Леонид Владимирович Шебаршин был профессиональным разведчиком, офицером, человеком гибкого склада ума. Возможно, поэтому он стал настоящим философом, который внимательно наблюдал за жизнью и смешно ее комментировал. Актуальные и остроумные афоризмы Леонида Шебаршина интересны уже тем, что их автор долгие годы возглавлял внешнюю разведку КГБ СССР.
Традиции отца в наше время продолжает и его сын – дипломат Алексей Шебаршин. В его яркой прозе можно найти неожиданные ответы на такие вопросы: как контрразведчику отличить японского агента от китайского или как шпионки Бангладеш мимикрируют под азербайджанских торговцев фруктами. В настоящее издание вошли новые, ранее не публиковавшиеся афоризмы Алексея Леонидовича и Леонида Владимировича Шебаршиных.
Хроники безвременья
Леонид Владимирович Шебаршин
Предисловие
В конце 1989 года один из архитекторов «перестройки», профессиональный полководец идеологического фронта А.Н. Яковлев, глубокомысленно заметил, что мы живем в интересное время.
Прошло всего несколько лет, и знатоки и ценители захватывающих зрелищ могут с удовлетворением констатировать, что времена становятся все интереснее и интереснее.
Разве не занятно наблюдать крушение великого государства, на обломках которого вспыхивают кровавые междоусобные войны? Места действия меняются – Карабах, Приднестровье, Таджикистан; экраны телевизоров пестрят телами убитых, разрушенными зданиями, лицами людей, лишившихся крова, и каждый день мелькает что-то новое, щекочущее нервы. А умирающие огромные заводы с полупустыми цехами – понуро стоят бесконечные вереницы машин, для которых нет комплектующих узлов, бродят, как осенние мухи, редкие рабочие. А регулярные катастрофы на угольных шахтах и железных дорогах? И взрывы гранат и автоматные очереди на улицах столицы нашей Родины?
Это, пожалуй, поинтереснее любого американского фильма о нравах времен «сухого закона» в США! Много занятного и в обыденной жизни российского обывателя, того, что остается за пределами телевизионного экрана или газетной полосы, но присутствует в нашей жизни постоянно, – толпы убогих грязных нищих, люди, копающиеся в помойках, банды молодцов в кожаных куртках и с бараньими глазами… Трудно представить даже, насколько скучна и однообразна была наша жизнь без всего этого.
Но главное-то развлечение, этакий вселенский цирк, – в самых верхах. Может ведь действительно показаться, что власть всех уровней и всех ветвей твердо решила, что ее главная задача – развлекать и российский народ, и все человечество.
Часть I
К перелому через вывихи. 1989–1992 годы
Политика и жизнь
Русь начала выкидывать старых богов в 988 году и никак не может остановиться.
Сегодняшние убеждения оказываются завтра заблуждениями, наука – суеверием, героизм – преступлением, простота – воровством, подлость – благородством. Послезавтра все вновь поменяется местами.
История – вторичное сырье политики.
Мы никогда не меняем своих убеждений. Мы меняем только заблуждения.
Сумасшедшему разумный кажется идиотом или преступником. У нас политики считают друг друга идиотами или преступниками. Демократия процветет, считает каждый из них, когда идиоты и преступники будут ликвидированы. Эта ситуация марксизмом не предусмотрена, но она явно предреволюционная.
Персоналии
Тузы, бубновые валеты и шестерки
Самый бойкий из стада баранов выдвинулся в козлы отпущения.
КГБ не оценило генерала К. В отместку он предложил себя на продажу с публичного аукциона.
Сдал партбилет и потребовал вернуть членские взносы.
Когорта великих сыновей недостойного Отечества.
Новый тип политика – гибрид Стеньки Разина и Гегеля.
Власть, народ и экономика
Надо отдать должное руководящей команде Горбачева. Придя к власти, она была полна решимости строить новое общество так, как это принято во всем мире, то есть с экономического фундамента. Очень скоро выяснилось, однако, что это трудная и неблагодарная задача, требующая не только интеллектуального потенциала, но и последовательности, упорства и, главное, здравого смысла. Руководство было вынуждено махнуть рукой на фундамент и решило начинать стройку с крыши. На месте экономики образовалась огромная дыра, именуемая рынком. Так в свое время на месте храма Спасителя в Москве был «создан» плавательный бассейн. Фарс повторился в виде трагедии.
Экономика, как и жизнь вообще, состоит не из планов и свершений, а из мелочей. Свидетельство тому, в частности, следующие заметки.
Чем дороже жизнь, тем дешевле идеи, но чем дороже товары, тем дешевле жизнь. Это две стороны одного и того же деревянного рубля.
Идея, овладевшая кассами, становится материальной силой.
Все люди равны, но кошельки разные.
Новые друзья и союзники России
В июле 1990 года была четко определена цена величия Советского Союза. Канцлер ФРГ Коль предложил за него 5 млрд марок.
Нас подвела психология «осажденной крепости». Мы ждали нападения извне.
Запад превращает Советский Союз из мирового страшилища в мировое посмешище. И то и другое экономически губительно.
Предмет гордости политического руководства – никогда еще ни одна страна не капитулировала с таким достоинством.
Убеждаем себя, что на Западе нас не любили за лозунги.
Науки нового времени и новые учебники
Новые времена основательно расшатали традиционные, расхожие представления об окружающем нас мире. Суеверия вчерашнего дня оказались сегодня наукой, преступления – подвигом, заблуждения – истиной. Во многом изменились представления о добре и зле, изменился сам русский язык, вместив в себя «импичмент», «консенсус», «судьбоносный» и отказавшись от таких простых слов, как «честь», «стыд», «совесть».
Воистину народ вовлекли в какую-то неизвестную ему доселе цивилизацию, и, естественно, возникла нужда в научном осмыслении неизведанного.
Ниже следуют отрывки из некоторых новых учебников, которые либо готовятся к изданию, либо в различных видах уже используются в области народного просвещения.
В политике нет полезных ископаемых – все они вредные.
Часть II
Ссадины и царапины. 1993–1997 годы
За окном темно и, видимо, холодно. Синевато отсвечивают окна – москвичи впитывают очередную порцию телевизионного дурмана. Кто-то смотрит картинки из богатой жизни про любовь, кто-то, затаив дыхание, переживает вместе с американским героем, уничтожившим десяток американских же негодяев, кто-то с доверием взирает на вдохновенно врущего аналитика. Телевидение – ум, честь и совесть нашей эпохи! Хороша эпоха.
Маленький письменный стол перегружен. Вырезки из газет, записные книжки, ручки и карандаши, календари, изящная фигурка ящерицы на зеленом камне, увеличительное стекло, часы, еще одни часы, настольная лампа, ониксовые четки, чашка с недопитым чаем, зажигалки, пепельницы, фотографии, визитные карточки, настольная лампа – все то, без чего человек может прекрасно обойтись. Кроме лампы, конечно.
Там же, на столе, несколько маленьких блокнотов. Разлинованные в клеточку листки, связанные сверху общей пружинкой. Блокноты помещались в карман, и на их листках было удобно записывать доверительнейшие беседы. Жизнь, частью которой были такие беседы, закончилась, чистые блокноты остались.
Довольно быстро протопталась новая тропинка, колея существования, ибо каждый человек идет по какому-то, заданному не им, а обстоятельствами, пути. С точки зрения личной жизни все налаживалось – семья сыта, есть постоянное общение с коллегами по прошлому бытию. Почти все они вписались в новые обстоятельства, постанывают, жалуются, ругаются и живут. Никогда раньше, занимая высокие посты в КГБ, МВД, Министерстве обороны, ЦК КПСС, они не зарабатывали так хорошо и не чувствовали себя так плохо. Одно дело – получать скудную зарплату и знать, что работаешь на великое государство; другое – работать на хищника, который хорошо тебя кормит, но выбросит в любой момент, когда ты ему станешь не нужен.
Слава богу, у нас нет хозяев. Своей компанией владеем мы сами, зарабатываем скромно, в соответствии с нашими скромными потребностями.
