— Наза-а-ар!.. Назарка-а-а!.. Эй-эй!..

Крик повторился. Тайга подхватила его, далеко расплеснула кругом и звучным эхом вернула обратно.

— Назарка! Где ты, черт! — уже с угрозой в голосе закричал тойон Уйбаан.

Никто не откликнулся. Тойон внимательно осмотрел маленькими подпухшими глазками густой ельник, стоявший перед ним стеной. Куда запропастился мальчишка? Уйбаан выругался, протяжно зевнул и как бы нехотя побрел к юртам, осторожно ступая ровдужными, с красивыми узорами торбасами.

Назарка слышал крики тойона, но не отвечал. Он бежал все дальше и дальше в тайгу. Только что хозяин отстегал его кнутом. И за что? За то, что Назарка тронул любимого хозяйского жеребенка.

Тело было расслаблено. Веки тяжелые, как будто на них наклепали свинцовые пластинки. Губы обсохли и потрескались. Лицо осунулось, смуглая кожа плотно обтянула заострившиеся скулы.

Назарка ничего не слышал и не понимал. Когда же на короткое время возвращалась память, старался узнать, где он находится, что с ним приключилось. Но проблески сознания случались редко. В такие моменты голова сильно болела, словно внутри ее колотили в чугунные доски, какие кладут на могилы богатых наслежников. Думать было трудно. Всякое напряжение вызывало жгучую боль. Левой руки, казалось, не было. Плечо обтягивали мягкие тряпки. Назарка часто бредил. Иногда обметанные коркой губы его чуть слышно просили пить. Прохладная вода успокаивала, становилось легче дышать.

Случались мгновения, особенно ночью, когда Назарка с невероятными усилиями приподнимался, дрожа всем телом, пытался вскочить и бежать. Тогда ему мерещилось, будто он мчится через тайгу так быстро, что летучие облака остаются позади. На самом же деле он делал лишь несколько слабых конвульсивных движений, отрывал от подушки голову, исступленно вращая глазами. В эти моменты перед воспаленным взглядом возникали две тени с тускло поблескивающими штыками. В ушах раздражающе-настойчиво звучал пронзительный человеческий крик.

Назарке казалось, что крику не будет конца. И вдруг он обрывался внезапно, сразу. Наступала темнота — забытье. Но вскоре вновь накатывал кошмар. Невидящие Назаркины глаза бессмысленно скользили по задымленному потолку юрты, с которого густо свисали паутинки, толстые от насевшей пыли и копоти.

И всегда чьи-то руки, ласковые мозолистые руки, мягко удерживали Назарку, бережно опускали его горячую голову на подушку, обтирали холодной водой пылающее лицо. Когда к Назарке возвращалось сознание, он сердцем чувствовал рядом с собой теплоту самого близкого, знакомого с детства, самого родного существа на свете, но кто именно это — понять не мог.

— За бурундуком побежал и заблудился? Эх ты! А еще говорит: я охотник, взрослый! Далеко ли ушел — и дорогу обратно найти не смог. Свой след искать надо было. Я подумал, тебя лесной дух утащил! — подшучивал Степан, сидя у ярко горящего камелька.

— После болезни я, — оправдываясь, ответил Назарка. — Испугался. Потом темно стало. Я совсем голову потерял. Побежал, а куда — и сам не знаю.

Как славно в родной юрте! Камелек весело потрескивал, веером рассыпая искры. Они, как мимолетные звездочки, уплывали в темноту, за очаг. Около огня собралась вся семья.

Приятно сидеть у жаркого очага, когда за юртой ночь, а в лесу холодно и неуютно. На землю прочно лег густой, отливающий серебром иней. Лужицы уже замерзли, озера покрылись тонкой корочкой льда. А налетит ветер, всколыхнет ледок, и он мелодично зазвенит, плавно перекатывая этот звук из конца в конец.

