Новеллы Чопича, мастера юмористического рассказа, повествуют о нелегкой жизни крестьян-боснийцев до войны, об их мужестве и героизме во время войны, об участии в созидании новой жизни.
Бранко Чопич рассказывает…
Жизнь и творчество Бранко Чопича, широко известного югославского писателя, связаны с Боснийской Краиной — обширной областью на северо-западе Боснии. Его родное село Хашаны приютилось на склоне горного массива Грмеч. К северо-востоку от Грмеча, за рекой Саной и Санской долиной, зеленеют холмы легендарной Козары, где в 1942 г. произошло одно из самых героических и драматичных событий освободительной войны югославских народов, а к югу и юго-западу, за хребтами Великой и Малой Капелы и Плешевицы, расположено горное плато Лика — родина многих народных героев и эпических богатырей, славное еще и тем, что люди там выносливы, красивы и любят посмеяться. Эту последнюю особенность личан неоднократно в своем творчестве и в автобиографических высказываниях подчеркивает Бранко Чопич, отмечая, что и его предки были выходцами из Лики.
Бурная и суровая судьба выпала на долю земляков Чопича. Поколение краинцев, нравственные принципы которых формировали личность будущего писателя, было закалено вековой и самоотверженной борьбой. Дед Чопича родился еще во времена турецкого владычества и был свидетелем знаменитого Боснийско-Герцеговинского восстания 1875 г., один из центров которого находился именно в Крайне, восстания, окончательно обострившего так называемый Восточный вопрос, что в конечном итоге привело к русско-турецкой войне 1878 г. Краина, стряхнувшая в результате этих событий многовековое турецкое иго, оказалась под властью другого, уже более «цивилизованного», европейского тирана — в годы австрийской оккупации и возмутившей прогрессивную общественность всего мира аннексии Боснии и Герцеговины. Национально-освободительное движение в этот период приняло массовый характер, и борьба за независимость вступила в новый этап. А потом были балканские и первая мировая войны, и лишь в 1918 г. Босния и Герцеговина вошли в состав единого югославского государства.
Бранко Чопич родился 1 января 1915 г. — в самом начале первой мировой войны, и эта война, словно шрам, пробороздила детство писателя. Отец его, солдат австро-венгерской армии, сражался в далеких Карпатах, а брат отца в рядах сербских добровольцев дрался против австро-венгерской армии. Позднее в одном из своих рассказов Чопич так об этом напишет:
«Жили два брата в любви и согласии, спали под одной крышей, на одном поле трудились и делили пополам кусок хлеба, как вдруг… Всучили им в руки и холодное, и огнестрельное оружие, и те, будто в заколдованном сне, встали друг против друга во враждебных лагерях. Несколько лет взбесившийся дракон изрыгал огонь и пороховой дым, закрыв от людей солнце, а когда рассеялись тяжелые облака и пролился свет, братья с удивлением заметили, что трава вокруг них зеленеет так же, как и раньше, так же журчит ручей и хлеб по-прежнему надо зарабатывать собственным потом…»
Отец вернулся с войны инвалидом, а когда Бранко исполнилось 4 года, умер от свирепствовавшей в то время «испанки». Вместе с младшим братом и сестрой мальчик остался на попечении матери — женщины мужественной и сильной духом, дедушки и дяди, которые сыграли огромную роль в формировании его личности и не раз вдохновляли на создание художественных образов, в которых сфокусированы наиболее близкие и дорогие писателю черты родного народа.
Суровая школа
Майор Баук
I
В конце мая на втором году Восстания четникам
[2]
удалось наконец окружить группу партизан, которая уже два месяца упорно отбивала все атаки и прорывала густую сеть хитро расставленных вражеских засад. Это были остатки отряда ловкого, ставшего легендарным Милоша Баука, известного под прозвищем Майор Баук. Подобно соколу, неожиданно и молниеносно нападал он на четницкие патрули, разбивал кольцо и выходил из окружения даже тогда, когда неприятель был уверен, что крепко держит его в руках.
С помощью своих сообщников четники нередко нащупывали Майора на горных пастбищах возле пастушьих хижин, разбросанных среди мрачных лесистых угодьев верхних сел. Но обычно преследователи так долго собирались с силами, раскачивались, выжидали и тянули, что Баук успевал узнать о грозящей ему опасности и без особых усилий прорывал кольцо с наступлением темноты, когда внимание четников было занято жареной бараниной и огромными мисками молока и они не были готовы к серьезному бою.
