Из гостей Мзии Леван был знаком почти со всеми. Здесь были архитектор Ника, художник Гоги, музыкант Гоча, жена Ники — Тина. Но кроме них были еще три девушки, с которыми Леван не был знаком.

Девушки сидели в углу комнаты и держались вызывающе, перебрасывались короткими фразами, почти не глядя друг на друга; зато с присутствующих они не сводили глаз. Можно было подумать, будто они всем перемывают косточки, так, по крайней мере, показалось Левану. Он сначала улыбнулся им, но потом застеснялся, смущенно съежился, почувствовав себя под пристальным взглядом девушек манекеном в витрине.

Мзия взяла Левана за руку и подвела к девушкам.

— Познакомьтесь, девочки, это Леван Сихарулидзе.

Те кивнули. Леван опять улыбнулся им, даже попытался пошутить, но никто его не поддержал. И Левану ничего не оставалось, как закурить.

— Остановить? — спросил Гиги.

— Как хочешь.

Оказывается, все это время он разговаривал с Гиги. Думал совсем о другом и все-таки разговаривал. Поразительно.

Леван оглядел комнату. Магнитофон принесли, и танцы были в разгаре. Элисо танцевала с Никой. Приблизившись к мужу, Элисо окликнула его:

— Леван! — Леван понял, что это было предупреждением.

— Что с тобой? — услышал Леван голос Элисо. Смех ее был явно вымученным.

Леван поднял голову и взглянул на Элисо.

— Со мной ничего. А в чем дело?

Леван перевел взгляд на Гиги. Мальчик удивленно смотрел на него.

— Встань, — сказала Элисо, — довольно тебе играть.

— О чем вы думаете? — услышал он голос Лены.

Они продолжали танцевать, топчась все на том же месте. Сколько же времени прошло, — секунда или час?

— Ни о чем, — солгал Леван.

— Я смотрела на вас, а вы как будто пропали, исчезли, — продолжала Лена и добавила шутливо: — Далеко вы были?

— Далеко!

Когда Леван вошел в палату, Мари отвернулась к стенке. Леван молча сел у кровати. Он сидел и ничего не говорил. Да и что он мог сказать! Он смотрел на распущенные волосы, на похудевшую шею с пульсирующей голубой жилкой. Плечи Мари задрожали, и он понял, что она плачет. Понял, что Мари стыдится его. То, что с ней случилось, так было непохоже на все, о чем они говорили и мечтали. Но почему же бывает, что человек стыдится своего несчастья? Может, потому, что в этом мире он чувствует себя одиноким и боится, что его никто не поймет?

«Что это со мной приключилось, Леван? — казалось, спрашивала Мари. — Ты оказался прав, на звездах действительно никто не живет, А я думала… Но все же что произошло со мной?»

— Не надо плакать, Мари, — шептал Леван, — не надо…

И сердце Левана наполнилось чувством какой-то вины за все, что произошло с Мари.

— Мари! — произнес он громко. — Прости меня!

Наш дом стоял посреди поля. Чуть поодаль высилась полуразрушенная старинная башня. На окраине поля — три кипариса, за кипарисами каменный домик, крытый черепицей. В домике жила тетя Тасо.

Если я попадался ей в руки, она меня затискивала и зацеловывала до одурения.

— Ребенка тебе надо, своего! — говорил ей дед Закара и вел меня в дом.

Дед Закара — высокий. В руках он держал длинную самшитовую палку, на голове у него круглая тушинская шапка, выцветший архалук подпоясан узеньким пояском с серебряными бляшками.

Мать моя сидела перед домом на камне и лущила кукурузу. Дом был деревянный, низенький. В золе, горкой наваленной под инжировым деревом, копались куры. К стволу инжира привязан ослик, верхом на осле я. Мы с мамой — нахлебники. Это я узнал от мальчишек. Они так и окликали меня: нахлебниче-ек! Кроме того, мы еще были брошенные. Ни у одного из моих новых приятелей нет отца, но они не считались брошенными. Их отцы воевали на фронте: вернутся с войны в свои семьи. А мы с мамой — самые настоящие брошенные. И вдобавок — городские! Это почему-то звучало как самая горькая насмешка.

К каменному зданию женского монастыря пристроен белый трехэтажный дом. Оба дома окружены цепью кипарисов. На высокой монастырской колоколенке еще висел медный колокол, веревка от него была привязана к стволу кипариса. В колокол звонила старенькая сестра милосердия, монашка, созывала к обеду или ужину разбредшихся по саду больных.

