Переговорный динамик на столе, молчавший со среды, неожиданно ожил. Послышалось знакомое покашливание.

— Стив?

— Я…

— Загляни-ка ко мне.

— Сейчас?

— Не знаю, Стив, — тихо сказала Мэй. — Нет, право, не знаю… — задумчиво повторила она, рисуя остроносой туфелькой знак вопроса на красноватом гравии площадки.

Они сидели в тени расцветающих акаций на широкой каменной скамье, теплой от полуденного зноя. Внизу, у самого берега, темнели треугольные входы в гробницы финикийского Карфагена, торчали похожие на колья небольшие каменные стелы со знаком луны — символом богини смерти. Бледное зеркало Тунисского залива тускло блестело — неподвижное в безветрии весеннего полудня.

— Сирокко идет, — Стив скривил худое, коричневое от загара лицо, — ветра совсем нет и зной, и горизонт почти не различим… К вечеру задует…

— Тем более, мне надо лететь, дорогой, — печально усмехнулась Мэй. — Аэропорт может закрыться, а меня ждут в Варшаве.

— Глупо все получается, — пробормотал Стив, раскуривая сигарету.

После заседания совета директоров, на котором утверждался проект Шарка, Алоиз Пэнки попросил Феликса Крукса задержаться. Толстяк адвокат скорчил страдальческую гримасу:

— Меня ждут. Важная встреча… Клиент прибыл издалека.

— Подождет. У меня серьезный разговор. Пойдемте ко мне в кабинет.

Крукс недовольно засопел, но промолчал.

Из конференц-зала они выходили последними. Окинув внимательным взглядом опустевшее помещение, Пэнки сам погасил свет и запер дверь собственным ключом. Потом они прошли по длинному коридору, застланному мягким пушистым ковром, к специальному лифту, которым пользовались только доверенные сотрудники банка CFS. Лифт стремительно и бесшумно поднял их на двадцать седьмой этаж, где находился кабинет президента-исполнителя главного банка "империи".

"Поводов для оптимизма все меньше… С каждым днем растут запасы оружия, все более разрушительного и чудовищного. Земля уже прогибается под его тяжестью… Безработица, инфляция, отравление природы, насилие, терроризм, региональные военные конфликты — таков наш мир… Гибнут люди в Никарагуа, Ливане, Анголе, в бессмысленнейшей ирано-иракской войне. Голодают сотни миллионов в Азии, Африке, Латинской Америке, а миллиарды долларов текут на вооружения…

Лишь раз за минувшие двадцать лет я почувствовала себя по-настоящему оптимисткой. Это было в день подписания хельсинкских соглашений. Показалось, что человечество повернет на путь разума, к подлинной разрядке, мирному сосуществованию, разоружению. Я тогда еще работала в Москве. Не слишком много лет прошло, а как все изменилось…"

Мэй вздохнула, захлопнула блокнот. "Зачем пишу это? Застарелая привычка стареющей журналистки, у которой все в прошлом и ничего впереди".

Она встала, подошла к окну, подняла раму. Ночь пахнула влажной духотой. Внизу искрился россыпями огней ее Лос-Андж, который когда-то она так любила. Мэй оперлась о подоконник, бездумно вглядываясь в мерцание миллионов разноцветных искр, желто-оранжевую подсветку бульваров, багровые сполохи реклам. По хайвеям бежали реки света — поток машин не редел и к ночи.

"Что ж, город как город — не хуже и не лучше многих других. Богатый, ярко освещенный, кичащийся роскошью, раздувающийся от гордыни и тщеславия и одновременно больной, несчастный, в червоточинах нищеты и отчаяния".