Иногда небольшой карательный отряд, избегая прямого столкновения с Бауком, натыкался на его людей и открывал наугад огонь по убежищу Майора, но делалось это, скорее, для того, чтобы предупредить его и припугнуть — пусть, мол, убирается с дороги; при этом у карателей и в мыслях не было вступать с ним в серьезную схватку или по-настоящему преследовать его.
Когда же после продолжительной и ожесточенной пальбы оказывалось, что Майор отступил или что его вовсе перед ними не было, преследователи с облегчением вздыхали и угощались табаком.
— Ну и ладно, черт с ним!
II
Баука заметили еще в те дни, когда этот смышленый чернявый деревенский паренек работал лесорубом в маленькой дровяной фирме. Уже тогда парнишка был известен своей вспыльчивостью и резкостью, а больше всего тем, что ни перед кем не пасовал, не давал себя в обиду — будь то хозяин, десятник или кто-либо из старших рабочих.
Как-то раз десятник — придира и ворчун — безо всякой видимой причины обругал парня и огрел его прутом по спине. От неожиданности выронив из рук цигарку, Баук, не говоря ни слова, схватил палку и ударил ею обидчика по голове, а потом спокойно, все так же молча остался стоять, ожидая, что будет дальше.
Их окружили рабочие. С бранью и угрозами десятник поднялся на ноги, ощупывая окровавленную голову, но, увидев, что мальчишка, не дрогнув, ждет, не решился дать сдачи, только отыскал глазами свою свалившуюся шапку и, сердито пыхтя, пошел прочь.
— Волчонок! Вона как смотрит! Этому и убить человека ничего не стоит, — ворчал он, перешагивая через стволы поваленных елей.
На следующее утро, на заре, Баук ушел неизвестно куда вместе с Джурой Зрманяцем, веселым и разбитным пареньком из Лики, всегда готовым выкинуть какую-нибудь штуку. Мальчонке, который спал рядом с ним, он оставил тонкое серое одеяло и старую ясеневую свирель.
III
В тихие сумерки, когда в придорожной корчме Косты Американца стонала гармоника и галдели итальянские солдаты, неожиданно в дверях появился Баук с одним из своих товарищей и направил автомат на пьяных берсальеров.
— Ни с места!
Солдаты замерли возле длинного узкого стола, заваленного грязной посудой и остатками еды. Никто даже не попытался протянуть руку к оружию, сваленному в углу, и только их переводчик и посредник в переговорах с местным населением мясник Марко Йованич украдкой, воровато бросил взгляд на окно, но и оттуда да него смотрело дуло винтовки Еличича.
— Нечего посматривать, Йованич, не поможет, — зловеще одернул его Баук и, собрав коротенькие итальянские винтовки, крикнул в открытую дверь: — Иди-ка сюда, Ненад, возьми эти винтовки!
Пока один из Еличичей выносил винтовки, Баук обратился к жене корчмаря, к белой как мел толстухе, у которой от страха отнялись ноги.
IV
Когда третья, а тотчас следом за ней и четвертая мина разорвались посредине хижины и та взлетела на воздух, все заволокло огромным облаком дыма и пыли. Торжествуя, Раде не выдержал:
— Вот тебе, Баук, за твое упрямство!
Сквозь оседающий дым прорвался узкий и веселый язычок пламени. Кто-то из осаждающих взвизгнул, выглядывая из-за ели:
— Ой, горит!
И все же потребовалось немало времени, чтобы четники осмелились открыто выйти на поляну и приблизиться к развалинам хижины, охваченной пламенем. Они передвигались ползком, готовые к любой неожиданности.
Мамаша Миля
В большой комнате просторного полупустого дома Шкундрича, что прилепился к самому откосу Грмеча, первым обосновался штаб отряда, а потом уж, как по проторенной дорожке, стали, сменяя друг друга, размещаться штабы отдельных партизанских батальонов, когда забрасывало их сюда переменчивое боевое счастье или поставленные командованием задачи. Время от времени здесь ночевали связные из других отрядов, юркие, смекалистые парни, а то неожиданно в неурочный час останавливалась целая рота, чтоб на заре так же поспешно исчезнуть под приглушенную ругань и скрип обоза.
