ничего нового мы не обнаружили.

Моя задача была окончена. Мы повернули назад и, уже менее стесняя себя предосторожностями, пошли быстрее.

Скоро попали снова на тропу и по ней благополучно вернулись в Белокриницу. Я зашел опять в собрание, застал сидевшего еще там полковника Геннингса и доложил ему о результатах разведки. Он уговорил меня закусить, после чего я отправился на ждавшем меня автомобиле в Кременец, где ночевал. А наутро результаты разведки со схемой я уже доложил начальнику штаба в Жолобках. Он остался весьма удовлетворен ими. Нарочно я так подробно остановился на этой моей работе. До сих пор память сохраняет мельчайшие детали ее. Главное же – она имела немаловажные последствия. То предположение, которое связывалось с положительными данными разведки, было выполнено, как замышлялось, и дало отличные результаты.

В начале мая подготовка к наступлению стала выливаться в окончательные формы. Усиленно подвозились боевые припасы, снаряды, патроны на автомобилях со ст. Кривин до Шумска, где передавались в наши парковые бригады. Подвозились интенсивно всякие запасы и по открытой уже узкоколейке Кривин – Шумск. Последний пункт превратился в огромный склад (расходный магазин) всяческих запасов продовольствия и снабжения.

Отряд самолетов обследовал еще раз специально позицию противника, сфотографировав ее. Отпечатки фотографий штаб армии тотчас выслал нам с картами полуверстного масштаба района неприятельских позиций и ближайшего к ним тыла. На эти карты мы нанесли с большой довольно точностью неприятельские укрепления до таких подробностей, как пулеметные гнезда, наблюдательные пункты, посты и проч. Листы карт были разграфлены на квадраты (верстовые или полуверстные – забыл), обозначенные цифрами и буквами. Карты эти были разосланы в части, до командиров полков и батарей включительно, и по ним стали ориентироваться, чтобы точно и быстро, по различным местным предметам, определять границы квадратов. Подобная мера (деление на квадраты) сильно облегчила потом ориентирование всех начальствующих лиц и составление донесений и докладов.

После некоторых колебаний командир корпуса остановился на решении атаковать на участке 3-й дивизии из Сопановского плацдарма. Были некоторые «за» в пользу атаки на фронте 35-й. Но имелись и «контра». Представленный дивизией план, особенно в своей артиллерийской части, был, как нам казалось, составлен толково, вселял веру в успех. Затем генерал Тальгрен, начальник дивизии, уже достаточно взял в руки дивизию, проявил большую твердость в управлении ею, требовательность и настойчивость. Подчиненные ему начальники побаивались его. Словом, была у нас вера, что он двинет дивизию и сумеет заставить ее проломить фронт противника. (Впрочем, как впоследствии оказалось, генерал Тальгрен не оправдал нашей в него веры.)

Против атаки на фронте 35-й дивизии были местные, неблагоприятные условия. Занимая фронт более 40 верст протяжением, 17-й корпус не мог рассчитывать, в случае удачного прорыва, развить успех углублением его в западном направлении, то есть дальнейшим продвижением вперед. Держать прочно фронт в 40 верст мы могли лишь благодаря Икве. С переходом же на левый берег на фронте 35-й дивизии без содействия одновременным ударом со стороны 7-го корпуса из района Ростоки – Борщевка в северо-западном направлении фронт корпуса вытягивался бы и потребовал бы больше живой силы, ибо удержание его тогда значительно затруднилось бы. Меж тем мы тогда еще не знали, что предпримет наш сосед слева и предпримет ли. Наши сомнения на этот счет были оправданы последующими распоряжениями штаба армии: 7-й корпус по приказу по армии о наступлении не получил задачи атаковать, а лишь содействовать своему соседу слева, 6-му корпусу, занятием части его фронта, чтобы освободить ему войска для удара на узком фронте.

В 3-й дивизии при прорыве у Сопанова фронт корпуса не удлинялся. Отсечение исходящего угла неприятельской позиции между сс. Сопанов – Берег лишь выпрямляло линию фронта. В 3-й дивизию, как таковую, в ее полки и батареи мы, конечно, верили, что они ринутся вперед без понуждений.

