Владивосток, Квантун. Апрель-май 1904 года

   Дверь комфортабельного номера "Астории", что на Светланской, превращенного в офицерскую гауптвахту, со скрипом распахнулась, и обернувшийся на звук Балк, увидел в дверном проеме до боли знакомую фигуру с контр-адмиральскими погонами и тросточкой в правой руке.

   - Ну-с, господин главный хулиган с "Варяга", рассказывай, как дошел до жизни такой. На три дня тебя, Вася, без присмотра оставить нельзя. Ну, зачем, зачем ты этого чинушу-то пристрелил?

   - Как пристрелил? С каких это пор без уха умирать начали? Ты лучше расскажи, как сходили?

Владивосток, Квантун. Апрель-май 1904 года

   С середины апреля японцы перестали появляться под Порт-Артуром по ночам. Первые четыре дня это радовало, потом стало настораживать, все моряки с мозгами понимали - враг что-то задумал. Что-то готовит. Вопрос, где и когда? Адмирал Алексеев, в очередной раз отменивший перевод своего штаба в Мукден, ходил чернее тучи, но кроме постоянного действования на нервы Макарову, себе и окружающим, тоже ничего поделать не мог.

   На собранном накануне решительных событий у Алексеева совете, контр-адмирал Лощинский и начальник над портом каперанг Григорович предположили, что японцы, опасаясь скорого вступления в строй "Ретвизана" и "Цесаревича", планируют свою высадку в одной из бухт между Бидзыво и Чемульпо, и сейчас готовят эту операцию, минируя подходы, дабы в случае чего встретить русскую эскадру на своих условиях и подальше от Артура.

   Начальник Штаба эскадры контр-адмирал Молас, несмотря на предупреждения из Петербурга, откровенно сомневался в самой возможности японского десанта на Квантуне. Как и крепостное начальство, во главе со Стесселем, Фоком и Рейсом. В отличие от подавляющего большинства собравшихся, Роман Иссидорович Кондратенко на этом военном совете оказался единственным, кто оставался убежденным сторонником того, что если японцы соберутся высаживаться, то сделают это под самой крепостью, возможно прямо в Дальнем.

Санкт-Петербург. Конец апреля 1904 года

   Кроме очного и заочного, в "записочках", ликбеза о будущем, и безуспешных перманентных попыток изменить мировоззрение царя в отношении внутренней ситуации в России, Вадик изо дня в день разрывался между кучей прочих "горящих" дел. Он координировал игру на бирже и достройку Кругобайкалки. Продавливал просьбы и заказы двух своих товарищей через инстанции и держал руку на пульсе подготовки к уходу на Восток новых эскадр. Организовывал на перспективу опережающее развитие российской военной техники и следил за перестановками в командовании армии и флота... Да еще и антибиотики: расчеты, склянки, шприцы, живые мыши, дохлые мыши...

   Каждый божий день недосып и нервное напряжение накапливались, и вот однажды, когда они, наконец, достигли критической массы, у доктора элементарно сдали нервы. Причем, как и следовало ожидать, "рвануло" по поводу того вопроса, где его успехи выглядели скромнее всего. Вернее их вообще не было, и даже не намечалось...

   Это случилось через двое суток после вышеописанного разговора о катерах, моторах и новых линкорах. Во время очередной "беседы без свидетелей" в Александровском дворце Царского Села, хронически не выспавшийся Вадик по просьбе августейшего собеседника излагал подробности того, что случилось в итоге трагического развития русско-японской войны в нашем мире, и как хорошо было бы этого не допустить. До этого дня он ухитрялся оберегать психику царя от мрачных подробностей драмы в подвале ипатьевского дома, считая, что довольно и того, что Его Величество понимает, что ТАМ кончил плохо. По умолчанию...

Владивосток. Японское море. Апрель-май 1904 года

   Платон Диких по въевшейся привычке мгновенно проснулся от еле слышной трели первой боцманской дудки, свиставшей к побудке. Выработанная за долгие годы службы автоматика рефлексов сработала, и он попытался нашарить концы, поддерживающие койку, и вскочить. Однако ударился правой рукой о переборку, левая схватила воздух, а макушка ткнулась во что-то жесткое. Откуда-то сверху раздалось сонное чертыхание. Открыв глаза, Платон осознал, что пробудился на нижней койке четырехместной каюты. С левой стороны доносился храп его сокаютника, как он теперь вспомнил, такого же прапорщика по Адмиралтейству, из бывших штурманов дальнего плавания...