Это была одна из тех старинных, грубо, но на совесть срубленных построек, на которых почти незаметны разрушительные действия времени и ненастья. Наоборот, кажется, что год от года они становятся все прочнее и все упрямее сопротивляются всякой непогоде и порче. Как только дом, выстроенный на сухой и каменистой почве, утратит свой изменчивый и преходящий блеск, бревна потемнеют и просохнут, он тотчас же сравнивается, сливается со своим окружением и стоит без изменений десятки лет. Каждая дверь приобретает свой особый скрип, по которому ее можно узнать даже во сне. Высокий порог в меру обшаркивается, всякая вещь находит свое постоянное место, на крыше вырастает низенькая, невзрачная поросль молодильника, и жизнь в доме течет однообразно и мирно, без непредвиденных скачков и излишней суеты.
Дом этот лет сорок назад построил Стево Шкундрич, переселенец из Лики, многосемейный член задруги, сохранивший по старой привычке склонность погреть руки на краже коней, волов или другого крупного скота. Потому, вероятно, и выселился он так высоко, на самый откос: вся окрестность как на ладони, а на случай опасности за спиной горы.
— А наш Стево не собирается, должно быть, на виду у всех хозяйничать, — полушутя, полусерьезно говаривали старики, тоже выходцы из Лики, посасывая свои огромные трубки и переглядываясь исподлобья, весело и с хитрецой, словно припоминая и свои давние грешки. Видно было, что они не слишком осуждают своего ловкого соседа. Каждый о себе думает, а гайдук как волк: что урвал, то и съел.
После короткого и призрачного благополучия, наступившего после первой мировой войны, когда «у каждой бабы была припрятана тыщонка», большая задруга Шкундричей начала быстро распадаться. Старший из трех братьев Шкундричей, залезший во время войны в долги, продал свою часть земли и переселился куда-то в Банат. Младший, беспутный пьяница, с юных лет скитался по свету и погиб в какой-то схватке с мусульманами из Каменграда. В полуопустевшем и затихшем доме Шкундричей остались средний брат, Перо, уже пожилой, разговорчивый и немного ребячливый, большой мастер выдергивать зубы, и его жена Миля, которую он всегда ласково звал «мамаша». Это была высокая, хорошо сохранившаяся женщина, спокойная и сдержанная, с выражением покорной и полускрытой печали в глазах, какую нередко можно заметить у бездетных женщин.
Книги
I
— Цель — башня, третий этаж, крайнее окно слева! — отчетливо, нараспев скомандовал Раде Лукич, резко взмахнув рукой в направлении старой бихачской башни, метрах в восьмистах от них возвышавшейся над крутыми крышами домов.
— Цель — башня, третий этаж… — привычно вторил наводчик Стево Козарец, пристально глядя в ствол противотанкового орудия, потом аккуратно дослал в казенник длинный бронебойный снаряд и через плечо, потный и озабоченный, выжидающе посмотрел на командира Раде.
— Огонь!
Дернувшись, пушка оглушительно бабахнула, и все, затаив дыхание, несколько мгновений не спускали глаз с седой башни. Оттуда донесся глухой звук взрыва, потом из левого окна повалил дым.
— Ай да Стево! — облегченно выдохнул Раде. — Такого наводчика во всей Второй Краинской не сыскать.
II
Детство Раде прошло в благодатном краю, в маленькой деревеньке, окруженной лесистыми горами. Лишь с севера меж двумя склонами открывалось узкое ущелье, на дне которого шумела речка, извиваясь посреди деревни в зарослях ив. От дома Раде до берега тянулся засеянный пшеницей пологий склон с узкой каймой луга вдоль самого ивняка; сызмала это и составляло для паренька весь внешний мир.
Больше всего Раде привлекала граница этого царства — речка и ее ивовые дебри. Часто он целыми часами бродил среди старых ив, вокруг которых после весеннего разлива лежали сухие ветки вперемежку с пучками прошлогодней травы и мелкими водорослями. Он собирал на влажном берегу маленькие пестрые домики улиток, блестящие половинки раковин, гладко отшлифованную гальку или, склонившись над медленными водоворотами, подолгу наблюдал за неутомимой игрой юрких и веселых рыбок. Затерявшись в этом необычном мире, напоенном живительной влагой и все дальше манившем своей неизведанностью, он опаздывал к обеду, вызывая беспокойство вдовы матери, опасавшейся, как бы ее ребенок не утонул, играя у реки.
— Чудной какой-то, вылитый свояк будет, — с неудовольствием предрекал дядя, чувствуя, что не вырасти доброму хлебопашцу из этого своенравного ребенка.
