Я прекрасно помню свою первую деревянную кроватку, которой уже давно не существует, помню, как я лежу в ней и наблюдаю из-за её деревянных прутьев за раком, ползающем по комнате. Отец принёс его с рыбалки и выпустил на пол, чтобы показать нам с мамой. Я помню этого рака очень чётко, он и сейчас, как живой, ползает перед моими глазами, такой весь склизкий, тёмно-зелёный, словно его только что из болота вытащили. Впрочем, помню я его и мёртвого, румяного, красного, лежавшего на тарелке, на кухне.

В другой раз, я лежу в кроватке с высокой температурой и мама никак не может заставить меня выпить горькое лекарство. В конце концов, она растворяет таблетку в чашке сладкого чая, но я всё равно отказываюсь пить его. Тогда мама говорит, что это серьёзно, что я должен выпить, а иначе могу даже умереть. Помню, эта фраза действует моментально, я так перепуган, что тут же выпиваю чай, а он к тому же оказывается очень вкусным.

Вот что стало с кроваткой потом, я не помню. Не помню я, и как очутился здесь этот диван, обшитый зелёной тканью, и шифоньер, что стоит напротив, на дверце которого висит вымпел с изображением Диего Марадоны. В углу комнаты стоит небольшая тумбочка, сверху лежит проигрыватель пластинок, из динамиков доносится детская песенка в исполнении хора пионеров. Звуки музыки перемешиваются со звуками, проникающими в мою комнату через открытое окно. Слышны дети, собаки, птицы, качели, кузнечики, автомобили.

Я выглядываю на улицу. Среди всех ароматов, встретивших меня, выделяются запах одуванчика и жареной картошки, и последний, видимо, доносится из соседской квартиры, что расположилась этажом ниже. Во дворе играют дети, кидают резиновый мяч, ловят его, однако такая незатейливая игра вызывает почему-то бурное веселье. Самое странное, что абсолютно все дети молчат, лишь посматривая друг на друга. Молчат и смеются, кидают мяч, взгляд, ловят его и смеются, словно над тем, чего нельзя произнести вслух. Присмотревшись к одной девочке, к самой маленькой из собравшихся, я замечаю, что на ней нет трусов, а из всей одежды лишь грязная белая майка и короткая красная юбка. Я узнаю её. Этот, на вид четырёхлетний, ребёнок воспитывается родителями-алкоголиками, которые уже отдали большинство своих детей в интернат, а теперь, видимо, ждут, когда придут сроки и до следующего. Не удалось им избавится лишь от одного из сыновей, который родился умственно отсталым. Старший брат девочки сейчас тоже здесь. Он смеётся вместе со всеми и кажется громче всех, стоит лишь летнему ветерку задрать ткань красного цвета на теле его сестры. Тут же неподалёку смеются ещё совсем ничего не понимающие малыши сидящие в песочнице, смеются их мамы, спрятавшиеся в тень сирени, смеются прохожие, смеётся и сама девочка. В одной руке она сжимает морковь, успевая грызть её между делом, да так неаккуратно, что уже перепачкала всю свою улыбку оранжевым соком. Игла проигрывателя нащупывает новую песню.