День уходил. Слепящее опускалось все ниже и ниже, туда, к далекой гряде Синих Холмов, на которые сырой ветер с Горькой Воды натянул сизые, беременные дождем тучи с краями иззубренными и острыми, как лезвия каменных ножей.

Тучи — хищные, вытянутые — тяжело переползали через вершины холмов, все глубже впивались в мягкую синеву неба, погромыхивали далекими еще, медленными раскатами... Так лезвие каменного ножа под треск рвущихся сухожилий неохотно входит в глотку оглушенного дубиной врага, кода воин всем телом навалился на рукоять.

Образ этот был настолько ярок и реален, что когда рваные кромки коснулись края Слепящего, полоснули по нему и окрасились алым, Хромой дернулся и жалобно застонал.

Он знал, как это бывает, когда холодное каменное лезвие рвет кожу и мясо, знал острый и терпкий запах крови. Своей крови.

Это было в тот день, когда в скалах они напоролись на охотничий отряд немых.

Мелкий надоедливый дождь. Он начался так давно, что Хромой уже забыл — когда. Может быть, в тот день, когда Река обмелела настолько, что он пропорол о камень днище челнока и брел к берегу по колени в ледяной воде, волоча тяжелый, полный воды челнок, оскальзываясь на гальке, падая, разбиваясь в кровь. А потом искал на безжизненном берегу пищу для костра и для себя, но кругом были только камни, камни, камни, и он ничего не нашел — так и уснул, скорчившись на голых промозглых камнях, дрожа от холода, страха и злобы.

А может быть, дождь начался в тот далекий-далекий день, когда Хромой дошел, дополз, докарабкался-таки до гребня Синих Холмов, которые так красивы издали, которые вблизи оказались безводными, каменистыми, мертвыми. И не синими они были, эти холмы, а серо-желтыми, цвета старого высохшего черепа... Но нет, тогда дождь уже шел, и Хромой растирал мелкие холодные капли по лицу и груди, пожирая глазами раскинувшийся впереди, далеко внизу, огромный Мир. Новый Мир, в который, казалось, опрокинулось холодное серое небо, опрокинулось и разбилось на бесчисленные осколки озер. А между озерами наливались осенней желтизной рощи, и стыли в зыбких влажных туманах луга, и это было очень красиво, но Хромой не замечал красоты — там, внизу, были деревья и трава, а значит — еда. Костер. Жизнь.

Мелкий надоедливый дождь. Он начался невесть когда, в один из бесконечной вереницы дней, отделивших Хромого от начала пути, от Племени, от Речного Жала, на котором он стоял, глотая слезы, перед останками Странного, сжимая в руке нож из Звенящего Камня — его последний подарок. Как давно это было! Улетают птицы и облетают деревья, глубокая осень изводит Хромого надоедливым холодным дождем, а тогда, на Речном Жале, неистовый летний зной изводил его вонью издохшего Корнееда.

Хромой лежит в холодной, сизой от множества мелких водяных капелек траве, на склоне низкого плоского холма, на котором нет ничего, одна трава. А позади — далекая гряда Синих Холмов. Она такая же далекая, как в те вечера, когда Хромой приходил к Обрыву смотреть на закат; и Синие Холмы снова синие и такие красивые, что их злые мертвые камни вспоминаются, как глупый сон.

До сих пор Хромой жил, чтобы идти. Теперь идти некуда и цели нет.

Беспалый задумчиво обсасывал пальцы на здоровой руке, страдальчески морщился. Поглядывал рассеянно на стремительно несущиеся в холодном небе клочковатые тучи, на любопытствующую толпу, на прорастающие травами кровли Хижин...

— Не знаю, — проговорил наконец. — Не знаю. Не помню такого. Кто помнит?

Он посмотрел на стариков. Старики молчали.

— Молчат, — с удовлетворением произнес Беспалый. — Тоже не помят. Никто не помнит. Потому, что не было.

