Джон Чивер
Грабитель из Шейди-Хилла
Зовут меня Джонни Хэйк. Мне тридцать шесть лет, рост - 5 футов 11 дюймов, вес без одежды - 142 фунта, и в данную минуту я как бы обнажен и рассказываю все это сам не знаю кому. Я был зачат в отеле "Сент-Риджис", рожден в пресвитерианской больнице, взращен на Саттон-плейс, крещен и конфирмован в церкви св.Варфоломея, бойскаутскую муштру прошел в отряде Никербокеров, играл в футбол и в бейсбол в Центральном парке, научился подтягиваться на перекладинах навеса, осеняющего подъезд одного из многоквартирных домов Ист-Сайда, и познакомился с моей женой (Кристиной Льюис) на балу в "Уолдорфе". Я отслужил четыре года в военном флоте, теперь у меня четверо детей и я живу в пригороде, именуемом Шейди-Хилл. У нас хороший дом с садом и на воздухе - жаровня, готовить мясо, и летними вечерами я часто сижу там с детьми и смотрю на вырез Кристинина платья, когда она наклоняется посолить бифштексы, а то просто глазею на небесные огни, и сердце у меня замирает, как замирает оно в очень ответственные и опасные минуты, и это, надо думать, то самое, что зовется болью и сладостью жизни.
Сразу после войны я поступил на работу к одному изготовителю пластмассы "параблендеум", и похоже было, что связался с ним прочно. Фирма была патриархальная: это значит, что хозяин ставил человека сперва на одно дело, потом перебрасывал на другое, а сам совал нос повсюду - и на фабрику в Джерси, и на перерабатывающий завод в Нашвилле - и держался так, будто выдумал всю фирму невзначай, когда прилег вздремнуть после обеда. Я по мере сил старался не попадаться хозяину на глаза, а в его присутствии вел себя так, словно он своими руками вылепил меня из праха и вдохнул в меня жизнь. Он был деспотом, из тех, кому необходима ширма, и на этой роли у него подвизался Гил Бакнем. Он был правой рукой хозяина, его ширмой и миротворцем, в любую сделку привносил человеческий элемент, которого хозяину не хватало, но с недавнего времени стал манкировать службой - не являлся в контору сначала по два-три дня, потом по две недели, а потом и дольше. После таких прогулов он жаловался то на несварение желудка, то на резь в глазах, но всем было ясно, что страдал он запоем. Удивляться тут нечему, поскольку неумеренное потребление вина было одной из его обязанностей в интересах фирмы. Хозяин терпел это целый год, а потом как-то утром зашел ко мне в кабинет и велел съездить к Бакнему домой и сообщить ему, что он уволен.
Это была самая настоящая подлость - все равно что поручить мальчишке-рассыльному уволить председателя правления. Бакнем был моим начальством по службе и намного старше меня годами, он, когда угощал меня в баре, давал понять, что снисходит до меня; но таковы были методы нашего хозяина, и я знал, что возражать бесполезно. Я позвонил Бакнему домой, и миссис Бакнем сказала, что Гил просит меня зайти во второй половине дня. Позавтракал я в одиночестве, после чего просидел на работе часов до трех, а потом отправился пешком к Бакнемам, жившим на одной из Восточных Семидесятых улиц. Дело было в начале осени - во время бейсбольного чемпионата страны, - и на город надвигалась гроза. Подходя к дому Бакнемов, я слышал грохот далеких орудий и вдыхал запах дождя. Дверь мне открыла миссис Бакнем, на лице ее словно отложились все терзания этого ужасного года, наспех скрытые под густым слоем пудры. Никогда еще я не видел таких измученных глаз, да притом было на ней старомодное нарядное платье, летнее, в крупных цветах. (Я знал, что трое их детей в колледже и что у них есть яхта с платным матросом при ней и еще много всяких расходов.) Гил был в постели, миссис Бакнем провела меня в спальню. Гроза вот-вот должна была разразиться, и все вокруг тонуло в мягком полумраке, так напоминавшем рассвет, что казалось - всем нам надлежит спать и видеть сны, а не являться друг к другу со скверными новостями.