К 15 мая закончены были все приготовления для атаки. Не делали лишь перегруппировки пехоты, что откладывалось на последние дни. Батареи 3-й артиллерийской бригады и мортирного дивизиона заняли свои места для подготовки атаки.

Заканчивались постройкой два очень солидной конструкции наблюдательных пункта на Девичьей горе, один для командира корпуса, другой для начальника 3-й дивизии. Первый находился на северном отроге горы, у дороги из д. Сычевка в Белокриницу, второй – на скалистом носу, нависшем почти над Дубненским шоссе у выхода его из Кременца.

Мы томились от безделья и нетерпеливо со дня на день ждали приказа по армии об атаке. Стояли чудные дни мягкой, поэтической южной малороссийской весны. Многочисленные часы досуга мы убивали за игрой в теннис, организованный еще ранней весной. Играли все, до командира корпуса включительно. Теннис перемежался с игрой в «городки».

Наконец, за два или за три дня до 22 мая получен был приказ по армии об атаке. В нем нашему корпусу (правофланговому в 11 армии) ставилась задача – атакой на своем фронте привлечь сюда внимание и силы противника, содействуя тем атаке 6-го корпуса, который должен был нанести главный удар неприятелю в районе м. Зборов

[177]

, на Тарнопольском направлении. С этой целью названный корпус усиливался всей имевшейся в армии тяжелой артиллерией; сюда сосредоточена была вся армейская конница и фронт корпуса был сокращен до минимума. Наш сосед слева, 7-й корпус, имел задачу – содействовать атаке 6-го корпуса, что на практике в таких случаях сводилось к сидению на месте и выжиданию, когда сосед достигнет чего-либо серьезного. Из приказа армии, таким образом, было ясно, что не она ведет главный удар на Юго-западном фронте, ибо из четырех ее корпусов два почти бездействовали. Мы догадывались, что главный удар последует, вероятно, на фронте 8-й и, возможно, 9-й армии. О грандиозности приготовлений к наступлению в первой, мы кое-что слышали. Нужно заметить, что предположение о предстоящем наступлении держалось в большой тайне. Все перегруппировки войск и их большие передвижения тщательно скрывались – производились ночью, днем все пряталось по лесам и селениям.

Распоряжения, относящиеся к приближающемуся моменту наступления нашего, рассылались шифрованными в особо секретном порядке и передавались лично старшим лишь начальникам или, в крайности, их начальникам штабов. Характерно, например, было то, что строевое офицерство частей 35-й дивизии до командиров батальонов включительно не знало ничего, что 3-я дивизия 22 мая штурмует неприятеля. Мне рассказывали офицеры 138-го Болховского полка, один в их числе был командиром батальона, – а болховцы занимали участок от Королевского моста, то есть по соседству с пунктом нашей атаки, – что об атаке нашей в 3-й дивизии они узнали только тогда, когда передали им в четыре часа дня об одержанной блестящей победе у Сопанова. С утра этого дня, они, конечно, обратили внимание на необычайную канонаду на фронте 3-й дивизии, но не могли догадаться, что она обозначает.

Рано поднялись мы в Жолобках утром 22 мая, не было еще и четырех часов. Утро было прекрасное и сулило хороший погожий день. А в четыре тридцать, после чая на скорую руку, на трех автомобилях мы мчались к Кременцу, на наблюдательный пункт командира корпуса, на Девичью гору. Первая машина везла командира корпуса, начальника штаба и инспектора артиллерии. На втором и третьем – генштаб, офицеры штаба и часть столовой с припасами еды. Настроение было у всех приподнятое. У всех, вероятно, в голове и на языке готова была фраза: «Наконец-то!» Всем так хотелось, чтобы день дал победу.

Не доезжая Кременца, на перекрестке с шоссе, отходившим на Почаев, передний автомобиль остановился по требованию часового выставленного здесь 35-й дивизией поста. Увидя командира корпуса, солдат смутился до крайности и растерялся. На вопрос командира корпуса, зачем он здесь стоит, тот, заплетаясь, ответил, что приказано ни в Кременец, ни из него никого не пускать. Мера эта была принята для сохранения секрет ности происходящих у Кременца событий и направлялась, конечно, против местных жителей, главным образом, против кременецких жидов.

