Эдвард Натт, прилежный редактор газеты «Дейли реформер», сидел у себя за столом, распечатывая письма, и правил гранки под веселый напев пишущей машинки, на которой стучала энергичная юная дама.

Мистер Натт работал без пиджака. Это был плотно сбитый светловолосый мужчина с решительными движениями, твердо очерченным ртом и безапелляционным тоном голоса, но в его круглых и широко распахнутых, словно у младенца, голубых глазах застыло недоуменное и даже тоскливое выражение, странным образом противоречившее первому впечатлению. Впрочем, это выражение не было обманчивым. О нем, как и о многих облеченных властью журналистах, по праву можно было сказать, что он жил в постоянном страхе – в страхе против обвинений в клевете, в страхе перед потерей рекламодателей, перед опечатками и, наконец, перед увольнением.

Его жизнь состояла из ряда тяжких компромиссов между владельцем газеты (то есть его работодателем) – дряхлым мыловаром с тремя неустранимыми ошибками в извилинах головного мозга – и талантливыми сотрудниками, которых он набрал в редакцию. Среди них были блестящие и опытные журналисты, а также, что гораздо хуже, искренние энтузиасты политической линии, проводимой газетой.

Письмо от одного из них сейчас лежало прямо перед Наттом, и он, несмотря на свою твердость и стремительность движений, как будто не решался открыть конверт. Вместо этого он взял полосу гранок, пробежал ее голубыми глазами, синим карандашом заменил слова «адюльтер» на «неприличное поведение» и «еврей» на «инородец», позвонил в колокольчик и отправил гранки наверх.

Потом, с более задумчивым видом, он вскрыл письмо с девонширским штемпелем, поступившее от более важного корреспондента, и прочитал следующее: