«Хлопот с нею немного – ей бы только стоять где-нибудь да вокруг глядеть».

Соседка, которой мать оставляла свою дочку, сначала не поверила. Но так и оказалось! Годовалая девочка встала в кухне и начала разглядывать по порядку все, что там было: стол и четыре стула, буфет, плиту, сковородки на ней, над плитой черпаки, дальше – мойку, она же умывальник с зеркальцем на стене, окно, занавески, наконец, лампу под потолком. Потом она сделала один шажок, другой и остановилась в раскрытых дверях спальни. Она так же неторопливо по очереди осмотрела все, что было там: кровать, тумбочку, шкаф, комод, окно, занавески и, наверху, лампу. Она смотрела с интересом, хотя квартира у соседки была в точности такая же и так же обставлена, как у родителей девочки. Решив, что малышка уже все осмотрела, да и много ли тут в двухкомнатной увидишь, даже уборная не в квартире, а отдельно, на лестничной площадке, соседка поставила девочку на стул возле окна.

Квартал этот был кварталом бедняков, за высокими домами были замкнутые со всех сторон темноватые задние дворы, и в них вторым рядом громоздились еще дома. На узкой, плотно застроенной улице сновали прохожие, проезжали трамваи и повозки, с которых продавали картошку, зелень и овощи, туда-сюда бродили люди, мужчины и женщины, с лотками на перекинутом через плечо ремне, – они торговали вразнос всякой мелочью, сигаретами и спичками, в толпе шныряли мальчишки, они продавали газеты, и женщины, они продавали себя. На перекрестках стояли мужчины, ждали, не подвернется ли дело, хоть какое. Каждые десять минут по рельсам бежала конка, впереди две лошади, тянувшие вагончик, и девочка хлопала в ладоши.

Став постарше, девочка по-прежнему любила стоять где-нибудь и смотреть по сторонам. Не потому, что ножки плохо ее слушались, – ходила она хорошо и уверенно. Но ей хотелось видеть и понимать, что и как делается вокруг. Родители почти не разговаривали ни между собой, ни с дочкой. Словам и понятиям девочка научилась благодаря соседке. Та любила поговорить. Когда-то она упала, покалечилась и с тех пор не работала; она часто оставалась присмотреть за девочкой, когда мать была занята. Выходя с девочкой погулять, соседка еле брела, то и дело останавливаясь передохнуть. Зато она говорила обо всем, что они видели вокруг, объясняла, учила, и девочка слушала жадно, а медлительность соседки и частые остановки ей даже нравились.

Соседка часто думала, что девочке надо бы побольше играть с другими детьми. Но в сумрачных дворах и на лестничных клетках царили суровые порядки, там спуску никому не давали: чтобы с тобой считались, нужно было уметь постоять за себя, нужно было бороться, а кто не боролся, того все шпыняли и обижали. Игры детей были не столько забавой, сколько подготовкой к будущей жизненной борьбе. Девочка не была ни робкой, ни слабенькой. Просто она не любила эти игры.

Узнала она и то, что ее окружает бедность. Школьное здание, новое, из красного кирпича, с пилястрами и карнизами из желтого песчаника, было самым красивым в квартале, притом что другие дома вовсе не были неказисты. Школа это школа. Но вот когда девочка увидела импозантные жилые дома на широких улицах, окруженные садами виллы, пышные общественные здания, просторные площади и зеленые скверы, когда заметила, насколько легче ей дышится на набережных и мостах, она поняла, что в ее квартале живет беднота и что сама она тоже беднячка.

Отец девочки был портовым грузчиком и, когда работы в порту не было, сидел дома. Мать девочки была прачкой, обстирывала приличных людей, она приходила в хорошие дома, забирала белье и, завязав в объемистый узел, на голове несла его домой, потом, уже выстиранное и выглаженное, она аккуратно складывала белье стопкой, заворачивала в чистую простыню и, опять же примостив на голове, относила по адресу. От заказов отбоя не было, но платили за стирку гроши.

Однажды, проработав на погрузке угля несколько суток подряд совсем без сна и без отдыха, отец слег. Головная боль, головокружение, озноб – мама делала ему холодные компрессы на лоб и на икры. Через день, увидев красную сыпь у него на груди и животе, испугалась и побежала за врачом, тут у нее самой началось головокружение и лихорадка, врач поставил диагноз – сыпной тиф и отправил обоих в больницу. С девочкой они попрощались наспех.

Больше она родителей не видела. Посетить их в больнице не разрешили из-за опасности заражения. Соседка, которая на это время взяла девочку к себе, все говорила, мол, вернутся твои родители, но через неделю умер отец, а через десять дней и мать. Девочка с радостью осталась бы у соседки, и соседка с радостью оставила бы ее у себя. Однако бабушка с отцовской стороны решила забрать внучку к себе в Померанию.

