Толик — человек странный, но приятный. Даже ласковый. Все собаки — его друзья. Только дети не любят, не понимают его. О детях в последнее время стали думать, что они чуть ли не умнее всех, что они цветы и прочие радости нашей жизни. Эгоисты они, а никакие не цветы. То есть не совсем маленькие, а те, что курить по сортирам начинают, — до взрослого гуманизма им очень далеко. А иначе зачем было бы все воспитание и просвещение? Я так думаю.

Толик, он неполноценный умственно. И неприятен бывает. Встанет у магазина на крыльце и дикторским голосом: «В Кустанайских степях успешно проведена культива-ция! — он особенно четко произносит в словах последние звуки. — Берегите окружающую вас среду! Ареал маралов на грани катастрофической!» Но это с ним нечасто случается. Больше он молчалив, задумчив. Встанет у какого-нибудь столба, в печаль ударится и не терпит, если кто в это время пристает к нему.

Я, откровенно признаться, тоже его недолюбливал: ходит по дороге, проезжим машинам честь отдает! А под окном «громкоговоритель» устроит: «Работают все радиостанции Советского Союза! Товарищи, проверьте свои часы, последний, шестой сигнал дается в семнадцать часов по московскому времени». Пикает, правда, очень похоже. А однажды он меня даже озадачил. Иду с работы, глядь — Толик, в соломенной шляпе и грудь в орденах.

— Это ты куда так нарядился? — спрашиваю, смеюсь, понятно.

Посмотрел он на меня самым что ни есть пристальным манером, подождал, пока дурацкая улыбка у меня с лица сползет.

От крутой жены и неприятностей по работе Федоров убежал в лес. На скалистом хребте он выстроил шалаш и остался в нем жить. А у ручья под горой жил медведь, старый, несчастный, с больными зубами. Медведь хорошо знал Федорова, а Федоров очень хорошо знал медведя: они охотились на одном участке и… друг на друга. Гора, на которой они поселились, была самой пустынной в тайге, не было на ней ни птиц, ни зверей; только рябина росла да грибы «свиное ухо». Но Федоров не хотел уходить с горы, с нее открывался удивительный вид! Долгими часами и рано утром, и на закате дня глядел он на бесконечные горбатые увалы хребтов, на ручей внизу, на крутые склоны, осыпи, далекие озера — и обращался душой к прекрасному в мире, плакал…

Медведь же, напротив, очень хотел бы убежать из этого пустынного леса туда, куда глядят глаза: вглубь, в тайгу, но не мог этого сделать: там теперь жили его сильные сыновья, дочки и жена с молодым мужем. Вспомнив и представив свой «круг семьи», медведь только мычал да качал головой из стороны в сторону.

Постепенно, день за днем подошла глубокая осень и превратилась в студеную белую зиму. И так уж получилось, что, несмотря на бесконечные уловки Федорова и коварную хитрость медведя, они так и не погубили друг друга. Медведь долгими морозными ночами бродил около шалаша, трещал сучьями да по-щенячьи скулил. Он вспоминал свою теплую берлогу в узкой каменной пещере, вспоминал постель из мха с пихтовым лапником в изголовье — и мерз от этого еще больше. На ручье он так и не смог найти себе хоть чуть-чуть подходящее место, да и искал его плохо: ему сразу же показалось, что лучшее место для берлоги захватил Федоров! Он все ходил и ходил вокруг шалаша, все скулил, злился, тосковал… И так каждую ночь. И вот однажды он и сам не заметил, как ткнулся мордой в хвою на шалаше — ему показалось, что эта хвоя — хвоя его берлоги! Он все вдыхал и вдыхал этот родной кислый запах прелой пихты! В глазах от холода, голода и… счастья то вспыхивали, то угасали яркие продолговатые льдинки; они то росли и близились, то с тихим шуршащим звоном падали вниз, таяли…

Федоров за время одиночества выучился варить квас из рябины и для аппарата пожертвовал единственную кастрюлю и ружейный ствол. Растительная пища и отсутствие «стреляющего» оружия притупили в нем боевой пыл, и к тому же был он одинок, весел и поэтому добр, и как только услышал, что к нему скребутся, очень обрадовался; натыкаясь на стол, на скамью, подбежал к двери и отворил! На пороге стоял и робко смотрел на него медведь… сгорбленный, весь в снегу, с белыми от инея ресницами. В груди Федорова что-то ойкнуло, подбородок задрожал в мелкой судороге, и слезы подкатились к глазам.

— Заходи, — сказал он, отворяя дверь шире.