У камелька неторопливо, с большими паузами, шла беседа. Степан, посапывая трубкой, рассуждал о своих насущных делах. Спешить некуда. Отец скажет слово, стрельнет струйкой дыма, поправит в камельке дрова, подкинет новое полено, подумает, потом опять скажет слово.

Таежную тишину разорвал трескучий звук выстрела. Серенький проворный зверек с пушистым хвостом и с кисточками на ушах подпрыгнул и, задевая за сучья, полетел вниз. Сбитый с хвои иней искорками засверкал в лучах неяркого солнца. Зацепившись за развилку ветвей, белка, чуть покачиваясь, безжизненно повисла головой вниз. С мордочки сорвалось несколько алых капелек,

— Оксе! — удивленно пробормотал Степан. — Не хочет падать.

Он прикинул, как проще достать зверька. Лезть на дерево хлопотно, палкой тоже не достанешь. Тогда Степан потверже установил сошки, пристроил на них свою древнюю кремневку, тщательно прицелился и еще раз выстрелил. Перебитая пулей ветка надломилась, и белка беззвучно потонула в снегу.

Вскоре еще пара зверьков стала добычей промысловика. А из сумки уже высовывалось немало пушистых хвостиков.

«Ох и настрелял же я сегодня! — с детской радостью думал Степан. — Хорошо, когда припасов полно. Промажешь, не жалко заряд, не ругаешь себя. Первый раз промахнулся, со второго — собьешь!»

Зима в этом году, как безошибочно предсказали старики, была особенная. В декабре, в самые трескучие морозы, неожиданно подул пронзительный северный ветер. Деревья глухо застонали, зашумели, точно жаловались, зачем их потревожили среди непробудного сна. Резкие порывы ветра посбивали с ветвей комья снега. Оголенные сучья четко вырисовывались на фоне белесого, холодного неба. Набег белки тоже был необычный. Зверек то появится, изрешетит снег мелкими бисеринками следов, то исчезнет, и следы заметает поземка. Плашки стояли пустые, разинув свои деревянные пасти. Отцу Назаркиного друга Таппыя в капкан угодил песец, видимо забежавший сюда из далеких студеных краев. Об этом случае целую неделю говорили жители наслега.

— Худо! Худо! Не к добру это! — твердили старики. — Никогда такого не бывало! Виданное ли дело — песец в наших местах! Чего доброго, сам господин хахай

[26]

к нам пожалует.

Что-то необычное, невиданное пророчили они долгими зимними вечерами. Одни утверждали, что после всего этого наступят хорошие времена. Другие, наоборот, доказывали, что ждать путного нечего и будет еще хуже, чем сейчас. Каждый умудренный жизнью якут настаивал на своем, и в юртах разгорались жаркие споры. Но никто ничего определенного сказать не мог. Молодежь внимательно прислушивалась к пространным рассуждениям старых, бывалых людей, училась житейской мудрости.

Всю ночь над тайгой бушевал свирепый ветер. Он гнал по аласам массы сухого, колючего снега. На опушках и в перелесках появились большие рыхлые сугробы. Дорогу перемело так, что от нее не осталось и следа. Деревья раскачивали вершинами, махали ветвями и глухо, протяжно шумели. Все лесные обитатели попрятались в норы и гнезда.

Степан не спал почти всю ночь, беспрерывно кряхтел и ворочался. Навязчивые мысли преследовали его. Иногда он вставал, подбрасывал дрова в затухающий камелек и в глубокой задумчивости раскуривал трубку. За юртой на разные голоса заунывно, нагоняя тоску, выла непогода. Что будет? Что ждет их впереди?..

— Так, так! Назаркой, значит, зовут. Хорошее имя!

Назарка улыбнулся, сглотнул слюну и только после этого кивнул, переступив с ноги на ногу. Шапку он держал в руках, машинально выщипывал из нее волосинки и отряхивал их с кончиков пальцев.

Перед ним за длинным столом сидел пожилой усатый мужчина. На висках и возле глаз его густой сеткой собрались мелкие морщинки. Лицо вытянутое, щеки впалые, словно человек долго голодал. На скулах яркие кружочки, будто по ягоде бруснички раздавили. Черные взъерошенные брови срослись вплотную над переносицей. Комиссар смотрел на паренька, почесывал мизинцем кончик длинного заострившегося носа и улыбался. Цвет глаз у него был какой-то особенный, непривычный для Назарки — будто льдинки, подсвеченные закатным солнцем.

«Самый большой начальник со мной говорит!» — с уважением подумал Назарка.

— Чего это я! — спохватился вдруг комиссар и выразительно показал на табурет. — Сюда вот садись!.. Стоя в

о

рона не скараулишь.

Чухломин рассеянно посмотрел на заиндевелое окно, почесал переносицу тупым концом карандаша и раздумчиво протянул:

— Да-а. Шевели, братишка, мозгами! Белобандиты стянули к городу главные свои силы. Это бесспорно. Дороги перехвачены. Что творится в мире, мы не знаем... Сколько собралось мятежников, что они замышляют? Или прямиком на Якутск собираются, оставив нас в тылу, или город захватить намерены? Какое у них вооружение, как с боеприпасами? Кто бы рассказал нам обо всем этом?

— Товарищ комиссар, я же предлагаю, давайте отправим в разведку Никифорова Назарку! — Фролов бросил на скамью свою лохматую папаху, пересел вплотную к столу. — Парнишка сообразительный, смышленый. Он быстренько уяснит, что к чему. Еще поговорим с ним как следует, поподробнее... Кто на мальца обратит особенное внимание?

— Назарку, говоришь? — переспросил Чухломин и вздохнул. — Боязно мне за него. Не совладает — выдаст себя. Про этого бандюгу Цыпунова он даже слышать спокойно не может. Аж затрясет всего.

— Толковали с ним, разъясняли и Тепляков, и я, — настаивал Фролов. — Все понял, хоть сей минут в дорогу. Кого еще пошлешь без риска? Беляки своих наперечет знают. Чужого сразу заподозрят, а расправа у них короткая.

Глаза у Чухломина были веселые, смеющиеся. От них к седеющим вискам развернутым веером протянулись подвижные морщинки. Жесткие подковообразные складки возле губ смягчились. Комиссар почесывал заостренным карандашом заросшую черными волосинками переносицу и влюбленно смотрел на Назарку. Фролов, заложив руки за спину и развернув плечи, медленно похаживал по комнате, пересекая ее по диагонали. Он старательно выбирал те половицы, которые не скрипели, и ступал на них. Тепляков сидел, привалившись к печке, мусолил погасший окурок. О существовании его дядя Гоша в данный момент, видимо, совершенно позабыл. Улыбка молодила его загорелое обветренное лицо.

Размахивая руками, шмыгая носом, Назарка торопливо, взахлеб говорил. Он рассказывал о своих похождениях в лагере белоповстанцев. Хотелось разом выложить все, что он видел, испытал, пережил в Бордоне, но язык не поспевал за мыслями.

— Первым старик по имени Мельчес... «Вредный человечишка». Белый так называл не меня — старика. Потом Семен. Прямо грех — испугался, удивился!.. Потом ревком. Страшно смотреть. Ухо гвоздем приколотили! — Назарка зажмурил глаза, затряс головой и перевел дыхание. — Вспомню — кажется, сам слышал, как он кричал!

Чухломин плохо еще понимал якутскую речь, и когда не мог уловить смысла в сбивчивом Назаркином повествовании, чуть хмурил лоб и вопросительно вскидывал глаза на Теплякова. Не отвлекая Назарку, дядя Гоша вполголоса переводил.

— Повтори-ка те отряды беляков, которые ты упоминал?— попросил Чухломин, когда рассказчик умолк и потянулся к кружке с водой.