   После неожиданно пышной встречи "корейских" на вокзале, увидев свое будущее место службы и тускло поблескивающий казенник новенького, еще пахнущего заводской смазкой десятидюймового "чуда", он почти "впал в изумление". А утро одного из последующих дней принесло ему еще больший сюрприз. Тогда, после подъема флага он уж было собрался идти в свою башню, его отыскал командирский вестовой с приказом "одеться по первому сроку и ждать каперанга Беляева в катере через двадцать минут".

   Платон тогда, тяжело вздохнув, решив, что прибыл, наконец, постоянный командир башни, которую он уже привык считать своей, и его вызвали для встречи нового командира и "передачи дел", побежал переодеваться. На пристани их ожидала пролетк, и Платон, повинуясь взмаху руки командира, уселся на облучке вместе с матросом-кучером.

Владивосток. Японское море. Май 1904 года.

   Кирилл Владимирович Романов стоял ночную вахту на мостике "Варяга", намеренно выключенный из общего веселья, для, по выражению Руднева, "воспитания характера". Причем, к чести Великого князя и приятному удивлению Петровича, он ни звуком, ни жестом, ни выражением лица не проявил никаких признаков неудовольствия при получении приказа командира. Хотя по воспоминаниям Карпышева, в литературе князь и описывался как изрядный строптивец и гуляка. То-ли программа перевоспитания ответственностью начала приносить свои плоды, а может, мемуаристы советского периода немного преувеличивали.

   Михаил же остался во Владивостоке. Балк не взял его с собой в рейд, ссылаясь на то, что кто-то должен присматривать за ходом работ в депо.

   В кают-компании по традиции сначала спели "Варяга", причем канонический текст был опять несколько подправлен. Потом господа-товарищи офицеры практически насильно всунули гитару Балку и затаились в ожидании чего-нибудь новенького.

   - Ну, как мне тут давеча, после купания, поведал товарищ поручик Ржевский - нас окружают замечательные люди, - издалека с цыганским заходом начал Балк, - я его, правда, заверил, что без боя мы все равно им не сдадимся, даже будучи окруженными.

Японское море. Июль 1904 года

   К рассвету изрядно посвежело, ветер усилился до трех-четырех баллов, нагнав приличную, длинную волну. Скрипя свежими, наспех заделанными деревом пробоинами, крейсера вползали на очередной пенистый гребень, на краткий миг замирали, а затем устало проваливались вниз, навстречу следующему подъему. Весь вечер и ночь напролет, преодолевая подкатывающие приступы морской болезни, аварийные партии растаскивали завалы перекрученного металла и недогорелого дерева, заделывали пробоины и пытались починить то, что поддавалось починке в море. На "Рюрике", наконец, удалось наложить на пробоину в корме двойной пластырь, а к рассвету и откачать воду из румпельного отделения. Сейчас в корме крейсера стучали топоры, глухо звякали кувалды и раздавался сочный матросский мат, сопровождающий практически все виды аварийных работ.

   Памятуя о возможных атаках японских миноносцев, на ночь Руднев расположил корабли в следующем порядке: наиболее поврежденные "Россия" и "Рюрик" шли в центре. С правого и левого флангов их прикрывали "Громобой" и "Витязь" замыкающим в броненосной колонне шел "Память Корейца". Головным, уже привычно, "Варяг". Второй бронепалубник - "Богатырь", как наименее пострадавший корабль эскадры, занимал наиболее опасное место замыкающего. Впрочем, на этот раз план Руднева сработал: два отряда японских миноносцев всю ночь рыскали в поисках русских на полпути к Владивостоку. В это время наши крейсера отходили южнее, направляясь скорее к берегам Кореи, чем России. В полдень состоялась встреча со "вспомнившей девичество", в котором она именовалась "Марьей Ивановной", "Обью". Бывший угольщик, а ныне вспомогательный крейсер, ожидал возвращающуюся из боя эскадру с полными трюмами угля в открытом море, примерно посредине отрезка, которым можно соединить на карте Сеул и Нигату.  

