Любовь, чудом пробившаяся сквозь серую обыденность… Юмор, помогающий выжить в самых трудных, самых печальных ситуациях… Надежда на чудо, которое случится однажды… Таковы основные темы прозы талантливой современной писательницы Галины Шерговой. Прозы очень женской – и очень умной, легкой без легковесности и изящной вычурности. Прозы, в которой сочетаются подкупающий лиризм и тонкая ирония, обостренное чувство современности – и поистине классическое внимание к мельчайшим движениям человеческой души.
Синий гусь
I
Ликующий детский голос сообщил: «А сейчас хор исполнит любимую песню наших бабушек и дедушек».
Я решил, что сейчас они затянут «Вихри враждебные» или, на крайний случай, «Конницу Буденного». А они запели «Марш веселых ребят», и я подумал: «Мать честная, а ведь жизнь-то – тю-тю!»
Детский голос был ликующим и ломким. Он был ломким от отважной борьбы с пространствами, когда, самоуверенно расталкивая заросли радиоволн, облепленных звуками всей Европы, пробирался из Москвы сюда, в Афины. Голос изнемог в этих битвах, но все-таки ликовал оттого, что я впустил его, отомкнул для него вход, повернув ручку радиоприемника. Я люблю за тридевять земель от дома слушать Москву.
Хор звенел уже свежо и четко, точно отдыхая в прохладе моего гостиничного номера. Небось там, за окнами, эти северные голоса не веяли бы с такой отрадой: неделю жара стояла в 35 градусов.
Я лежал, погрузив тело в оранжевую мякоть кожаного дивана, точно в недра гигантского апельсина. Это усиливало ощущение прохладного покоя, неподвластного городскому пеклу. Свет тоже помогал прохладе – сумеречный свет, идущий сквозь поляризованные оконные стекла, за которыми город на любом безоблачном солнцепеке выглядел пасмурным, а порой даже предгрозовым. Однако, лишенный таким образом полутонов, город был отчетливо выписан внутри оконной рамы.
II
Несмотря на неопавший зной, я заставил себя выйти на улицу и побродить по городу: надо было выбрать точки для съемок. Рассказывая в фильме историю Костаса и Урании, я хотел рассказать и об Афинах того времени. Я решил снять сегодняшние улицы, чтобы дикторский текст, повествующий о них, военных, непохожих на нынешние, шел контрапунктом.
Но контрапунктом шли Вялки двадцать лет назад.
Когда я вернулся в Вялки, воздух еще не отпускал свежести ушедших в почву снегов. Уже тут и там, раздвигая прошлогоднюю прель, первой зеленой щетинкой пробивалась трава. Деревня, обнажившись из белизны, сообщавшей ей чистоплотную прибранность, сейчас казалась еще более сиротской и неприютной, чем в первый мой приезд – дворы были грязны подсыхающей серой грязью, серые бревна пятистенок выступали как ребра на исхудавших за зиму боках строений.
Показав Велюгину, моему ассистенту, где находится правление колхоза, я велел ему снести туда аппаратуру и дожидаться меня.
Я пошел прямо в библиотеку.
III
Зазвонил телефон. Зазвонил в своей вкрадчивой, даже льстивой манере техники дорогих отелей, призванной формировать душевный комфорт обитателей.
Я не вылез из апельсиновой мякоти дивана, куда погрузился вновь, вернувшись из города. Я только покосился на телефон, оплывший от жары кремовый торт, – будто его-то жара все-таки настигла даже за поляризованными окнами. Но телефон настаивал, деликатно, но неотвратимо.
– Приходи к нам обедать, – сказала Зюка.
– Когда? – я прижал к уху ее голос и почувствовал, что и правда, зверски хочу есть.
– Сейчас. У Коли двухчасовой перерыв, он очень хочет тебя видеть.
Светка – астральное тело
«Когда у Светки украли шапку, она поняла, что жить не хочет и не будет. Не будет. И всё тут».
