– Однако как славно летит время. Не успеваешь оглянуться, как уже наступает нечто новое. Как это все-таки замечательно и чудесно: чувствовать бег времени, наблюдая за ним несколько философски, – говорил Степан Аркадьевич Облонский, более известный как Стива, в высшем свете двух столиц. Он устроился в плетеном кресле так, что ноги его в лакированных ботинках не касались мокрой от росы травы. Его холеное и немного располневшее тело, затянутое в модный этим летом цветастый жилет, возлежало на подушках, распространяя среди сада аромат бодрящего парфюма. – Сколько же лет прошло? Десять, нет, позволь, никак пятнадцать?

– Девятнадцать лет, одиннадцать месяцев и двадцать три дня, – отвечал Алексей Александрович. Не глядя на гостя, он сосредоточенно наблюдал за шевелением в кустах. Болтовня Стивы не мешала ему думать, хотя отвечал он всегда аккуратно, чтобы не обидеть невпопад сказанным словом. Повадки Стивы Алексей Александрович выучил так давно, что мог заранее угадать, что скажет его родственник.

Стива фыркнул, как упитанный мерин, и подправил узел галстука.

– Двадцать лет! Не может быть, – сказал он, впрочем, настолько мягко, чтобы показать удрученность и своей забывчивостью, и горестным воспоминанием заодно. – Как стремительно пролетели годы. Не проходило и дня, чтобы я не вспоминал нашу бедную Анну. Буквально каждую неделю. И Долли ее все вспоминает частенько.

Каренин не стал ставить в неловкое положение гостя. Он закрыл глаза, слушая, как ветки крыжовника потрескивают без ветра. Стива принял вежливое молчание за нахлынувшие воспоминания и смутился оттого, что испортил такое утро неловким словом. Надо было сменить тему, чтобы не бередить рану, но Стива не нашелся, как избежать болезненных воспоминаний.

Майская ночь, светлая и тихая, растянула белесые небеса над столицей, укрыв улицы и проспекты особенной летней тишиной, что бывает в самой спелости белых ночей, когда окна открыты, воздух почти недвижим, свет не зажигают, его и так достаточно, и за каждой одернутой шторой кто-то сумерничает, разглядывая небо, дома или лениво хлюпающую воду Невы, мечтая о чем-то невозможном, вдыхая волны дневной теплоты, уносимые от брусчатки легчайшим ветерком.

Большая Морская улица, известная особняками и строгими подъездами с фонарями на цепях и швейцарами в ливреях, утонула в белых сумерках. Газовые фонари не горели, тротуары были темны и пусты. Редкие городовые на углах топтались в ленивом оцепенении. Изредка стучала колесами поздняя карета, или пешеход нетвердой походкой двигался домой. И опять становилось тихо и сонно.

На углу с Невским проспектом остановилась пролетка. С нее сошел худощавый господин невысокого роста в темном костюме, наглухо застегнутом под воротник, – возраст его или черты лица было разобрать едва ли возможно. Он заметно прихрамывал, как от застарелой болезни, на которую махнули доктора, а страдалец свыкся, передвигался медленно, при этом держась поближе к фасадам, но при этом уверенно, явно знакомой дорогой. Миновав несколько домов и не замеченный городовым, впавшим в дремоту, он остановился у старинного дома с массивной резной дверью, темневшей стеклами теплого тамбура. Господин не притронулся к шнурку электрического звонка, а вынул ключ и провернул его на три оборота. Потянув за медную ручку, вытертую до блеска не усердием прислуги, а множеством рук, он вошел и плотно затворил за собой дверь. За тамбуром начиналась обширная прихожая с гардеробной направо и парадной лестницей. В левом углу еле виднелась приоткрытая дверь в швейцарскую, из которой доносилось раскатистое похрапывание.

В доме было темнее, чем на улице. Однако господин не кликнул швейцара и не зажег свечей в канделябре. Нащупав мраморные перила, он поднимался, занося вперед больную ногу. Ковер, натянутый на ступеньках, приглушал осторожные его шаги. Одолев два пролета, он оказался в бельэтаже, разделенном коридорами. Выбрав ближний, господин коснулся стены, чтобы не потерять ориентира, и двинулся, нащупывая путь. Он минул несколько дверных проемов и наконец добрался до нужных ему дверей. Они были не заперты. Зайдя и тщательно затворив створки, господин пошарил у портьеры и наткнулся на рычажок, которым легонько щелкнул. Комната залилась желтым электрическим светом.

Господин и не думал скрытничать, задергивая шторы на окнах. Свет их был приметен на всю улицу. Он тяжело опустился в ближайшее кресло и огляделся. Кабинет содержался в строжайшей аккуратности. Пыль тщательно вытерта, хрустальная пепельница вычищена, ряды книжных корешков выстроены как по линейке, на письменном столе нож для бумаг, пресс-папье, чернильница и стопка бумаги занимали строго отведенные для них места. Только широкий ящик стола нарушал порядок – он был немного выдвинут. Господин легким толчком задвинул ящик. Теперь все было как надо.