Он снова помолчал, почмокал губами. Заговорил опять — степенно, рассудительно:

Она смотрела на Виктора снизу вверх, эта женщина в белом халате. Хрупкая, маленькая женщина. Девочка, да и только. И голосок у нее чистый, звонкий, детский:

— Вы его родственник?

— Нет, — это «нет» получилось таким сиплым, невнятным, что Виктору пришлось повторить. — Нет. Друг.

— Очень жаль. Мы даем справки о здоровье больных только близким родственникам.

Она отвернулась, сделала шаг туда, к сверкающей белоснежной чистотой двери с траурно черной табличкой, извещающей о пребывании за этой самой дверью какого-то медицинского светила. Несколько секунд Виктор слушал звонкое щелканье каблучков по скользкому кафелю, потом догнал их обладательницу и бесцеремонно схватил за рукав:

— Глубокоуважаемые леди и мужики! Довожу до вашего сведения, что мы вышли, наконец, в район поиска. — Толик сложил карту и значительно оглядел собравшихся у костра. — Причем заслуживает быть отмеченным тот факт, что в вышеозначенный район мы изволили прибыть с двухдневным опозданием, вот. А это — свинство.

— Друг Толик, ты знаешь, что сказал однажды Гамлет своему другу Горацио? — Виктор подбросил в костер несколько веточек, прищурился на огонь. — Так вот, Гамлет как-то сказал: «Горацио, мой друг, не гавкай». Понял?

— И вообще... — Антон выдрал, наконец, из своей окладистой бороды репей, рассмотрел его внимательно и бросил в Толика. — Кто решил в японских кроссовках пофасонить и в первый же день ногу стер? Ты. Так что, чья бы корова...

— Упрек ваш, товарищ Зеленый, справедлив, но корнеплод свой заберите назад. — Толик поймал репей на лету, прицелился и метко запустил его обратно в антонову бороду.

Наташа придвинулась поближе к Виктору, шепнула:

Здесь было лучше, чем в Старых Хижинах. Потому, что здесь не надо было ходить к Обрыву по вечерам. Потому, что по вечерам здесь можно было просто сидеть на шатких скрипучих мостках прямо у входа в Хижину, слушать мерный несмелый плеск озерных волн о позеленевшие осклизлые сваи и смотреть, смотреть, смотреть...

Каждый вечер здесь бывало два заката.

Потому, что Слепящее и небесные песни красок горели и в небе, и в озере, и казалось, что чернеющая полоска мостков и темнеющие островерхие кровли Хижин, обильно скалящиеся черепами немых, поднялись высоко-высоко и тихо плывут в теплом вечернем небе, и это пугало каким-то неизведанным ранее страхом — щемящим и сладким.

А потом Слепящее оседало туда, за Дальний Берег, который у озера был, и все равно, что не был, потому что не видел его никто.

И тогда гас закат, но вместо него на небо часто сходились звездные стада — сходились, чтобы кануть в озеро, раздвоиться, и вернуться обратно, и Хижины медленно плыли в пустоте сквозь рои белых огней — мерцающих и холодных — и смотреть на это хотелось без конца.

Из-за дальних лесов медленно и невесомо выплывала луна. Костер потух, только алые огоньки дотлевали в остывающем пепле. И чем слабее становилась агония умирающего огня, тем плотнее придвигалась наглеющая темнота, странным образом уживающаяся и со звездным множеством, ярко роящимся в небе, и с наливающимся недоброй силой лунным сиянием. Оно было холодным, это сияние, оно щемило сердца муторной беспричинной тоской, навязчивой, как зубная боль.

Виктор зябко передернул плечами:

— В старину луну называли волчьим солнышком. Правильно называли. Другие мнения есть?

Никто не ответил. Думать о луне и о меткости старинных названий не хотелось — и без этого было о чем подумать.

Они долго сидели молча, силясь осознать, уяснить для себя рассказанное. Потом Наташа тихо спросила: