Было что-то унизительное в этом ожидании — на людной лондонской улице, в телеге, груженной всем твоим скарбом словно на потребу любопытствующим взглядам. Джем Келлавей сидел у штабеля виндзорских стульев,

[1]

сделанных его отцом для семьи много лет назад, и с ужасом смотрел на прохожих, которые, не стесняясь, открыто разглядывали содержимое телеги. Он не привык видеть столько незнакомых людей сразу и быть объектом их пристального внимания. Если в их дорсетширской

[2]

деревне появлялся даже один новый человек, это становилось событием, которое обсуждалось несколько дней. Мальчик притаился среди семейных пожитков, старясь быть как можно более незаметным. Да его внешность и не привлекала особого внимания: обыкновенный жилистый мальчишка с узким лицом, глубоко посаженными голубыми глазами и соломенного цвета волосами, завитки которых закрывали уши. Люди глазели больше на вещи, чем на него. Какая-то пара даже остановилась и принялась все трогать, будто выбирая грушу посочнее на рынке: женщина ощупывала рубчик ночной рубахи, торчавшей из хозяйственной сумки, а мужчина, взяв одну из пил Томаса Келлавея, проверял, хорошо ли заточены зубцы. И только когда Джем крикнул: «Эй!», неторопливо положил ее на место.

Бо́льшая часть телеги была занята инструментом, которым отец Джема зарабатывал хлеб свой насущный: деревянные обручи для выгибания заготовок под спинки и подлокотники к виндзорским стульям, разобранный токарный станок, на котором вытачивались ножки, и целый набор пил, топоров, стамесок и коловоротов. Инструмент Томаса Келлавея занимал столько места, что в течение той недели, пока они добирались из Пидлтрентхайда

[3]

до Лондона, членам его семьи приходилось по очереди идти рядом с поклажей.

Телега, управлявшаяся их земляком из Пидл-Вэлли

[4]

мистером Смартом, в котором внезапно проснулся вкус к приключениям, остановилась перед зданием амфитеатра Астлея.

[5]

У Томаса были самые туманные представления о том, где ему искать Филипа Астлея, он даже плохо себе представлял размеры Лондона, полагая, что сможет остановиться где-нибудь в центре и увидеть цирк, как в родном Дорчестере.

Стараясь не обращать внимания на уличных зевак, Джем устремлял взгляд на Темзу, по бережку которой надумал прогуляться мистер Смарт — «посмотреть, что такое этот ихний Лондон». До этого в Дорсете Джем видел только две речушки: Фром — шириной с небольшой лужок и Пидл — всего лишь ручеек, через который можно было легко перепрыгнуть. Лондонская река была совсем другой — широкое пространство бурлящей, пенящейся зеленовато-коричневой воды, то набегающей на берега, то отступающей от них под воздействием приливов далекого моря. Множество лодок сновало по воде, а Вестминстерский мост, устремлявшийся к расположенному вдалеке нагромождению квадратных башен Вестминстерского аббатства,

Хотя его и подмывало спрыгнуть с телеги и присоединиться к мистеру Смарту у кромки воды, оставить Мейси и мать он не решался. Мейси Келлавей изумленно оглядывалась вокруг и обмахивала платком лицо.

Томас Келлавей, проходя между высокими колоннами перед амфитеатром, чувствовал себя маленьким и ничтожным. Он был почти незаметен среди этого великолепия: невысокий и худой, с коротко подстриженными волосами в мелкую кудряшку, похожими на шерсть терьера. Оставив на улице свою семью и войдя внутрь, он оказался в темном и пустом фойе, хотя через закрытую дверь до него и доносилось цоканье копыт и хлесткие удары бича. Двигаясь на эти звуки, он вошел в зал и остановился среди зрительских скамей. В изумлении смотрел он на арену, по которой скакали несколько лошадей, а наездники не сидели, а стояли на седлах. В центре находился молодой человек, который, щелкая бичом, выкрикивал указания наездникам. Хотя Томас и видел это самое представление месяц назад в Дорчестере, он смотрел, разинув рот. Ему казалось удивительным, что наездники, оказывается, могут повторить свой трюк. Один раз — ну, могло просто повезти, но если два — это свидетельствовало о настоящем мастерстве.

Вокруг арены возвышались ложи и балкон, где были сидячие и стоячие места. Над всем этим висела громадная трехъярусная люстра на основе тележных колес. Кроме того, свет внутрь проникал и через открытые ставни в крыше.

Томас недолго смотрел на наездников, потому что к нему подошел человек и спросил, что ему надо.

— Мне бы… это… мистера Астлея, сэр, если они меня примут, — ответил Келлавей.

Длинноусый Джон Фокс, помощник Филипа Астлея, смотрел на Томаса из-под тяжелых век, которые обычно были полуопущены и широко открывались лишь в случаях катастроф. Появление в амфитеатре просителя вряд ли можно было отнести к разряду непредвиденной беды, а потому Джон Фокс смотрел на дорсетширца без удивления и из-под прищуренных век. Он привык к тому, что его босса все время хотят видеть какие-то люди. А еще у него была цепкая память — полезное качество в помощнике, — и он помнил Томаса: видел его месяц назад в Дорчестере.

Келлавеи прождали у телеги полчаса, но в конце концов перед ними появился сам Филип Астлей — владелец цирка, создатель представлений, источник невероятных слухов, человек, притягивающий к себе всё артистическое и диковинное, землевладелец, покровитель местного предпринимательства и вообще крупная по любым меркам колоритная личность. На нем было красное пальто с золотыми пуговицами и окантовкой, которое он впервые надел много лет назад, служа кавалерийским офицером. Пуговицы были застегнуты только у шеи, а на выступающем животе, упакованном в белый жилет, полы расходились. Штаны тоже были белые, а голенища сапог разрезаны до самых колен. Единственной уступкой гражданской жизни являлся черный котелок, и Филип Астлей постоянно приподнимал его, приветствуя дам, которых узнавал или хотел бы узнать. Он в сопровождении неизменного Джона Фокса спустился рысцой по ступенькам амфитеатра, подошел к телеге, поднял котелок, приветствуя Анну Келлавей, пожал руку Томасу и кивнул Джему и Мейси.

— Добро пожаловать! — воскликнул он. — Добро пожаловать!

Голос его звучал грубовато и в то же время весело.

— Очень рад снова вас видеть, сэр! Надеюсь, Лондон после Девона вам нравится?

— Дорсетшира, сэр, — поправил его Томас Келлавей. — Мы жили вблизи Дорчестера.

Магги Баттерфилд сразу же заметила новеньких. В этом квартале ничто не проходило мимо ее внимания — приезжал ли кто-нибудь или уезжал, она разглядывала их пожитки, задавала вопросы и запоминала услышанное, чтобы потом все передать своему отцу. Естественно, ее привлекла и телега мистера Смарта, остановившаяся против дома двенадцать Геркулес-комплекса, и она принялась разглядывать новоприбывших.

Геркулес-комплекс состоял из ряда двадцати двух кирпичных домов и в обоих концах завершался пабами — один из них назывался «Ананас», а другой — «Таверна „Геркулес“». У каждого дома было по три этажа, не считая цокольного, небольшой садик перед фасадом и гораздо более длинный — сзади. Сама улица представляла собой довольно людную дорогу, по которой двигались обитатели Ламбета, собиравшиеся пересечь Вестминстерский мост, но не желавшие подвергать себя опасностям на бедных, застроенных развалюхами проулках между Ламбетским дворцом

[10]

и мостом.

Дом № 12 был отделен от дороги черной металлической оградкой высотой до плеча с пиками наверху. Участок перед домом был засыпан разровненной щебенкой. Лишь посредине рос посаженный кругом кустарник высотой до колена, в центре которого возвышался аккуратно выстриженный шар. На фасадном окошке висели выцветшие оранжевые занавески.

Когда Магги подошла, мужчина, женщина, парнишка ее возраста и девочка чуть постарше несли в дом каждый по стулу, а вокруг них суетилась хозяйка в вылинявшем желтом халате.

— Это совершенно против правил! — кричала она. — Совершенно против! Мистер Астлей прекрасно знает, что я сама выбираю постояльцев — всегда так было. Он не имеет права навязывать мне людей. Вы меня слышите, мистер Фокс? Ни малейшего права!

Магги пришла к Келлавеям неделю спустя — дождалась момента, когда они, по ее разумению, должны были уже обосноваться на новом месте. Она несколько раз проходила мимо Геркулес-комплекса и все время поднимала голову, чтобы заглянуть в их окно, которое они быстро научились держать закрытым, чтобы не пускать внутрь пыль с улицы. Два раза она замечала у окна Анну Келлавей, которая стояла, сложив руки на груди и глядя вниз на улицу. Увидев Магги, она хмурилась и отступала в глубь комнаты.

На сей раз никто из окна не смотрел. Магги уже собралась было бросить туда камушек, чтобы привлечь внимание, но тут открылась дверь и из нее вышла Мейси со щеткой, тряпкой и кастрюлей в руках. Она открыла калитку и, оглянувшись, вытряхнула на улицу кастрюлю, полную деревянной стружки. Увидев Магги, девушка замерла, а потом хихикнула.

— Привет, Магги! Ничего, что я выкинула это на дорогу? Я смотрю, другие выкидывают и чего похуже.

Магги фыркнула.

— Ты можешь кидать что хочешь в канаву. Но зачем ты выкидываешь стружку? Все ее жгут.

Анне Келлавей иногда казалось, что у нее на запястье веревочная петля, другой конец которой привязан к окну комнаты, выходящему на улицу. Чистила ли она картошку, стирала ли белье, вычищала золу из печки, в самый неподходящий момент — когда руки были в грязи, белье оставалось неотжатым, а из печи вылетала сажа — ее тянуло выглянуть в окно. Часто ничего особенного там не происходило, но изредка ее любопытство вознаграждалось чем-нибудь интересным: женщина в шляпе с длинными павлиньими перьями, мужчина, несущий ананас словно младенца, мальчишка, тащивший выдранный с корнем лавр, кроне которого была придана форма голубя. Мейси или Джем позвали бы остальных, чтобы и они посмотрели на эти диковинки, но Анна предпочитала вкушать эти зрелища в одиночестве.

Сегодня не было ни картошки, ни золы, ни белья, которые отрывали бы ее от окна, — сегодня был понедельник Пасхи, и она решила отдохнуть. Мейси и Джем убирались после обеда, а Анна взирала на толпы людей, шествующих мимо Геркулес-комплекса. Многие женщины были выряжены в новые пасхальные одеяния и шляпки. Она никогда не видела такого многоцветья, таких ярких одежд, таких смелых вырезов на платьях и таких удивительных полей у шляпок. Одни были украшены обычными нарциссами и примулами, как и в Пидлтрентхайде, но на других красовались экзотические перья, пачки многоцветных ленточек, даже фрукты. Сама она никогда бы не стала носить лимон на своей шляпке, но готова была восхищаться женщинами, которые делали это. Анна предпочитала что-нибудь попроще и потрадиционнее: плетеночку из маргариток, букетик фиалок или одну ленточку, вроде той синенькой, какую она видела на шляпке какой-то девушки — лента свисала ей на спину до самых колен. Анна Келлавей с удовольствием надела бы такую, хотя, может быть, и покороче.

В толпе шел человек, держа на голове поднос, на котором лежали белые булочки. Человек выкрикивал: «Горячие булочки крестиками! Четыре штуки за пенни, скидка на Пасху, булочки крестиками! Покупайте, торопитесь. Последний день в этом году!» Он остановился прямо под окнами перед объявившимся покупателем. С другой стороны появилась мисс Пелхам в шляпке, украшенной маленькими желтыми ленточками. Анна фыркнула, пытаясь сдержать душивший ее смех.

— Ты чего, ма? — спросила Мейси, подняв взгляд от стола, который она протирала.

— Да ничего. Просто мисс Пелхам в дурацкой шляпке.

За две недели, что они прожили в Ламбете, Келлавей почти не выходили за пределы ближайших к их дому улиц. Да и зачем? Все нужные лавки и палатки были на террасе у Ламбет-грин, на дороге Вестминстерского моста или на Лоуер-марш. Джем вместе с отцом бывал на лесопилках у реки вблизи моста. Мейси с матерью ходила в Сент-Джорджс-филдс — посмотреть, можно ли там вывешивать белье на просушку. Когда Джем предложил семейству прогуляться в пасхальный понедельник через Вестминстерский мост и посмотреть Вестминстерское аббатство, все восприняли это предложение с энтузиазмом. В Пидл-Вэлли они часто гуляли, и их нынешняя ламбетская пассивность казалась им странной.