Март 1993-го – июнь 1993 года. От беспорядка к беззаконию
(Беззаконие как высшая стадия беспорядка)
Интересно. Чем меньше любит наших вождей народ, тем больше нравятся они Западу.
Доживем ли мы до дешевой и несмертоносной колбасы?
Первый в мире народ, подвергнутый сплошной ваучеризации. Опять мы впереди всех.
С распадом партии и развалом армии единственным организованным элементом общества остается преступность.
Президент намерен выйти на референдум с единственным вопросом: «Ты меня уважаешь?».
Июнь 1993-го – март 1994 года
Парадокс – это действительность, вывернутая наизнанку. У нашей действительности все стороны изнаночные.
Абсурд – это реальность, доведенная до отчаяния.
Мы готовы отстаивать наши ценности. Любые, за хорошие деньги.
Не было бы коммунистов, не было бы и Солженицына.
Мнение о том, что нынешним лидерам нет альтернативы, просто обидно для великого народа. Неужели он не сможет произвести еще один набор шарлатанов?
Март 1994-го – ноябрь 1994 года
Чтобы сделать карьеру при советской власти, надо было прикидываться умным, при демократии – лояльным.
Собачья мысль: если укусить боязно, а лизнуть – неудобно, проскули что-нибудь невнятное.
Самая красивая женщина не в состоянии дать больше того, что может взять мужчина.
Великие люди в России есть, но они очень измельчали.
Отказался от пагубной привычки не пить.
Ноябрь 1994-го – февраль 1995 года. Тоталитарная анархия
Кому нужна правда, если нет справедливости?
Сдается в аренду действующий скелет человека.
Не обязательно врать, для того чтобы обманывать.
Горбачева погубила женская черта характера – быть любимым любой ценой.
И мы руковаживали. Было такое дело.
«…И жизни мелочные сны»
Леонид Владимирович Шебаршин
Генералу не спалось…
Генералу не спалось. Переехал он сюда, в дачный домик, именно для того, чтобы отдыхать от городского шума, дышать терпким осенним воздухом, глядеть по утрам, если будет погода, на солнце, поднимающееся из-за леса. С погодой не везло. Который уже день шел, без просвета и без передышки, унылый холодный дождь. Прямо от крыльца до забора простиралась лужа, уходившая другим краем к дороге. Лужу пересекала редкая цепочка кирпичей да длиннющая толстая доска. В темноте не было видно ни лужи, ни кирпичей, ни доски, ни забора, да Генерал и не собирался выглядывать в окно. Просто этот кусок огородного ландшафта стоял перед глазами и напоминал, что завтра вот так же будет дождь и вместо неба над домом зависнет серая хмарь, лужа станет еще шире, а доска поплывет и развернется у берега, как брошенный плот.
Струйки воды, срывающиеся с крыши, постукивали по подоконнику, в темноте что-то постанывало, тихонько-тихонько и жалобно. То ли домовой никак не мог найти себе места и жаловался на жизнь, то ли ветер забивался в щель между досками, то ли поскуливал у двери приблудный щенок. В пустом поселке попадались такие бедолаги – тощие, вечно голодные и пугливые. Еще под вечер, в сумерках, Генералу показалось, что из-за куста у дороги появилась робкая маленькая тень, двинулась было к дому, но когда он легонько свистнул и похлопал себя по колену – к ноге, мол! – тень исчезла.
И вот теперь что-то постанывало, поскуливало, подвывало в сырой непроглядной тьме.
Сон не шел, и не было ни одной мысли, перед глазами стояла лужа, цепочка покрытых водой кирпичей и грязная доска. Генерал поневоле прислушивался к темноте, к скулящей тихонькой жалобе, к жестяному постукиванию капель. Слышалось еще какое-то царапанье.
– Пожалуй, мыши… Хотя что им здесь, в необжитом доме, делать? – подумал Генерал да с тем и заснул.