Похвалив часового за службу, командир корпуса помчался дальше, мы за ним. Всюду была тишина и безлюдье. Немного не доезжая восточной окраины города, свернули круто вправо в д. Липовцы и по углубленной, плохой, несколько поправленной саперами специально для нашего проезда, дороге выехали в д. Сычевку. На северной ее окраине автомобили стали. (Память сохранила хорошо массу деталей, относящихся к этим событиям, но приведение их всех слишком загромоздило бы эти воспоминания.) Дальше шагов две сти приходилось пройти по открытому плато к наблюдательному пункту. С плато уже видны были позиции противника. Равным образом он также мог нас видеть со своих наблюдательных пунктов, особенно с высоты 256 и с Божьей Горы. Поэтому, не желая обращать на себя внимание противника, по приказанию командира корпуса, мы разбились на группы по два и не более трех человек, и одна за другой с промежутками прошмыгивали на наблюдательный пункт. Последний очень хорошо маскировался перелесками северного и северо-западного склона Девичьей горы. Очень основательный каземат, с настилом против даже тяжелых снарядов, имел два окна-амбразуры, из которых поверх деревьев леса был идеальнейший обзор. Вся позиция противника с ее деталями укреплений на участке от Королевского моста до д. Миньковцы была, что называется, как на ладони. А когда мы еще глянули в стереотрубу Цейса, то просто ахнули от восторга перед яркостью и ясностью картины: на некоторых ее местах можно было почти считать колья проволочных заграждений.

Рядом, под родной кровлей, но несколько глубже в земной толще, находился каземат связи. Там уже работал телеграф Морзе

Приближалось шесть часов. На позициях, особенно неприятельской, была полная тишина и безжизненность: ни одного даже ружейного выстрела. Конечно, австрийцы ничего не подозревали, что им готовится в этот день. По принятому плану, в шесть часов должна была начаться пристрелка батарей по своим целям. А каждая батарея имела строго и точно определенную задачу вроде: «проделать шесть проходов в квадрате Д.5», или: «разрушить бетонированный наблюдательный пункт на высоте 256» (2-я мортирная батарея на высоте у д. Подлесце) и пр. До восьми часов пристрелка должна была закончиться и затем перейти на стрельбу «на поражение». Точно в шесть часов по сверенным часам раздались выстрелы орудий, сначала редкие, но скоро они зачастили и охватили весь фронт атаки, от д. Шепетин до Кременецкого вокзала. На этом пространстве по охватывающей атакуемый фронт противника дуге, располагались пять легких и три мортирных батареи. Мы отчетливо наблюдали, какая батарея стреляет, куда и как ложатся снаряды; то и дело раздавались голоса: «Во, 2-я, ах, как хорошо положила!» или «а 5-я, посмотрите, как зашпаривает!» и проч., словом, восклицаниям одобрения не было конца. Через полчаса примерно огонь зачастил, уже как будто не походило на пристрелку. Последовал и доклад по телефону командира 3-й артиллерийской бригады инспектору артиллерии, что пристрелка закончена, можно ли переходить «на поражение». Да некоторые командиры батарей уже стреляли на поражение, ибо пристрелялись они еще накануне, или даже третьего дня, когда только получили задачу, а теперь «пристреливались» лишь для поверки, так, скорее, чтобы «исполнить номер» и не обидеть особенно начальство. Ничего не оставалось, как дать разрешение. И началась невиданная еще никем канонада. Стоял сплошной гул орудийных выстрелов и разрывов, ибо стрельба велась преимущественно легкой гранатой и фугасной бомбой, так как требовалось много разрушить проволочных заграждений и пулеметных гнезд. Шрапнель посылалась изредка по окопам и ходам сообщения для пресечения противнику возможности передвигаться. Временами умышленно делались короткие перерывы в канонаде, чтобы вынудить появление противника из убежища на бруствер для изготовки к отражению возможной нашей атаки. Но после таких ложных перерывов тучи шрапнелей рвались над окопами и ходами сообщения. В исходном плацдарме за Иквой у Сопанова из некоторых участков передовых окопов предназначенные для атаки роты ингерманландцев и великолутцев были отведены назад в ближайшие убежища и укрытия, во избежание возможных потерь от своей артиллерии. Но не многие укрывались. Наоборот – вылезали наверх поглядеть на невиданное зрелище. Солдаты выражали много восторгов и радости по поводу того, как наша артиллерия, наконец, мстила противнику за все претерпленное ею. Она праздновала свой праздник.

Штурм предполагался около четырех часов дня. Но ввиду благоприятных донесений о работе артиллерии решено было штурмовать в три часа. Однако после часу дня стали сообщать, что замечено движение неприятеля по ходам сообщения в тыл. Батареи брызнули шрапнелью по ходам сообщения. Возникло предположение, что противник хочет очистить первую линию. Тогда генерал Шольп просил командира корпуса разрешить атаковать в два часа.

Командир корпуса согласился. С большим трепетом и нервным напряжением ожидали мы этого момента. Два часа наступило. Мы буквально впились в Сопанов. Прошло немного времени, и последовал доклад начальника дивизии: «Часть великолутцев ворвалась в первую линию, новоингерманландские батальоны залегли под огнем». Командир корпуса кисло поморщился, видимо, пожалел, что рано пошли. У нас, молодежи, полное разочарование. Сразу – упадок сил, апатия. Пошли в Борщевку обедать. Обед был готов давно, но откладывался ввиду назревавшего штурма. Не хотелось даже и есть, несмотря на то, что с четырех часов ночи ничего во рту не было. Вероятно, не прошло и четверти часа, как мы вернулись опять на наблюдательный пункт, где оставались командир корпуса, начальник штаба, инспектор артиллерии и корпусный инженер. Едва мы пришли, телефон сообщил, что великолутцы полностью ворвались, а еще через некоторое короткое время, – что и новоингерманландцы тоже ворвались. Мы бросились к амбразурам. Артиллерия наша стреляла исключительно шрапнелью, но уже по ходам сообщения у третьей линии окопов – заградительный огонь. Скоро, – я думаю, не более одной минуты, как последовало сообщение по телефону об успехе, – я первый увидел необычайную картину: наши цепи на большом фронте в отличном порядке спокойно шли вперед, миновали вторую линию неприятельской позиции и двинулись к третьей, а им навстречу из ходов сообщения, буквально вываливались синие массы австрийцев, сдающихся в плен. Это были те части, кои ускользнули от плена в первой линии, но коим наш заградительный огонь помешал уйти дальше. Позиция противника была прорвана таким образом полностью и одним ударом. Прорвавшиеся части великолутцев полковника Роттеля

Противник пытался оказать сопротивление лишь в первой линии. Но наши ворвавшиеся в нее батальоны быстро с ним справились. Рукопашных схваток было мало. Все быстро положило оружие и сдалось в плен. Введенные резервные батальоны штурмовавших полков – Новоингерманландского полка вправо, Великолуцкого влево, быстро расширили значительно участок прорыва. Вправо – до д. Сопановчик, влево до лощины, идущей с запада, от д. Борочик. Роты этих батальонов быстро заскакивали с тыла против не атакованных во время прорыва участков неприятельских позиций, бросали в окопы по несколько ручных бомб Новицкого, и все сдавалось, почти не сопротивляясь. Большее сопротивление проявлено было южнее прорванного участка, где оказались части ландверного полка, состоявшего исключительно из немцев. К пяти часам все было кончено. Победа полная, блестящая. Около шести верст неприятельской позиции, состоявшей из трех отличных оборудованных линий, с командующей высотой, были в нашем обладании с многочисленными трофеями. Более 3000 пленных

Тишина сменила многочасовой гром. Огромная синяя колонна пленных маршировала из Сопанова через сельскохозяйственную школу, мимо доблестной 2-й батареи. Победительница собственными глазами видела результат своей работы. Дальше пленных приказано было провести непременно через Кременец, чтобы обалдевшее от многочасового светопреставления население (жиды, главным образом), ободрилось, видя трофеи нашей победы, и не распространяло паники.

Генерал Шольп по телефону поздравил командира корпуса с победой, на что последний, в свою очередь, ответил поздравлением и высказал, что победитель он, генерал Шольп.

На 23 мая принято было решение расширить наш прорыв в северо-западном направлении, в сторону с. Миньковцы – Турия, так как здесь, загнув свой фланг, противник удерживался на северо-восточном склоне высоты 256.