Уже в те дни, когда бабушка хлопотала, занимаясь похоронами, продажей домашнего скарба, и забирала из школы документы внучки, отношения у них не заладились. Ведь бабушка не одобряла выбор сына и с самого начала невзлюбила невестку. Гордясь своей немецкой кровью, она считала Ольгу Новак неподходящей супругой для своего сына, пусть даже Ольга и свободно говорила по-немецки. Бабушка была недовольна и тем, что девочку тоже назвали Ольгой. Теперь, когда дитя под ее опекой, решила бабка, нужно подобрать внучке немецкое имя вместо славянского.

Едва встав на ножки, он, малыш, устремился куда-то идти. Ему не нравилось ходить, это было слишком медленно, один шаг, потом другой. Не успев поставить одну ногу, он уже спешил сделать следующий шаг и падал. Он вставал, делал шаг и еще один, но так медленно он не мог и опять торопился со следующим шагом, толком не сделав первого, и опять падал. Вставал, и падал, и опять вставал – он нетерпеливо, упрямо повторял то же самое снова и снова. «Не хочет шагом идти, – думала мать, глядя на сына, – ему бы только бежать», – и качала головой.

И, даже усвоив, что прежде, чем шагнуть второй раз, надо закончить первый шаг, он все равно не хотел ходить спокойно. Он топотал, быстро-быстро перебирая ногами, вскоре родители стали водить его на помочах – это было модно, и часто смеялись, глядя, как их малыш на прогулке бежит трусцой, точно маленький пони. Но родителей смущало то, что другие дети все же лучше ходят «в упряжке», чем их сын.

В три года он бегал вовсю. Он носился по просторному дому, где было три этажа и два чердака, по длинным коридорам, по лестницам, по анфиладам комнат, с разгону выбегал на террасу, мчался через парк, из парка бежал в поля и лес. Когда его отдали в школу, он всю дорогу от дома до школы пробегал бегом. Не потому, что поздно просыпался или долго возился с чисткой зубов и прочим и боялся опоздать на урок. Просто ему нравилось бегать, а ходить шагом он не любил.

Вначале вместе с ним бегали и другие дети. Его отец был самым богатым человеком во всей деревне, и многие семьи имели заработок и хлеб благодаря тому, что он давал им работу у себя в поместье, он также улаживал споры, оказывал поддержку церкви и школе, во время выборов следил, чтобы мужчины правильно выбирали. Поэтому деревенские дети с уважением смотрели на его сына и во всем брали с него пример, однако почтительность, которую проявлял к нему учитель, а также то, что манеры, речь и одежда у него были совсем другие, – все это выделяло его среди них как чужака. Может быть, дети с радостью подчинились бы ему всей ватагой, пожелай он стать их предводителем. Но ему это было неинтересно, причем не от самомнения, а потому, что такая уж у него была своевольная натура. Пусть другие играют в свои игры – у него есть свои. Ему не нужны были никакие товарищи. И уж тем более для того, чтобы бегать!

Когда ему исполнилось семь лет, родители подарили ему на день рождения щенка. Они, англоманы, восхищались королевой Викторией, вдовой императора Фридриха

Родители дали ему имя Герберт: отец был до мозга костей военный человек, после сражения при Гравелоте

[5]

награжденный Железным крестом, он хотел, чтобы сын вырос «блестящим воином», ибо таково значение имени Герберт. Он объяснил сыну, что означает его имя, и Герберт своим именем гордился.

Он гордился и Германией, молодой империей, с молодым императором, гордился и своими родителями, и сестрой, и поместьем своей семьи, солидными владениями, красивым домом. Лишь асимметричность главного фасада его огорчала. Парадная дверь почему-то находилась не в центре, а правее, пять окон прямо над нею были расположены симметрично, а на последнем, третьем этаже опять-таки три окна были слева от двери и только одно справа. Никто не знал, почему при строительстве получилась такая несуразность – дому было больше двухсот лет, семья Герберта приобрела поместье не так давно.

Дед Герберта купил поместье у здешнего обедневшего дворянина в надежде, что будет пожалован дворянством, а если не он сам, то уж точно его сын, герой битвы при Гравелоте. Отец Герберта тоже надеялся получить дворянский титул – в придачу к дворянскому поместью и Железному кресту. Однако он так и остался просто господином Шрёдером, а вот Герберт позднее прибавил к своей фамилии название поместья, через черточку, ему не хотелось, чтобы его смешивали с однофамильцами, которых было немало

[6]

.