Вражеское кольцо вокруг города стягивалось все туже. Общение с внешним миром полностью прекратилось. Даже возчики, рискнувшие пробраться за сеном на ближние аласы, обратно не возвращались. На бордонской дороге с утра до вечера маячили всадники. Затаившиеся за деревьями белобандитские снайперы с завидным терпением караулили добычу. Несколько красноармейцев были ранены. Гражданским выходить на окраины города было категорически запрещено.

Тепляков с помощью работников ревкома и хамначитов из добровольческого отряда взял на заметку всех, кто мог выступить против Советской власти. За недоброжелателями установили наблюдение, но ничего предосудительного пока выявить не удалось. Если заговорщики и готовились к выступлению, то действовали осмотрительно и осторожно, буквально ничем не привлекая к себе внимания.

Купец Голомарев сделал попытку вывезти несколько подвод с продовольствием из города. Его хамначиты своевременно предупредили власти, что купец замыслил что-то недоброе — самолично, при участии лишь одного доверенного приказчика, ночью упаковывал возы. Транспорт задержали на окраинной улице и вернули. Продукты конфисковали. Голомарева допросили Чухломин и Фролов. Поглаживая окладистую бороду-лопату, купец с достоинством отвечал на вопросы. Дело купца — торговать! — говорил Голомарев. Чем он и занимался до самого последнего времени. Его совершенно не интересует, кто такие красные и белые и чего они не поделили между собой... Междоусобица причинила огромный вред не только предпринимателям, но и потребителям. В данной ситуации он, Голомарев, считает, что больше досталось покупателям. Всем давно известно, что в наслегах очень туго с товарами. Вот он и думал подзаработать. Пока свободу торговли никто не стеснял и не ограничивал.

— Принадлежащее мне вы экспроприировали не по закону! — осмелел Голомарев. — Произвол чините! Большевики объявили...

— Смотри у меня! — оборвал купца Чухломин и погрозил ему пальцем. — Если что замечу... Расстреляю! Публично шлепну вот этой самой рукой! — Комиссар покачал перед носом купца большим костлявым кулаком. — Уразумел? Ступай! Помни мое предупреждение!.. Обследовать склады! Все продукты и прочие товары взять на учет, — распорядился Чухломин, когда Голомарев ушел. — Пусть попробует транжирить без нашего разрешения! Я ему тогда пропишу произвол! Он, может быть, беляков снабжал...

Жил прежде Назарка, ничего не загадывал, ни к чему особенному не стремился. Жил, как все его наслежные сверстники, обитавшие в убогих юртах. Ясно, и раньше у него бывали желания: побольше бы зайцев в петли попалось, горностаев в черканы. Назарка не только мысленно желал себе обильной добычи, но и доброго старика Байаная молил об этом, всячески умасливал его — шептал заклинания, бросал в костер кусочек мяса или жиру. Конечно, прекрасно было бы, если бы тойон Уйбаан вернул корову, да еще с приплодом. И лошадь очень не худо бы заиметь — кобылицу. Тогда в погребе всегда были бы вкусные, освежающие кумыс и быппах

[53]

. О чем же еще мог думать мальчишка-батрачонок, родившийся в глухой якутской тайге?

Теперь же у Назарки появилась большая мечта. Он станет командиром. Таким, как взводный Фролов или отделенный дядя Гоша. И это вполне достижимо, нужно только учиться. Но пока Назарка не видел даже букваря. Слышал лишь, что есть такая особая книга. По ней изучают грамоту. Из рассказов красноармейцев он знал, что существуют специальные дома — школы. В них обучаются ребятишки вроде Назарки. Однако при царе Николашке в школы принимали детей тойонов и прочих богатеев. При Советской власти — другое дело. Все бедняки могут учиться.

— А там весело? — поинтересовался Назарка.

— Где? — не понял сидевший рядом Коломейцев.

— В школе.