Двор центральной районной больницы был полей голубей. В конце двора стоял маленький кирпичный дом, за кухней и прачечной, по ту сторону терновой изгороди, сушилось больничное белье — лиловое от синьки.

В прачечной хлопотала монашка Бабалэ. После того как монастырь закрыли, Бабалэ осталась при больнице. Высохшая восьмидесятилетняя старушонка походила на связку сухих корявых виноградных лоз, на которую накинули платье. Но старости она не поддавалась. Ее выносливости могла бы позавидовать любая молодуха. Порой, занятая работой, она прыскала совсем по-девичьи, прикрывала уголком платка рот и говорила;

— Не кончается, ей-ей, не кончается…

— Ты о чем, Бабалэ, — отзывались прачки, хотя заранее знали ответ. — Что не кончается?

Резо долго бродил по городу. Он был голоден, но у него не было ни копейки, чтобы поесть. Последние деньги он отдал шоферу автобуса. Что ему понадобилось здесь, в Гори, зачем он сюда приехал?

Дул холодный ветер. Улицы, схваченные наледью, блестели на свету, как жестяные. Внутренне сжавшись от бессмыслицы своего поступка, Резо направился к станции. Ехать он собирался без билета. Оштрафуют — после заплатит.

На станции он спросил дежурного, когда будет поезд на Тбилиси.

До двенадцати ночи никаких поездов не будет!

Он пошел вдоль путей. В Гори Резо бывал и раньше и знал, что недалеко от вокзала железнодорожные пути пересекает шоссе. Там можно будет сесть на попутную машину. Он едва отошел от станции, как услышал шум идущего состава. Неужели дежурный обманул его? Но мимо промчался товарняк. Резо уцепился за последнюю платформу, с трудом подтянулся на руках и перевалился через борт. Он не смог удержаться на ногах, ветер, словно верный сторож поезда, чуть не сбросил его обратно. Резо пристроился в углу платформы. В голове мелькнуло — а вдруг этот поезд остановится раньше, не доедет до Тбилиси, но другого выхода все равно не было, и поэтому он не стал об этом думать.

Когда он открыл глаза, врач сказал!

— Ну, поздравляю, выжил!

Склонившись над ним, он заглядывал ему в глаза и улыбался.

Резо ничего не помнил: как он попал сюда, что с ним случилось? У врача были толстые вывернутые губы и большая черная родинка на подбородке. Роднику эту Резо сначала принял за муху, сидящую на потолке. Но муха приблизилась и превратилась в родинку.

— Теперь вы можете его спрашивать! — обратился врач к кому-то, кто сидел поодаль и кого Резо не видел, потому что не мог повернуть головы.

Это случилось примерно через год после того, как он вышел из больницы.

— Тише! Ты что? — зашептала Майя. В комнате было темно из-за плотно занавешенного окна. — Положи в сетку бутылки.

Ему очень хотелось спать, и он с трудом заставил себя открыть глаза. «Сосчитаю до трех и встану…»

— Надень сандалии, они под шкафом, — сказала Майя.

— Ладно.

После войны в Батуми в приморском парке можно было встретить мужчину средних лет, который почти ежедневно прогуливался по аллее, затененной раскидистыми ветвями магнолий. Здесь было прохладно даже в августе. Шум моря, доносившийся издалека, делал прохладу уютной, как дом.

Вид у мужчины был болезненный. Голубые глаза его смотрели из глубины, словно звезды со дна колодца. Худые щеки окрашивал легкий румянец — милость щедрого летнего солнца. Жил он здесь же, неподалеку. Осторожно и неторопливо переходил улицу, прихрамывая и волоча ногу, словно отлетевшая подметка мешала ему идти. В руке он всегда держал газету, хотя в парке почти никогда ее не читал. Расположившись на скамейке под деревом, он отдавался во власть дремы. Или воспоминаний? Этого он сам не знал, потому что воспоминания его походили на сон.

Солнце, как вино, медленно, но упорно пьянило его, да он и не думал сопротивляться. В густой тени жаркие лучи не настигали его, только знойным дыханием обдавало руки и ноги. На коленях он расстилал газету, прикрывая ее длинными худыми пальцами, словно пряча от любопытных прохожих. По руке полз муравей, но мужчина ничего не чувствовал. Лицо у него было такое, словно он прислушивался к чему-то отдаленному и невнятному.

О чем он думал? Силился вспомнить неоконченную мысль или прерванный сон.

Вечерний вокзал кишел беженцами.