С раннего утра и почти до вечера я был занят опросом пленных. Штаб армии несколько раз вызывал меня, все добиваясь подробных данных о том, к каким частям принадлежат захваченные пленные.

В этот день по сводке штаба армии мы узнали, что 6-й корпус, атаковавший 22-го, достиг лишь частичного успеха, позиция противника не была прорвана. В 8-й армии артиллерийская подготовка удара на фронте 40-го и 8-го корпусов продолжалась еще.

Ввиду недостижения 6-м корпусом поставленной ему задачи командующий армией предложил генералу Яковлеву прислать из 6-го корпуса кавалерийскую дивизию, если она может быть использована для развития достигнутого 17-м корпусом успеха. Командир корпуса просил прислать дивизию в Кременец.

Между тем, в этот день (23-го) с утра, но уже не так рано, как накануне, после основательной артиллерийской подготовки, части 9-го и 10-го полков атаковали на участке высота 256 – Сопановчик противника и разбили его к четырем часам дня. Более 2000 взято в плен, остатки отошли к д. Турия. Миньковцы он очистил.

Ночью на 25-е, часов в двенадцать-час, мы были взбудоражены необычайной канонадой у Сопанова. Стоял адский гул, грохот и треск, почти не прерываясь. Тихая ночь еще более усиливала эффект канонады. Разрывы снарядов прорезывали темноту светом, точно молния в грозу. Было жутко. На запрос 3-й дивизии, что у нее происходит, нам отвечали, что противник ведет бешеный обстрел высоты 256 с запада и северо-запада, видимо, готовясь к наступлению для отбития взятого нами участка его позиции. По огням выстрелов, вспышкам можно было судить, что им введено в дело очень много новых батарей. Ясно становилось, что австрийцы притянули к прорванному участку их фронта новые, свежие и, вероятно, крупные подкрепления. Исполнялась, таким образом, вторая часть нашей задачи – «притянуть на себя». Оставалось – растрепать подошедшие резервы, чтобы отсюда они уже никуда не ушли.

Канонада меж тем продолжалась и, казалось, все усиливалась, вселяя в нас сознание о серьезности положения и тревогу за его развязку. Конечно, артиллерия, притом новая, не знавшая хорошо местности, не могла причинить нам сколько-нибудь чувствительного материального вреда.

Так оно на деле и оказалось. Но противник, видимо, рассчитывал больше на моральный эффект – хотел нас потрясти необычайной силы шквалом массового огня. В этом отношении он, возможно, следовал недавнему нашему опыту. Но не на таковских, как говорится, напоролся. «Кремневая дивизия», к тому же победительница предшествующих дней, как всегда, показала себя и здесь достойным образом.

Перед рассветом, в темноте еще, под непрекращающийся гул ураганного огня противник густыми массами очень больших сил повел наступление на вершину 256 и участок северо-восточнее ее с запада и особенно с северо-запада, со стороны д. Турия. Натиск вылился в несколько повторных атак, продолжавшихся до утра, часов до шести. Все попытки овладеть вершиной 256 были блестяще отбиты 9-м Ингерманландским полком. Несколько более успешно австрийцы действовали правее 256, у Сопановчика. Значительно превосходные силы было несколько потеснили жидкие цепи Новоингерманландского полка и стали угрожать флангу и тылу 9-го полка. Создалось тревожное положение. На правом берегу к этому месту был двинут Донской казачий полк. Меня командир корпуса послал на автомобиле в кавалерийскую дивизию с приказанием немедленно спешить к селам М. и Б. Андруга.

Накануне вечером прошел ливень, и я с трудом по грязной дороге, в гору добрался до штаба кавалерийской дивизии, в южной окраине города. Дивизия, вероятно, под влиянием канонады, была уже поднята. Я передал начальнику дивизии приказание. Но едва я вернулся в штаб, обстановка изменилась в благоприятную для нас сторону. Последний батальон резерва новоингерманландцев, ведомый лично командиром полка, полковником Геннингсом, при хорошей поддержке огня косого и даже флангового наших батарей от сел М. Андруга – Шепетин, отбросил насевшего противника. Весь полк двинулся вперед, преследовал его и взял довольно много пленных.