В теплые дни от стен моего дома исходит слабый запах молока. Стены оштукатурены и выбелены, пол застлан циновками, но из щелей в углах и трещин в полу упрямый запах настигает меня, будоражит ароматом древней любви.

Мой дом когда-то служил хлевом — жилищем лошали, ослицы и нескольких дойных коров. Широкая дубовая дверь была опоясана железным засовом. Поодаль от бетонных яслей возвышались жестяные молочные бидоны, а на стене висела воловья упряжь.

И жила в хлеву женщина — здесь работала, спала, мечтала и плакала. Здесь, на застланном мешками полу, родила она сына.

Голуби разгуливали по крыше, а между балками порхали неутомимые ласточки, всецело поглощенные обустройством своих глиняных гнезд. Столь нежен был трепет маленьких крыльев, что и теперь отголоски его смягчают морщины, проложенные по моему лицу возрастом и усталостью.

Утреннее солнце высвечивало на стенах хлева ярко-желтые квадраты окошек и золотило пылинки, танцующие в воздухе.

В течение трех дней рубил Рабинович дерево.

Снова и снова взмывал огромный топор и спустя мгновение обрушивался вниз. Методично, по кругу рубил человек, с натужным стоном замахивался и на выдохе бил.

Угрюмого Рабиновича, широкоплечего и приземистого, с короткими и массивными руками, и по сей день прозывают у нас в деревне «Рабинович-Битюг» — за его необычайную силу и выносливость. Вот уже третье поколение деревенских детей играет с ним в вечного «лютого медведя». Одной ручищей он обхватывает сразу три детских запястья, а ребятишки, визжа и хохоча, безуспешно пытаются высвободиться из железной хватки.

Летели вздохи и щепки, капали слезы и пот, снежинки крутились вокруг. Несмотря на извечные разногласия по поводу деталей любого из происшествий, упоминаемых в деревенской летописи, в памяти всех жителей, даже младенцев, совершенно отчетливо запечатлелись мельчайшие подробности тех дней, той мести:

Дюжину полотенец сменил Рабинович, вытирая лицо и шею.

Эту песню я выучил еще до того, как мне стал понятен ее смысл. В ней рассказывается о матери, ощипывающей гусиные перья, чтобы сшить своему сыну пуховую перинку.

Многие матери, я думаю, пели своим сыновьям эту песню, изменялось лишь имя мальчика. Зейделе — речь идет обо мне. И это не прозвище, а имя, мое настоящее имя. «Зейде» на идиш означает «дедушка» — так я был назван матерью при рождении.

Я всегда хотел поменять его, но так этого и не сделал. Сначала смелости не хватало, потом — сил, и в конце концов мы смирились друг с другом и оставили эту затею.

Я был трехмесячным младенцем, когда мама пела мне эту песню и вышивала розовое покрывало, но все же мне чудится, будто я помню отчетливо те ночи. Зимы, проведенные в хлеву у Рабиновича, были холодны, поэтому еще с лета мама договорилась с нашим соседом по имени Элиэзер Папиш, разводящим гусей, и в обмен на ryсиный пух скроила не одну перинку и ему, и его домочадцам.

В тысяча девятьсот пятьдесят втором году, по истечении полутора лет после смерти матери, Яаков Шейнфельд пригласил меня на наш первый ужин.

Он подошел к хлеву — покатые плечи, резко проступивший шрам во весь лоб, омраченное одиночеством лицо.

— С днем рождения, Зейде, — он положил мне руку на плечо. — Приходи-ка завтра поужинать со мной.

Сказал, повернулся и ушел.

Мне тогда исполнилось двенадцать лет, и Моше Рабинович решил отпраздновать это событие.

Странная птица, — говорили про Яакова Шейнфельда в деревне.

Он жил уединенно, в маленьком домике с палисадником, когда-то ухоженным, а теперь наполненным громоздящимися в беспорядке пустыми клетками. Это все, что осталось от многочисленной, уже разлетевшейся стаи канареек.

Свою часть деревенского поля Шейнфельд передал правлению — в общее пользование, птичник закрыл, а жену свою, что ушла от него, забыл.

Ее звали Ривка. Я знал, что она бросила Шейнфельда из-за моей матери. Мне ни разу не довелось увидеть ее, но по общему мнению она была самой красивой женщиной деревни.

— Деревни? — отмахивался Папиш. — Да что там — деревня! Всей страны! Всей планеты! Одна из самых прекраснейших женщин в мире, во все времена!

На второй ужин Яаков пригласил меня десять лет спустя, после моей демобилизации из армии. На воинской службе я звезд с неба не хватал, мое имя доставляло мне неприятности на каждой поверке, а невосприимчивость к смерти сделала из меня скорее не храброго, а ленивого и своевольного солдата.

