Время московское

Шадрин Николай Иванович

Николай Иванович Шадрин родился в 1947 году в Сибири. В 1972 году окончил институт искусств во Владивостоке. Работает актером.

Автор семи книг. Лауреат областной премии им. А.С. Пушкина, Всероссийской премии им. В.М. Шукшина (1999) за лучший короткий рассказ.

Ноль часов по московскому времени

Толик — человек странный, но приятный. Даже ласковый. Все собаки — его друзья. Только дети не любят, не понимают его. О детях в последнее время стали думать, что они чуть ли не умнее всех, что они цветы и прочие радости нашей жизни. Эгоисты они, а никакие не цветы. То есть не совсем маленькие, а те, что курить по сортирам начинают, — до взрослого гуманизма им очень далеко. А иначе зачем было бы все воспитание и просвещение? Я так думаю.

Толик, он неполноценный умственно. И неприятен бывает. Встанет у магазина на крыльце и дикторским голосом: «В Кустанайских степях успешно проведена культива-ция! — он особенно четко произносит в словах последние звуки. — Берегите окружающую вас среду! Ареал маралов на грани катастрофической!» Но это с ним нечасто случается. Больше он молчалив, задумчив. Встанет у какого-нибудь столба, в печаль ударится и не терпит, если кто в это время пристает к нему.

Я, откровенно признаться, тоже его недолюбливал: ходит по дороге, проезжим машинам честь отдает! А под окном «громкоговоритель» устроит: «Работают все радиостанции Советского Союза! Товарищи, проверьте свои часы, последний, шестой сигнал дается в семнадцать часов по московскому времени». Пикает, правда, очень похоже. А однажды он меня даже озадачил. Иду с работы, глядь — Толик, в соломенной шляпе и грудь в орденах.

— Это ты куда так нарядился? — спрашиваю, смеюсь, понятно.

Посмотрел он на меня самым что ни есть пристальным манером, подождал, пока дурацкая улыбка у меня с лица сползет.

Лес

От крутой жены и неприятностей по работе Федоров убежал в лес. На скалистом хребте он выстроил шалаш и остался в нем жить. А у ручья под горой жил медведь, старый, несчастный, с больными зубами. Медведь хорошо знал Федорова, а Федоров очень хорошо знал медведя: они охотились на одном участке и… друг на друга. Гора, на которой они поселились, была самой пустынной в тайге, не было на ней ни птиц, ни зверей; только рябина росла да грибы «свиное ухо». Но Федоров не хотел уходить с горы, с нее открывался удивительный вид! Долгими часами и рано утром, и на закате дня глядел он на бесконечные горбатые увалы хребтов, на ручей внизу, на крутые склоны, осыпи, далекие озера — и обращался душой к прекрасному в мире, плакал…

Медведь же, напротив, очень хотел бы убежать из этого пустынного леса туда, куда глядят глаза: вглубь, в тайгу, но не мог этого сделать: там теперь жили его сильные сыновья, дочки и жена с молодым мужем. Вспомнив и представив свой «круг семьи», медведь только мычал да качал головой из стороны в сторону.

Постепенно, день за днем подошла глубокая осень и превратилась в студеную белую зиму. И так уж получилось, что, несмотря на бесконечные уловки Федорова и коварную хитрость медведя, они так и не погубили друг друга. Медведь долгими морозными ночами бродил около шалаша, трещал сучьями да по-щенячьи скулил. Он вспоминал свою теплую берлогу в узкой каменной пещере, вспоминал постель из мха с пихтовым лапником в изголовье — и мерз от этого еще больше. На ручье он так и не смог найти себе хоть чуть-чуть подходящее место, да и искал его плохо: ему сразу же показалось, что лучшее место для берлоги захватил Федоров! Он все ходил и ходил вокруг шалаша, все скулил, злился, тосковал… И так каждую ночь. И вот однажды он и сам не заметил, как ткнулся мордой в хвою на шалаше — ему показалось, что эта хвоя — хвоя его берлоги! Он все вдыхал и вдыхал этот родной кислый запах прелой пихты! В глазах от холода, голода и… счастья то вспыхивали, то угасали яркие продолговатые льдинки; они то росли и близились, то с тихим шуршащим звоном падали вниз, таяли…

Федоров за время одиночества выучился варить квас из рябины и для аппарата пожертвовал единственную кастрюлю и ружейный ствол. Растительная пища и отсутствие «стреляющего» оружия притупили в нем боевой пыл, и к тому же был он одинок, весел и поэтому добр, и как только услышал, что к нему скребутся, очень обрадовался; натыкаясь на стол, на скамью, подбежал к двери и отворил! На пороге стоял и робко смотрел на него медведь… сгорбленный, весь в снегу, с белыми от инея ресницами. В груди Федорова что-то ойкнуло, подбородок задрожал в мелкой судороге, и слезы подкатились к глазам.

— Заходи, — сказал он, отворяя дверь шире.