Они отправились на прогулку в час дня, когда другие ели, или спали, или сидели в пабах.

— И как же мы пойдем? — спросила Мейси Джема, понимая, что лучше не адресовать этот вопрос родителям.

Анна цеплялась за руку мужа, словно боясь, что ее может унести сильный порыв ветра. Томас, как обычно, улыбался и глазел по сторонам с видом простака, которому все равно, куда его поведут.

— Давайте пойдем напрямик к реке, а потом берегом до моста, — предложил Джем, понимая, что именно он должен выбрать маршрут, потому что он единственный из Келлавеев уже успел немного познакомиться с окрестностями.

Дорога вблизи моста отклонялась в сторону от реки к амфитеатру с его величественной колоннадой при входе, где они познакомились с Филипом Астлеем, где висели афиши, извещавшие:

Вечер еще не начался, а люди уже толпились у входа. Джем запустил руку в карман и нащупал билеты, присланные им Филипом Астлеем.

Вестминстерское аббатство было самым высоким и величественным зданием в этой части Лондона. Келлавей предполагали, что именно такими зданиями полон Лондон — хорошо построенными, красивыми, солидными.

Вообще-то говоря, они были разочарованы ветхостью сооружений Ламбета, хотя пока и не видели остальной части города. Грязь, людские толпы, неухоженные здания, построенные кое-как, без ума, — ни одно из них не соответствовало тому Лондону, который они себе представляли в Дорсетшире. Но аббатство с двумя своими внушительными квадратными башнями, ажурными арками, выступающими контрфорсами и тонкими шпилями, устремляющимися в небо, оправдало их ожидания.

Увидев аббатство, Анна Келлавей второй раз за те несколько недель, что они были в Лондоне, подумала: «Да, есть основание для нашего переезда».

Первый раз она подумала это всего лишь получасом ранее, когда увидела мисс Лауру Девайн, исполняющую «поросенка на вертеле».

Келлавей остановились внутри арочного входа между двумя башнями, отчего люди, шедшие сзади, принялись ворчать и обходить их. Магги, которая прошла дальше в аббатство, развернулась и свистнула.

Анна Келлавей настаивала, чтобы прийти заранее, а потому они уселись на свои места точно в половине шестого и целый час ждали, когда амфитеатр заполнится и начнется представление. Имея билеты в партер, они по крайней мере могли сидеть на скамьях, хотя некоторые люди из партера предпочитали сгрудиться у арены, где должны были скакать лошади, выступать танцоры, сражаться солдаты.

Джем и его отец разглядывали мельчайшую деревянную резьбу лож и балкона, украшенную металлом. В трехъярусной люстре из тележных колес, которую Томас Келлавей видел еще в день своего приезда, теперь горели сотни свечей, а вдоль лож и балконов — еще и факелы. Свет до наступления темноты проникал внутрь и сквозь открытую крышу. С одной стороны арены была сооружена небольшая сцена, на заднике которой были изображены горы, верблюды, слоны и тигры — тот самый восточный колорит, о котором говорил Филип Астлей, описывая представление «Осада Бангалура».

А еще Келлавей разглядывали публику. Их окружали ремесленники и торговцы: лавочники, портные, плотники, кузнецы, печатники, мясники. В ложах сидел средний класс: купцы, банкиры, адвокаты, в основном из Вестминстера, что за рекой. На балконе стоял народ победнее: моряки и солдаты, портовые и складские рабочие, а еще угольщики, кучера, конюхи, кирпичники и каменщики, золотари, садовники, уличные торговцы, старьевщики и всякий прочий народ. Было там также немало слуг, учеников и детей.

Пока они ждали, Томас Келлавей исчез, а потом вернулся с робкой улыбкой, неся четыре апельсина. Джем никогда еще не пробовал апельсинов — эти фрукты и в Лондоне-то были редкостью, а в Пидлтрентхайде о них слыхом не слыхивали. Он подумал немного, глядя на кожуру, а потом вонзил в нее зубы, как в яблоко, и тут же понял, что она несъедобна. Мейси рассмеялась, глядя, как он выплевывает кожуру.

— Глупый, — сказала она. — Смотри.