Был солнечный мартовский день. Иона сидел на берегу. Море, едва затихшее после сильного волнения, было вялое, грязновато-серое. Пронизывающий ветер, не решаясь войти в воду, неистовствовал на берегу.

Справа, вдали виднелись горы, подножиями уходящие в море. К основанию горы приткнулся желтый пароход. Из трубы его валил дым и распускался в небе черным зонтом. На мысу, глубоко врезающемся в море, высилась белая башня маяка. Еще дальше, в открытом море, покачивался на волнах танкер. Выглядел он почему-то одиноким и покинутым. За танкером тянулась цепочка военных кораблей.

Высокий, сутулый старик брел вдоль берега, пустой мешок тащился за ним по земле. Он остановился в нескольких шагах от Ионы. Иона поднял голову и узнал своего соседа Силована, актера местного театра.

— Здравствуй, — сказал Силован.

— Здравствуйте, — ответил Иона, продолжая разглядывать соседа.

Женщина приехала из Ленинграда. Звали ее Ева. Родителей она потеряла до войны. Химик по профессии, она приехала сюда работать — в лабораторию чайной фабрики. Направление, как она сказала, у нее было. Война преследовала ее по пятам. Под Ростовом эшелон с беженцами разбомбили немецкие самолеты. Ева три дня лежала без сознания и с тех пор, как она выразилась, была немножко не в себе. Иона понимал, что ей неловко за утреннюю сцену в парке. Но она вовсе не походила на давешнюю развязную крикунью. Говорила она ровным, спокойным голосом, немного отодвинув стул и положив ногу на ногу. Одна рука ее мягко лежала на коленях, указательным пальцем другой руки она зацепилась за край стола, и от этого казалось, что сидит она за телеграфным аппаратом и куда-то далеко передает все, что рассказывает о себе.

Ева все время улыбалась. Улыбка зарождалась в ее глубоких медовых глазах и разливалась не ярким, но надежным светом по всему лицу, казавшемуся совсем молодым и доверчивым.

— Когда только кончится этот ужас? — спросила Ева со вздохом, означавшим конец повествования. Улыбка ее лице внезапно погасла, исчезла в уголках рта, как исчезает в песке вода. Она потянулась за папиросой, и Дмитрий поспешил придвинуть к ней коробку.

— Скоро, — убежденно ответил он. — Очень скоро.

Ева кивнула и переспросила, как будто обращаясь не к присутствующим, а к кому-то, кто был очень далеко. Она и сама была сейчас совсем далекой и чужой:

Иона слег с высокой температурой. Ева не отходила от него ни на шаг. Часто навещал больного врач — брат известного поэта, погибшего в юности. Приходил Силован. Даже новая жиличка — старушка робкая и молчаливая — подолгу сидела возле кровати Ионы.

Иона все видел в тумане и плохо слышал пропадавшие в этом тумане голоса.

Лучше всего слышал он неумолчный стрекот сверчка…

— Побольше молока, — сказал врач, — овощей и фруктов, почаще обмывайте ему лицо и руки теплой водой.

…Иона бредет по знойной пыльной дороге, пот с него льется градом, и нигде ни клочка тени, чтоб укрыться от палящего солнца. Завидев вдали желто-красное здание, похожее на цирк, Иона устремляется к нему, спасаясь от яростных лучей. Иона с трудом взбирается по деревянной лестнице, приставленной к стене, и заглядывает внутрь. Цирк абсолютно пуст, как каменное тонэ, и только посреди арены стоит на задних лапах медведь Боря и стонет совсем как человек: «Спаси меня, Иона, выведи меня отсюда!» На непослушных и слабых ногах Иона спускается вниз и думает: неужели медведь не понимает, что я не в состоянии ему помочь. «Ты что, совсем спятил, с медведем разговариваешь», — слышит Иона голос Элисабед.

Однажды утром, когда Иона был в школе, прибежал соседский мальчик и сообщил: Вахтанг приехал!

Вахтанг сидел на балконе и смотрел, как отец спешит к дому. Когда Иона, запыхавшись, поднялся по лестнице, Вахтанг встал и протянул ему руку. Но Иона обнял сына и прижал к груди.

«Как он вырос!» — подумал Иона и разрыдался.

— Ладно, ладно, — успокаивал Вахтанг, похлопывая отца по спине, — будет плакать, успокойся!

— Сынок, — всхлипывал Иона, уткнувшись лицом в гимнастерку Вахтанга, — приехал, живой, здоровый!