Октябрь уж наступил…
«
Покрытое легкой дымкой предзакатное небо, светящиеся янтарем листья клена и необычная глухая тишина московских улиц. И вдруг трубный журавлиный крик, первые такты печальной и светлой осенней симфонии. Надо смотреть в небо: через несколько мгновений там появится зыбкая вереница огромных и беззащитных птиц, выровняется клином, протрубит в последний раз и неспешно направится вековечным путем в благодатные южные края. “Мы вольные птицы. Пора, брат, пора…”
Пора! Но ты, брат мой, журавлик, никогда и никуда не полетишь. Последние листья желтеют на солнце за железной решеткой зоопарка, и журавлиный голос звучит тоской подрезанных могучих крыльев.
Пропела печальная переливчатая труба, оборвалась мелодия, и внезапно бухнул барабан – гулко, зловеще, бухнул еще и еще, бешеной дробью застучали барабаны поменьше. Эта музыка знакома прохожему, оказавшемуся на этой еще вчера такой знакомой и уютной улице. Бой сатанинских барабанов, горящие дома далеких азиатских городов, воющие в безутешном горе женщины и запах дыма. Уютен и ласков огонь камина, приятен смолистый аромат костра. Дым горящего дома пахнет ужасом. Ужас пришел в Москву.
Прохожие не замедляют шаг, разговаривают вполголоса, движения их сдержанны, еще мгновение – и они сольются со стенами, растворятся в асфальте, исчезнут в дверных проемах. Город давно не воевал, он даже не напуган, а ошеломлен и до предела насторожен.
Беззвучно сменяются огни светофора – яркий изумруд и кроваво-красный рубин на лиловеющем фоне вечерних легчайших облаков. Под светофорами – цепочка темно-серых, словно выточенных из какого-то древнего камня фигур, идолищ. Идолища молчаливы и неподвижны, на квадратах плеч – шары шлемов, в руках… Что же у них в руках? Неужели такие же древние, как сами фигуры, палицы? Или рогатины? Или просто автоматы?
Ксю-Ша
Живой комочек повизгивал и топал в темноте, колотясь о ноги Генерала. Он прикрыл дверь, осторожно снял с боевого взвода оба курка, нашарил левой рукой выключатель и нажал на кнопку. Свет ударил в глаза, которые Генерал предусмотрительно полуприкрыл, и осветил то ли щенка, то ли маленькую собачку. Длинная рыжая шерсть песика намокла, нависла на мордочку, и из-под прядей торчал только блестящий черный нос.
«Ах ты, бедолага, отчаянная душа неприкаянная. Ну пойдем, так уж и быть, погрейся!»
Человек и за ним собака, все еще выказывающая свой восторг и признательность за гостеприимство, проследовали темным коридорчиком, но не в ту комнату, где лежали на столе исписанные листы и было накурено, а прямо на кухню.
«Ну-ка, малыш, покажись, какой ты есть», – дружелюбно наклонился Старик к своему гостю, протянул было руку, чтобы погладить его по мокрой голове, успокоить бродяжку, разделить с ним ужин и порассуждать вслух о собачьей и человечьей судьбе. Многие любят разговаривать с собаками: они смотрят на говорящего всепонимающими сочувствующими глазами, не перебивают, не задают вопросов и не рассказывают о своих болячках. Генерал принадлежал к числу таких людей.
Собачка успокоилась, потянулась черным носом к протянутой руке, но рука застыла в воздухе. У Старика часто-часто забилось сердце. Плита, полки с посудой, скамейка куда-то исчезли, и перед глазами осталась только рыженькая собачка, намокшая длинная шерсть, черный блестящий нос и хвост веселым бубликом.
Жизнь на земле возможна, Ксю-Ша!
Наступал новый день. Старик с нежностью и умилением думал о Ксю-Ше. Он был совершенно уверен, что обязательно увидит ее еще, потрогает лобастую головку и холодную мокрую пуговицу носа. Не надо лишь ломать голову: что, почему, каким образом, откуда? Нет ничего хуже пустоты, наполненной вопросами и сомнениями. Человеку нужна вера, и каждый, будь он законченный безнадежный рационалист и циник, во что-то верит – в Бога, в приметы, в нечистую силу, в человеческую доброту. В разумность мира, в деньги, наконец. Верят в то, что даже рационалисты не могут или боятся поверить разумом, верят в абсурдное именно потому, что оно абсурдно, верят в то, что хотя бы немного светит во мраке суеты.