В день моего призыва в армию Яаков подкараулил меня неподалеку от дома и предложил пройтись с ним на кладбище, на могилу матери.

— Не морочь мне голову, Шейнфельд!

Я был достаточно взрослым, чтобы прочесть выражение боли и обиды на его лице, однако не настолько, чтобы раскаяться или просто извиниться. Он отступил назад, словно получил пощечину.

— Ты смотри, будь осторожен, Зейде, и не открывай своим начальникам значения своего имени, а то еще пошлют тебя по ту сторону границы на разные опасные задания.

Мне нравились эти поездки и сойхеровские поучения, однако торговля меня совсем не привлекала. Я читал много книг, помогал Рабиновичу по хозяйству, возобновил свои наблюдения за воронами и сблизился с одной девушкой из соседнего сельскохозяйственного училища. Она казалась мне настолько плодовитой и поэтому опасной, что я не позволил ей даже дотронуться до меня ниже пояса.

В те дни я впервые подружился с бессонницей, непонятно откуда взявшейся, снаружи или изнутри. Мама всегда говорила, что Ангел Смерти весьма пунктуален и на него всегда можно положиться, однако Ангел Фон Шлафф, не в пример своему коллеге, забывчив и рассеян. Я использовал свою бессонницу для подготовки к занятиям в университете. Ночи напролет надо мной раскачивалась потемневшая oт времени деревянная канарейка, и маленькая лампа горела у моего изголовья, пока я читал.

Иногда, ближе к утру, когда книга наконец вываливалась из моих рук и я засыпал, дверь открывалась. Это был Рабинович, занятый бесконечными поисками косы. Не обращая на меня спящего никакого внимания, он копошился в шкафу и обшаривал кухонные ящики, попутно открывая все подворачивавшиеся под руку коробки и банки.

— Что ты все ищешь, Моше? — спрашивал я, хотя ответ мне был прекрасно известен.

— Дер цап, — отвечал он.

Приглашение на второй ужин мне передал таксист, всегда всегда возил Яакова по всяким делам. Не раз можно было наблюдать такую картину: такси, покорно дожидающееся своего пассажира в тени придорожных деревьев, и самого Шейнфельда, сидящего на автобусной остановке у въезда в деревню и бормочущего всем прохожим и проезжим: «Заходите, заходите…»

Я решил отправиться к нему пешком и вышел засветло, успев лишь подоить коров и позавтракать, чтобы не торопиться в пути и дойти до цели к закату.

Был первый день осени. Ласточки расселись нотами на протянутых вдоль дороги линиях проводов. Дорога была испещрена следами шин тысяч велосипедов, а в воздухе носился снежный пух одуванчиков. Первый зимний дождь еще не выпал, и вода в вади высохла почти вся, обнажая у берегов вросшие в сухую грязь скелеты рыбешек. Те же немногие, что выжили, собирались стайками в углублениях и выемках. Ловить их было так легко, что вороны и цапли выклевывали рыбешек из воды с ловкостью зимородков.

Дикая малина росла в изобилии, подмигивая мне темными спелыми глазками, и я сгоряча разодрал рубашку о ее колючки. Спустившись вдоль вади, я дошел до экспериментальной агрофермы, где в ту пору занимались разведением пряностей, и с наслаждением втянул в ноздри душистый аромат приправ.

Направившись по тропинке, бегущей между двумя исполинскими дубами, напоминавшими о величии леса, когда-то шумевшего на этих холмах, я пересек поле, которое простиралось за фермой. Во время краткого привала я напился из предусмотрительно взятой с собой фляжки и продолжил путь.

— Как ты выpoc! — Яаков открыл мне дверь.

За все время моей службы в армии мы обменялись несколькими письмами, но не виделись уже более трех лет.

— Ты тоже вырос, Яаков, — усмехнулся я, переступая через порог.

— Я состарился, а не вырос, — грустно поправил меня Яаков, улыбаясь в ответ, и добавил свое: — Заходите, заходите…

Мне понравился его новый дом, просторный и ухоженный. Перед входом простирался небольшой газон, а за домом, как оказалось, скрывался большой внутренний сад. Особенное впечатление произвела на меня кухня. Яаков увесил ее стены кастрюлями и сковородками, а посреди этого кухонного царства возвышался огромный обеденный стол.

Свой ответ Юдит передала дяде Менахему через одного человека с центрального рынка, скупавшего у того рожки. Менахем вскрыл конверт, пробежал глазами письмо и поторопился с новостью к брату.

— Она придет на следующей неделе.

Моше совсем растерялся.

— Нужно приготовить что-нибудь особенное?

— Никогда не готовь ничего особенного для женщины, которую ты не знаешь, — улыбнулся Менахем, — у тебя наверняка ничего не выйдет, и вы оба только растроитесь. Она пишет, что ей нужен только отдельный угол. Позови-ка сюда детей, я хочу с ними поговорить.