Опять эта фраза из давней моей повести, о которой, долгие годы я и думать забыл, весь день лезла мне в голову?.. С чего бы? Сейчас понял. Ведь с утра знал, что поеду сюда, на Лилину могилу.
Известно: после потери близких еще долго перебираешь их слова, жесты… Особенно последние слова. У великих, скажем, последние слова даже становятся классикой, соперничая в известности с творимым их авторами.
А ведь, собственно, слова про Светкину шапку были последним, о чем сказала Лиля, придя в сознание. После недели беспамятства. Я даже вздрогнул от нежданной надежды и наклонился к ее больничной койке.
В реанимационную палату обычно запрещено пускать посетителей. Но приятель-хирург устроил мне это свидание. Правда, сказав напрямую: «Проститься».
Светка – астральное тело
Правдивая повесть с фантастическими отступлениями
I
Когда у Светки украли шапку, она поняла, что жить не хочет и не будет. Не будет. И все тут.
Она еще не знала, что уйдет из жизни, но то, что это должно случиться уже сегодня, было ей совершенно очевидно.
Она стояла в сумрачном подъезде ковригинского дома и не плакала. И ни о чем не думала. Даже о Рудике и Вадике и о том, что с ними без нее будет, и как они вообще выживут сиротами, когда матери не станет, а отец – хоть и живой, хоть мертвый – один черт. «И затмился белый свет», – вслух сказала Светка.
Но свет нисколько не затмился, напротив, она видела все отчетливо, подмечая все подробности, как всегда подмечала, даже еще резче и многозначнее.
Высокий подъезд дома, из тех, что прежде были «доходными», дыбился над ней угловатыми нагромождениями стенных выступов и лестничных маршей. Сбоку кубической пещерой вдавался в стену проем, в который спускался лифт. Светка ела в конце проема окно на улицу; оконные переплетения были новыми, еще некрашеными, рамы только что починили, неровные серые бляхи цемента облепляли окно, точно к деревяшкам присосались огромные насекомые в колючих, будто конвульсией сведенных панцирях. Рифленые новые стекла были разбиты и лучились трещинами вокруг дыры, отчего стекло походило на карту дорог, расходящихся из крупного населенного пункта.
II
Идя по улице, Светка не плакала: какой смысл проливать слезы над жизнью, в общем-то, уже не существующей?
Ирина Бекетова как-то сказала в «салоне»:
– Я читала перевод одной английской книги, мне давали, – «Жизнь после жизни» или, может, «Жизнь после смерти». Написал один врач, он опросил много людей, переживших клиническую смерть. И знаете что: картина у всех – тип-топ, один к одному.
На лестнице Светка столкнулась с Валентиной.
– А где шапка? – сразу спросила та.
III
Как вам уже известно, у Соконина жил заяц по кличке Ванька Грозный. История его жизни была такова.
С «фотоохоты» (никаких иных видов охот на животных Соконин не признавал) Иван Прокофьевич привез заблудившегося зайчонка. Вначале заяц взращивался в соконинском доме по всем правилам и рационам биологической науки. Как и положено зайцу, был травояден, то есть потреблял в пищу капустные и салатные листья, скоромного в рот не брал. Но однажды (в судьбе животных оборот «но однажды» имеет столь же фатальный смысл, как и в человеческой), когда у Соконина были гости, развеселившаяся Алена, жена Ивана Прокофьевича, ибо тогда она была ему женой, плеснув в блюдце крепкого кофе, поставила на пол, где шемонался заяц, тогда еще просто Ванька.
Ванька все вылакал. К восторгу гостей. Тогда ему кинули кусочек докторской колбасы. Съел. К пущему восторгу.
С того и пошло. Заяц рубал все, что попадало под руку (или под ногу?), уписывая съедобное и несъедобное. Впрочем, для одного вида мясного делал исключение: не ел крольчатины. Видимо, поедание плоти ближнего для Ваньки было чем-то вроде заячьего людоедства. А этого даже его безнравственная натура допустить не могла.