   По первоначальному плану, отсюда отряд должен был разделиться. Руднев хотел создать максимально плотную дымовую завесу для облегчения прорыва во Владивосток отряда во главе с "Ослябей". Для чего сообщения о замеченных русских крейсерах должны были приходить со всех уголков японского моря. Руднев надеялся, что на фоне этой кутерьмы даже если "Ослябя" и будет обнаружен каким-либо пароходом у Курил, то у Камимуры просто не останется сил чтобы достойно его там встретить. Но недавно имевшее быть место сражение внесло в планы (как известно, существующие только ДО встречи с противником) некие коррективы.

База Японского Императорского флота Сасебо. В море у Мозампо и пролива Лаперуза. Июль 1904 года

   Вице-адмирал Хиконодзе Камимура находился в новом для себя состоянии духа. Ему, пожалуй, даже не было названия в словаре самураев, ибо им не пристало быть ни взбешенными, ни растерянными. Увы, по результатам боя с Владивостокской эскадрой ему волей-неволей пришлось осваивать новые оттенки чувств и эмоций. Которые, казалось, были прочно позабыты и оставлены в детстве и юности.

   Самое забавное, что поначалу он искренне считал победителем себя. С того момента, как русские начали ворочать на обратный курс. Он тогда даже развернулся на появившиеся на горизонте дымы, предполагая силой трех практически не поврежденных крейсеров добить прорвавшегося мимо броненосцев "Ослябю", и утереть нос любимчикам всей Японии из первой эскадры. Но вместо русского броненосца (который он сам скорее считал броненосным крейсером, немногим более сильным, чем любой из кораблей его отряда) из-за горизонта выползли два стареньких трампа...

   Решив, что честь утопления "Осляби" досталась-таки броненосцам контр-адмирала Дева, Камимура приказал экономичным ходом идти на срочный ремонт и бункеровку в ближайший порт Хакодате. Он был уверен, что никто из кораблей его отряда не поврежден сильнее его "Идзумо". Да, ему, конечно, доложили о взрыве на "Якумо" и о попадании в "Токиву", но он не мог представить в каком именно состоянии находились эти крейсера. До момента, пока уже на подходе к Хакодате, "Якумо" не поднял сигнал "Не могу управляться. Терплю бедствие. Просьба сбавить ход". Зная командира крейсера, капитана первого ранга Мацучи, Камимура не на шутку переполошился. Этот, даже по меркам невозмутимых самураев убийственно спокойный флегматик, никогда не стал бы поднимать такие сигналы без крайней на то необходимости.

   Выйдя из строя влево и сбавив ход до пяти узлов, "Идзумо" последовательно пропустил мимо себя крейсера эскадры. Одного за другим. Только сейчас командующему стало очевидно, во что обошлось сражение его кораблям. Если "Адзума" и "Ивате" выглядели почти неповрежденными, то когда "Идзумо" поравнялся с "Токива" на его мостике и верхней палубе, заполненной матросами, воцарилось мертвая тишина.

Август 1904г. Порт-Артур, Дальний.  

   - Пошли мы как то с Ржевским на рыбалку. И, как обычно, поручику повезло. Вытаскивает он золотую рыбку...

   По рядам слушателей, сгрудившихся вокруг горящего на дне окопа костра, пронесся первый еще не смелый смешок (все же солдатам и офицерам новоприбывшего пополнения было еще не совсем привычно, что над поручиком столь откровенно потешается его же непосредственный командир), а лейтенант Балк продолжил:

   - Ну, тот естественно к ней с тремя желаниями. Первое - хочу, говорит, лучше всех в полку фехтовать. Пожалуйста, готово. Второе - стрелять тоже хочу, лучше всех в полку. И снова - нет проблем. Ну, тут поручика совесть заела - что это я все о себе да о себе, хочу, говорит, чтобы война с Японией закончилась победой русского оружия! Ну, тут уже рыбка ему - поручик, вы представляете, сколько людей в это вовлечено? Я же не господь Бог, я всего лишь владычица морская... Давайте поскромнее, а? Ну, что поделать... Поручик вспоминает о своей последней пассии, княгине Н, с хорошим приданым, но... своеобразной внешностью. Хочу, говорит, чтобы Н. стала красавицей, и протягивает рыбке карточку. Та посмотрела на фото раз. Посмотрела два, и говорит человеческим голосом, - так что вы там, мой дорогой поручик, про войну с Японией говорили?

