По ночам море подступало к самому дому. Оно ворочалось у дверей, вздыхало протяжно, лизало горячие камни шершавым соленым языком. Когда поднимался шторм, море бросало в окна колючие брызги, старый дом дрожал и скрипел в ответ, и море щадило его.
Одичавший сад обступал дом с остальных трех сторон. С тех пор, как за садом перестали ухаживать, он сам разделался со своими врагами и неудержимо разросся, покрыв зеленью валуны, ветхий забор и сам дом. Он даже взобрался на некогда красную черепичную крышу, и теперь на самом коньке нелепо торчала маленькая кривая слива.
По утрам, когда солнце начинало робко заглядывать в окна, старый белый человек, кряхтя и кашляя, выходил из щелистых дверей и растоплял в просторном дворе прокопченную дымную печку. Лохматый столб дыма упирался в желтовато-голубое небо. В большом древнем тагане, оставшемся, может быть, со времен татаро-монгольского ига, старик затевал свое ежедневное нехитрое варево, которое называлось «шти». Старик ждал гостей. Он ждал их всегда, и гости приходили к нему каждое утро по узкой тропке вдоль берега. Каждый день гости были разные, и всех их старик встречал одинаково радушно. Гости ели огненные «шти», купались в море, отдыхали в саду, а старик, прищурившись, глядел на солнце, и глаза у него слезились. Все рассказывали ему небывалые истории о своих путешествиях, а старик внимательно слушал, кивал, улыбался и всех просил быть поосторожней.
…Дорого обошлись человечеству первые межзвездные перелеты. Путешествие к центру галактики требовало каких-то месяцев, но по возвращении грозило обернуться миллионами лет. Знания, добытые отважными космопроходцами, оказались давно устаревшими и, стало быть, никому не нужными, а сами путешественники превращались в безнадежных отщепенцев. В отчаянии они вновь и вновь бросались в космос, бесследно пропадая во времени и пространстве.
Раздавались голоса о том, что надо запретить совсем сверхдальние перелеты; кое-кто поговаривал, что человечество зашло в тупик, из которого нет выхода. Земля, до сих пор считавшаяся колыбелью человечества, вдруг стала его тюрьмой.