Свояк, дядя мальчика по материнской линии, о нем Раде был наслышан немало, жил и учительствовал в небольшом городишке неподалеку от их деревни. Во время мировой войны его угнали в Арад, откуда он уже не вернулся. Перед самым началом войны дядя оставил у своей сестры, матери Раде, два короба с книгами, которые вплоть до восемнадцатого года простояли в старом хлеву, укрытые соломой. Когда война кончилась, хорошо сохранившиеся, лишь слегка попорченные мышами книги перенесли в чулан, пристроенный к задней стене просторного дома Лукичей.
Мальчонка часто вертелся возле этого всегда запертого чулана, пытаясь заглянуть внутрь через маленькое, пробитое под самой крышей оконце. А поскольку при этом он заслонял головой все пространство окна, в чулане становилось еще темнее, и мальчишке приходилось подолгу стоять, выжидая, пока глаза не привыкнут к полумраку. Постепенно он начинал различать ряд бутылок на узкой полке, старые глиняные кринки из-под молока, какой-то инструмент, а в самом дальнем углу — два больших короба, доверху набитых книгами.
III
Откуда-то из ленивых плоских осенних облаков на город сочится мутный, невеселый рассвет. Он смахивает кисею мглы вначале с башен, крыш и немногочисленных деревьев, потом опускается ниже, раздвигая и очищая улицы. Рассвет этот наступает запоздало, нехотя, словно видит, что город давно уже пробудился, если вообще ложился спать, всю ночь напролет сотрясаемый взрывами и винтовочными выстрелами.
Еще не вполне проснувшийся Раде стоит в дверях старой корчмы, прислонившись к косяку, и смотрит на Бихач уже как на старого знакомого. Эта россыпь крыш, большей частью побуревших от времени, с вырывающимися кое-где клубами дыма или языками пламени, будто все еще скрывает какую-то необычную тайну, некогда будоражившую маленького Раде. Как знать, а вдруг откуда ни возьмись в конце пустынной, оцепеневшей улицы возникнут таинственные ездоки — толстяк и дылда, служивый с бабкой-колдуньей или почти стершийся в памяти волк Корторей, трусцой направляющийся в Ланскомский лес.
Но вместо появления героев детских книг где-то за ближайшей деревянной мечетью неожиданно загрохотали взрывы гранат, сопровождаемые бесшабашным и многоголосым:
— Вперед, Козара! Двум смертям не бывать — одной не миновать! За мной, Грмеч! Вперед, джуринцы!
Судя по всему, это бойцы Второй Краинской атаковали превращенные в укрепления дома, и громкие крики, с которыми они шли на штурм, сразу отрезвили Раде, напомнив ему о войне и воинских обязанностях.
Первая встреча с Николетиной
С Николетиной Бурсачем, лихим партизаном, прославленным пулеметчиком, а позже — любимым бойцами командиром роты, я познакомился еще в те времена, когда он был всего-навсего босоногим сорванцом Николицей.
В тот день я в первый раз пошел в школу.
Осенним утром меня одели по-праздничному, и дед повел меня учиться. По дороге, под самой Михаиличевой горой, нас догнал голенастый парнишка со школьной сумкой, подпрыгивающей за спиной, на бегу бросил нам «доброе утро» и зарысил в гору, но дед окликнул его:
— Эгей, Николица, постой-ка!
Тот остановился, точно его дернули за удила на полном скаку, повернулся на одной ноге и с любопытством уставился сначала на деда, а потом на меня.
Крах и пророчество
Резервисты Николетина Бурсач и Йовица Еж несколько дней блуждали по Добою и окрестным селам, отыскивая часть, к которой были приписаны. Но всюду, куда бы парни ни ткнулись, оказывалось, что они попали не туда, куда надо. В одном месте им грубо отвечали, что они ошиблись, из другого просто выгоняли, а в третьем какой-нибудь фельдфебель мерил их с ног до головы хмурым взглядом и цедил сквозь зубы:
— Только вас двоих мы и дожидались, чтобы парад начать. А ну, проваливайте с глаз долой, олухи деревенские, пока я вам…
Посылали их и в «песью роту свинского батальона», и в «воловий моторизованный полк», и другую чушь несли, а в одной части какой-то поручик пригрозил им расстрелом и обозвал башибузуками.
— Вот тебе на! — недоуменно чесал в затылке долговязый Николетина. — Ты тут пришел по военной надобности, а они над тобой потешаются. И что это за «башибузуки» такие?
— Чудное что-то. Никогда такого не слыхивал. Добро бы сказал: олухи, прохвосты, скоты или еще как-нибудь, чтобы понятно было, а то… Неладное что-то. Может, это значит дезертиры?