   Над железнодорожной насыпью на юго-восток от станции Наньгуаньлин, где по цепи холмов три недели назад замер в неустойчивом равновесии сил фронт, пронесся уже полногласный хохот.

Санкт-Петербург. Балтийское, Черное и Средиземное моря. Июль-август 1904 года

   Вадик со сдавленным стоном открыл глаза, проснувшись в холодном поту. Фаворита и "властителя дум" самодержца всея Руси форменно трясло от ночного кошмара. Ему привиделись последние минуты жизни отца в подвале олигарховской "дачи" на Рублевке. Там перед одиноким, изрядно сдавшим и постаревшим родным человеком, стоял последний вопрос: слить оставшиеся полбутылки коньяка на корм генераторам стабилизационного поля и добавить тем самым себе несколько десятков последних минут существования, или принять ее содержимое внутрь, для храбрости перед лицом неизбежного. Папа избрал для себя второй вариант...

   Нестерпимый ужас выбросил Вадика из пучины сна в тот самый момент, когда генератор чихнул в первый раз: он слишком хорошо помнил, что делает с человеком эта серая муть "съехавшего с катушек" пространственно-временного континиума, которая неизбежно поглотит и подвал, и отца в тот самый миг, когда генераторы поля встанут окончательно.

   Судорожно сглотнув, Вадик с трудом дотянулся до стакана с холодным чаем. Сверху раздавался топот матросских ног и свист боцманских дудок. На "Князе Суворове" готовились к подъему флага. Мутило. Но сознание постепенно подсказало бывшему доктору с "Варяга", что это не от стресса вызванного страшным сном. И не от вечерних возлияний, избежать которых, учитывая персоналии собравшейся компании, не было и тени шанса. Просто корабль ощутимо покачивало, что и сказалось на уже подотвыкшем от палубы вестибулярном аппарате.

   "Да, папе там не позавидуешь... Нужно что-то для него придумывать, надеюсь, время еще есть. Только вот с той серой мутью, перемалывающей всех почище "мясорубки" из "Пикника на обочине" Стругацких, теперь, похоже, точно ничего не поделаешь. И для этого вчера мы с Николаем Александровичем, Дубасовым и Тирпитцем постарались больше, чем Василий и Петрович на Дальнем Востоке вместе за все время их войны с Японией. Бедный отец!... А германец-то мудер! И ох как не прост этот Альфред... Как Вильгельм умудрился не использовать по-полной потенциал такого человечищи? Кстати, Петровичу нужно про все события этих двух дней написать. И немедленно, пока в памяти все свежо, и меня еще никто не хватился. Хотя как "свежо", после шампанского, шлифанутого пятнадцатилетним коньячком? Похоже, что только качество исходных продуктов и было способно спасти всех переговорщиков... Или заговорщиков от неконтролируемых результатов в виде тяжкого похмелья. Ну, да... Конечно, заговорщиков, а как еще окрестят потом англовские историки нашу теплую компашку?"

Июль - сентябрь 1904г. Санкт-Петербург. Балтийское, Черное и Средиземное моря.

   На исходе лета Император Всероссийский, сразу после исторической встречи с кайзером и проводов из Либавы первого отряда третьей эскадры Тихого океана, отбыл в Крым, где во время инспекции Севастопольского порта и кораблей флота, на только что выстроенном новейшем броненосце "Князь Потемкин-Таврический" неожиданно поднял свой флаг.

   14 сентября, вместе с броненосцем "Три Святителя" с Великой княгиней Ольгой Александровной на борту, в сопровождении спешно введенного в строй крейсера "Очаков", для чьей достройки были частично "каннибализированы" механизмы однотипного "Кагула", Николай Второй вышел в направлении Константинополя. Он планировал нанести в Афины ответный официальный визит. На "Очакове", для соблюдения буквы Берлинского трактата, держал свой флаг генерал-адмирал, Великий князь Алексей Александрович.

   Вечером того же дня из Одессы вышел караван из нескольких больших транспортов под коммерческим флагом, но с эскортом из четырех новейших истребителей 350-ти тонного типа. Приблизительно на широте Варны оба русских отряда встретились, после чего обойдясь без излишних салютов и взаимных приветствий, транспорта по приказу адмирала вступили в кильватер броненосцам, а истребители попарно разбежались в ближний дозор. Вскоре сигнальщики "Жаркого" углядели впереди дым.