Бывают сны, где ваше восприятие так остро и точно, что все земное перед этими сонными образами кажется вам недостаточно реальным. Спится ли вам кусочек земной поверхности, или пустой дом, или незнакомый человек, — все это в освещении сумрачном, косом, словно источник света неизменно стоит у вас за спиною, — и как недостижимо близки духу вашему видимые образы! Кажется, будто вы расколдовываете от обычного оцепенения все ваши чувства; глаз начинает по-настоящему видеть, ухо по-настоящему слышать. Грубых, мозолистых, нечувствительных прикосновений к вашим органам восприятия больше не существует. Все касается и отдается в мозг, как электрический укол. И самое странное из переживаемых вами во сне ощущений — это неизменное припоминание, будто вы здесь уже раньше неоднократно бывали.

Очень красивой молодой женщине, Любови Адриановне Жемчужниковой, приснился под утро такой сон: ей снилось, будто она идет вдоль овражка, поросшего очень крупными лиловыми цветами на высоких обнаженных стебельках. Небо впереди освещено неподвижными полосами того света, источник которого прячется за нею и никогда не вступает в ноле зрения. Она идет босиком и чувствует под ногами бархатистую мягкость дорожки, словно кротовую шкурку. Особенно же приятно ей идти потому, что она не одна: рядом с нею идет человек, любимый ею больше всех людей на свете. В лицо его она не видит и даже не знает, каков он собой. Но все же она его знает и узнала бы среди миллиона других, подобно тому, как слепая собака признала бы своего хозяина. Иначе говоря, она его

чувствует

. Особенная, вяжущая сладость связывает все ее помыслы на одном: на том милом и единственном, кто шагает возле нее. Но, кроме сладости, есть и боль: дело в том, что они должны дойти вместе до придорожной липки, а там и разлучиться. Неведомые ей обязательства призывают его на неведомую службу. Она подчиняется этому без всякого бунта. Все, что исходит от него, для нее свято и неоспоримо. Но все же они должны разлучиться, и боль прикипает к горлу сладкими, неутолимыми, как жажда, слезами. Вот впереди показался пригорочек, а на нем и липка. Они дошли до него молча, и тот, кто шел рядом, взял ее за руку. Прикосновение было так блаженно, что сладкий трепет охватил ее всю.

— Люба моя, теперь я ухожу, но мы встретимся. Так надо, — сказал он и, наклонившись, поцеловал ей руку. Она тотчас же проснулась от боли, от неописуемой нежности и еще от того, что горничная Дуня открыла ставни и при этом безжалостно ими хлопнула. Ей было приказано разбудить барыню к девяти часам утра.

Можете вы себе представить, как рассердилась Любовь Адриановна! Томная сила и важность сна витали еще над нею, а потому она не посмела раскричаться и только выслала Дуню вон из комнаты. Когда Дуня вышла, она зарылась с головой в одеяло — чтобы доспать еще кусочек и, может быть, снова увидеть то же самое. Но сон больше не приходил, осталось только неизъяснимое счастье от чьего-то присутствия, да рука хранила нежность полученного ею поцелуя.

Любовь Адриановна задумчиво спустила ножки с постели и принялась натягивать на них чулки.

К утру она окончательно решила, что виденный ею незнакомец был не кто иной, как Андрей Фохт. Недаром ведь последняя реальность, пережитая ею перед сном, был поцелуй руки, проделанный им так нежно и так многозначительно у дверей клуба, где они расстались. Признать его за незнакомца ей было тем легче, что его еще окружал заманчивый ореол новизны и неизведанности. Встав поутру, розовая и томная, она потребовала от Дуни растрепанную телефонную книжку.

Края этой книжки и замасленные углы ее загнулись в бесчисленные «ослиные уши». На полях нарисованы были лошадиные головы в уздечках и человеки без туловища, из-под огромных, бородатых профилей которых выходили пары быстро шагающих ног в сапогах. Любовь Адриановна кисло улыбнулась на эти первые художественные опыты своих малышей и не без некоторой, чуждой всего материнского, брезгливости перелистала книжку. Вот и буква

ф

. Но, к несчастью, тут были фамилии Фофанова, Фохвинкеля и Фоцеркуса, и не было Фохта. Она позвонила в справочную и не получила ответа. Позвонила в клуб, где шла репетиция симфонического оркестра, и там никого не оказалось. Позвонила в театр и, наконец, после многочисленных переспрашиваний и досад, занесла на поля телефонной книжки роковой адрес: «Новослободская, 187».

Теперь ей оставалось только одеться, пройтись по губам волшебной палочкой и ехать разыскивать Новослободскую, о существовании которой она до сих пор даже не подозревала. Препятствия зажгли ее особенной, не свойственной ей настойчивостью. Она уже уверилась, что сейчас все объяснится, они посмотрят друг другу в глаза, — и между ними повторится то сонное, сладкое счастье. Болезненное нетерпение охватило ее. Только бы не опоздать. А трамвай, как назло, тащился с хрипотою и взвизгиванием, словно в агонии. На остановках множество молчаливых людей напирало в него, давясь друг о друга, и кондуктор безнадежно кричал:

— Местов нет! Слазьте, пожалуйста, больше нет местов.

От нетерпения она не могла дождаться своей остановки, слезла и взяла извозчика. Руки у нее похолодели, губы слегка дрожали. Что она скажет Фохту, если застанет его дома, ей не приходило в голову. А если не застанет, сядет на пороге и будет сидеть, пока он не вернется. Извозчик вез по скверной, захолустной улице, мощенной только на середине. Справа и слева ютились деревянные домики с крышей треугольничком и с окошками, мутными, как глаза новорожденных. Было бы странно и приятно, если б Фохт жил в одном из таких домиков. Но он жил вовсе не в нем. Номер 187 стоял на углу улицы, с открытыми широкими воротами, — за ними находился извозчичий двор. Это был каменный двухэтажный дом с бакалейной торговлей внизу. Улица перед ним чернела в конских помоях, а на крыльце густо пахло кошками. Расспросы установили пребывание Фохта на втором этаже слева. Медленно поднялась Любовь Адриановна по лестнице, чувствуя, как колотится у нее сердце.