Выпив кофе, возбуждался, был буен и зол. За что и присовокупил к имени титул «Грозный». В отличие от самого Ивана Прокофьевича, ходившего дома под кличкой Ванька Добрый.
IV
Швачкину приснилась атомная война.
Война была беззвучна, и гибель в ней безболезненна. Швачкин и во сне ощутил мучительный ужас перед непомерной болью, которая должна была предшествовать его переходу в небытие. Но никакой боли он не испытывал. Атомный взрыв был половодьем заполняющего все пространство света – исступленного белого света, пред накалом которого зарево электросварки казалось бы слабым тлением.
В этом сатанинском свечении, как сильнейшей кислоте, все предметы – дома, мосты, люди таяли, растворяясь на глазах. Здания не рушились, а именно истаивали, стремительно размываясь. Люди, сжимаясь до черточки, до точки, тоже пропадали в белой бесплотной глыбе света. Однако потом световой вихрь взметал их ввысь, и еще более ослепительно, чем сам этот белый настой земных далей, и они – уже хлопья – покрывали землю.
Людские толпы обращались в странный снегопад вселенной. Снежинки прыгали и плясали, точно каждую кто-то дергал за бечеву в космическом театре марионеток.
Но это Швачкин обнаружил, когда сам уже белой пушинкой сновал в вакханалии хлопьев, он мог установить происходящее, так как, несмотря на свою бесплотность, понимал все. Разум его не был убит, он жил как свободная самостоятельная субстанция, которой предстоит вечность.
V
Марго не могла уснуть. Сообщение о том, что в отдаленном будущем по одной клетке (или молекуле?) можно будет воссоздать организм, даже человека целиком, потрясло ее воображение. Правда, Марго не очень поняла, как в клетке (или молекуле?) заложена вся информация о данном существе. Лектор, приглашенный Марго в их заводской клуб, излагал тему слишком сложно, и речь его, подобно языческому ожерелью, низала на тонкую бечеву мысли камешки придаточных предложений, меж которых звериными клыками угрожающе торчали научные термины.
Надо признать, что не от одной Марго остались скрытыми тайны излагаемой проблемы, многие слушатели толком не разобрались, что к чему.
Бывало, ученые специалисты, не владеющие заманчивым даром популяризации науки, попадали на клубную сцену. Однако не надо думать, что получалось это оттого, что Марго, мол, было плевать, интересной будет лекция или нет, провести бы, как говорится, мероприятие. Да что вы! Нужно совершенно не знать Марго, чтобы подобное могло прийти в голову. Свою скромную работу зав. отделом культурно-массовой работы Марго ощущала как великую миссию просветительства. Даже любимыми персонажами истории были для Марго французские энциклопедисты. «Ах, – говорила Марго, – они так и называли себя – Просветители! Что может быть прекраснее!» (Хотя, может быть, не так называли их. Неважно. Прекрасно, все равно прекрасно!)
Всеми силами души Марго стремилась быть в центре (или, как любят теперь говорить, в эпицентре) научной и культурной мысли человечества. Именно с этой целью зав. клубной библиотекой Зинаида Петровна откладывала для Марго всю подписную периодику. Не станем лукавить: Марго не была угрожающим соперником для Монтескье и Д’Аламбера. И не раз страницы «Науки и жизни» были орошены ее слезами, когда Марго обнаруживала, что слова печатного текста находятся в смысл. Но будем снисходительны. Кто похвастается тем, что на седьмом десятке лет способен с легкостью принять в себя неведомые доселе области знания? «Люди поймут, людям это необходимо», – утешала себя Марго. И отправлялась на поиски очередного лектора или деятеля искусств, хотя идти в пешем строю на штурм городского транспорта с Маргошиными больными ногами было делом нелегким.
Если лекцию слушали с интересом, Марго засыпала в тот вечер счастливая, с ощущением, что это она сама удачно изложила проблему и, более того, соавторствовала в научном открытии.