Строка «я в вечность ухожу из мрака суеты», время от времени всплывавшая в памяти Генерала, принадлежала сатирическому стихотворению Курочкина и казалась там совершенно неуместной, будто съехала на сторону маска насмешника и блеснули печальным светом мудрые глаза. Сборник его стихов Старик купил в единственном букинистическом магазине Тбилиси. Тогда это был богатый и благополучный город, даже не предвидевший ужасы гражданской войны, террористических диктатур, уголовного разбойничьего разгула.
Думать о том, что происходило в Тбилиси, было неприятно. В Москве дело обходилось без таких крайностей, войны не было, всегда стреляла какая-то одна сторона. Когда-то в еще относительно спокойные, но уже отдающие тревожным резким предчувствием смуты времена русская читающая публика обратила мимолетное внимание на две провидческие книжечки. Одна называлась «Невозвращенец» и была написана Кабаковым, другая – «Москва. 2042» – принадлежала перу известного в коммунистические времена диссидента Войновича. И тот и другой кое-что в своих антиутопиях угадали, но в главном, пожалуй, ошиблись. Действительность оказалась нелепее, нелогичнее, нерешительнее и, как это ни странно, снисходительнее к русскому человеку. Способность русского человека выживать, приспосабливаться к самому невероятному, терпеть безумных правителей, отыскивать крупицы разумного в океане хаоса и строить вокруг них жизнь – эту способность не могли постичь ни западные хладнокровные эксперты, ни боязливые правители, ни отечественные пророки и витии, ни даже сатирики.
Разрывы крупнокалиберных танковых снарядов в здании парламента в октябре 1993 года как бы контузили общество. Оглушенные и ошеломленные, русские замерли на месте, даже не спросив, сколько же было невинно убиенных, по окрику пошли выбирать Думу, одобрять задним числом смертоубийство и надругательство над законом. Генералу казалось, что в его памяти достаточно ясно запечатлелись события того времени, конца 93-го – начала 94-го года. Именно этим временем, по его замыслу, и должны были ограничиваться записки.
Оцепенение, в которое впала страна, оказалось недолговечным, но жизнь только сейчас начинала помаленьку налаживаться, маятник российской истории, раскачивающийся по огромной амплитуде, возможно, вваливался в фазу относительного благополучия, ибо полного благополучия в шкале российской истории предусмотрено не было. Старик, однако, не был вполне уверен, что худшее, хотя бы временно, позади. Отстав в своем пригородном захолустье от событий, потерявший к ним интерес и благодарный неведомой местной власти за то, что электричество подавалось почти каждый день, а в магазинах появился хлеб, Генерал не мог бы сказать, как называется должность главного человека в Кремле: президент, председатель чего-то, секретарь чего-то, просто глава, вождь, может быть, правитель, отец народа или монарх – все эти или почти все титулы промелькнули перед равнодушными, с отбитым нутром соотечественниками. К стыду своему, не смог бы Старик и провести границу России на карте, если бы она у него оказалась; назвать пункты, где «силы законности и порядка продолжали успешно подавлять вылазки мятежников», о чем почти ежедневно радостно приподнятым голосом сообщали дикторы радио. Телевизора Генерал не держал. Так и получилось, что он застыл на рубеже 93-го и 94-го годов и мыслил устарело. Его это уже не беспокоило.
Высокие сферы
Сразу после обеда Генерал принялся писать, боясь, что уйдет приятное возбуждение, что придется вымучивать фразы, отыскивать нужные слова, а они будут прятаться в закоулках памяти, выталкивая на свет Божий своих замученных, затертых частым употреблением собратьев. Хотелось не просто рассказывать о событиях, но оставить в назидание потомкам и какие-то полезные, не заимствованные даже у умных людей, а свои собственные мысли. «Если у нас нет мыслей, – говаривал в ироническом настроении Старик, – это не значит, что мы глупы. Они нам просто не нужны». Шутка была тяжеловатой, двуединая же задача – четкая мысль и верное слово – оказывалась для писателя, увы, непосильной. Его сдавшая в последние годы, но все еще обширная память вмешивалась в самые вдохновенные минуты, невидимым перстом отчеркивала заимствования, предъявляла первоисточник какой-то ярко сверкнувшей, казалось бы, оригинальной, совершенно собственной мысли. Поначалу Генерал огорчался, досадовал на себя за дерзкое, не подкрепленное умственным ресурсом намерение, вспоминал многочисленные чужие потуги сказать миру новое слово и краснел от невыгодных для себя сравнений. Как всегда, пришли на выручку здравый смысл и обыденная логика.
По некотором размышлении выяснилось, что все свежее, яркое, интригующее относится к вещам временным и несущественным – конституции, указы, выборы, газеты, политики, концепции, программы, доктрины, или же (из другой области) – автомобили, компьютеры, моды, цены, еда. Все это могло составить бесчисленное множество комбинаций и действительно показаться чем-то новым. В этом отношении реальный мир никогда не старел и никогда не застывал на месте: на смену кринолинам и робронам приходили мини-юбки, конные экипажи уступали место автомобилям, самолеты – ракетам, счеты с деревянными костяшками сменялись компьютерами, кино – телевидением. Так же мелькали имена модных философов и писателей, певцов и художников, танцоров и поэтов, политиков и мошенников.
Пласт наслаивался на пласт, гора цивилизации непрерывно росла, тянулась к небу. Гора создавалась людьми и была населена людьми от подножья до вершины. Генералу пришлось поездить по Индии, по ее дремлющему захолустью. Маленькие городки, когда-то заложенные на плоской равнине, вознеслись на высокие холмы многовекового, сбитого до каменной прочности житейского мусора. По вечерам вереницы женщин в пестрых сари с глиняными и медными кувшинами на головах царственной походкой спускались по крутому склону к древнему колодцу. Колодец остался там же, на равнине, где его выкопали пращуры и где они слепили первые глинобитные жилища. Сари на женщинах были из синтетической ткани.
Эта картинка из жизни вставала перед глазами Старика, когда при нем велись беседы о прогрессе человечества. Вспоминались при этом почему-то и такие не относящиеся вроде бы к предмету сцены: ракеты, крушащие иракские города; самолеты, наносящие страшной силы бомбоштурмовые удары по афганским кишлакам; вертолеты над толпами сомалийских оборванцев; разбитый танковыми снарядами Белый дом; колонны беженцев на азербайджанских и грузинских дорогах; изувеченные трупы в Таджикистане. Короче говоря, поразмыслив над вопросом о новых оригинальных идеях, Генерал пришел к выводу, что здесь обычно имеется в виду новизна вещей и второстепенных явлений. От этого оставался только один шаг до абсурдного, на первый взгляд, вывода: со времен Екклесиаста-проповедника в мире не появилось ни одной новой стоящей мысли, да и сам Екклесиаст заимствовал свою мудрость у кого-то, кто жил задолго до него. Про себя Генерал называл свои рассуждения «апологией скудоумия», но воспринимал их всерьез. Ему казалось, что его легковесный вывод подтверждается сотнями книг, беседами с десятками умных и порядочных людей, которые даже не подозревали, что собеседник проверяет, между прочим, на них свою, вернее Екклесиастову, гипотезу: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, – и нет ничего нового под солнцем».
Так дело обстояло с мыслями – старыми и новыми, своими и чужими, мыслями не к частному случаю, а по поводу существования вообще. Генерал избегнул соблазна попытаться найти какие-то неизвестные ему, основополагающие истины у индийцев. Они уже состарились, когда Екклесиаст был младенцем, и чтобы отделить в их писаниях истину от головокружительных интеллектуальных построений, надо было потратить целую жизнь. Целой жизни у Генерала уже не было, а к индийской мудрости, как индолог по образованию, он относился с понятным трепетом. Нельзя было иначе относиться к людям, у которых один временной период – маха-юга – тянется 4 320 000 лет и составляет всего лишь одну тысячную часть одного дня Брахмы или кальпы, которая, в свою очередь, является тысячной частью маха-кальпы.