При всех этих мечтах о пожаловании благородного звания дед и отец были людьми здравомыслящими и работящими. Они привели в порядок поместье, построили сахарный завод и пивоварню, они располагали достаточными средствами и для того, чтобы играть на бирже. Дом Шрёдеров был полной чашей, Герберт и его сестра Виктория ни в чем не знали отказа, если, конечно, желания были разумными. Так, не могло быть речи о пропуске занятий в школе или литургии в церкви, и, напротив, считалось разумным желание поехать в Берлин; читать романы – неразумно, читать книги по отечественной истории – разумно; желание получить в подарок английскую игрушечную железную дорогу с настоящим паровичком – неразумно, зато просить себе в подарок лодку и ружье – это разумно. Четыре года брат и сестра ходили в сельскую школу вместе с деревенскими ребятишками, затем перешли на домашнее обучение. У них были учитель математики и естествознания и учительница, обучавшая их языкам и предметам, расширяющим культурный кругозор. Герберт учился также игре на скрипке, а Виктория – игре на фортепиано и пению. Герберт, кроме того, выполнял некоторые поручения по управлению поместьем, для того чтобы, когда придет пора, он уже знал, чего можно требовать от управляющего и чего от батраков и батрачек.

Когда Герберт начал готовиться к предстоящей конфирмации, на эти занятия отправили и Викторию, хотя она была на год младше брата и ей еще рано было думать о конфирмации. Родители хотели, чтобы их дети ходили на эти занятия вместе с деревенскими, как раньше они посещали уроки в народной школе, но, кроме того, надо было позаботиться о том, чтобы старший брат защищал Викторию от грубости деревенской ребятни. Сама-то Виктория вовсе не боялась других детей. И брат, и сестра отличались надменным бесстрашием, столь свойственным людям, которые живут, не зная горя, и могут не опасаться бед в будущем. Впрочем, Виктории не помешало бы добавить к своим манерам очарования женской слабости, а Герберту – рыцарской мужественности и силы. Обоим их новые роли пришлись по душе. Герберт иногда нарочно провоцировал деревенских мальчишек на грубые выходки, чтобы защищать от них сестру. Но деревенские дети на провокации не поддавались. Никто не хотел связываться с господскими детьми.

На фотографии – эти трое в саду. Виктория сидит на качелях, скрестив ноги, чуть склонив набок голову, она в пышном платье и широкополой шляпке, украшенной цветами, на плече держит раскрытый зонтик. Слева от нее стоит, опираясь на качели, Герберт, он в коротких штанах и белой рубашке. Справа – Ольга в темном платье с белым воротничком. Эти двое смотрят друг на друга так, как будто без слов сговариваются разом, дружно подтолкнуть качели. На лицах у всех троих выражение серьезное, даже истовое. Может быть, они представляют здесь сцену из какой-то книжки? Герберт и Ольга прислуживают Виктории? Потому что она самая младшая? Потому что она умеет верховодить старшим братом и старшей подругой? Но что бы они ни хотели выразить, желание их серьезно и истово.

Каждому из них можно дать все восемнадцать лет, хотя на обороте карточки есть надпись – снимок сделан накануне конфирмации. Обе девушки белокуры, у Виктории пышные локоны волной ниспадают на плечи, гладкие волосы Ольги собраны узлом на затылке. У Виктории губы капризно поджаты, сразу видно, что она бывает несносной, если ее что-то не устраивает в окружающем мире. У Ольги волевой подбородок, резко очерченные скулы, широкий и высокий лоб – энергичные черты, которые тем больше радуют взгляд, чем дольше ты ими любуешься. Обе девушки выглядят вполне сформировавшимися, они готовы к семейной жизни, рождению детей, заботам о доме. Это две юные женщины. Герберт же только хочет быть взрослым мужчиной, но на самом деле он еще мальчуган, невысокий, коренастый, крепкий, стоит, расправив плечи, высоко подняв голову, а все же ростом он не обогнал девушек, да и никогда не обгонит.

И на более поздних фотографиях Герберт с удовольствием позирует; в этом он, конечно, берет пример с молодого германского императора. Виктория довольно скоро располнела – вкусная еда примирила ее с окружающей жизнью, обмякшие черты пухлого личика притушили выражение капризного недовольства и придали Виктории чувственное и детское очарование. От Ольги за довольно долгий период не осталось ни одной фотографии: только родители Герберта и Виктории могли позволить себе такую роскошь – пригласить фотографа, да и на тот единственный снимок Ольга не попала бы, не окажись она в тот день в доме Шрёдеров.

После конфирмации Виктория начала упрашивать родителей отправить ее в Кенигсберг в пансион для девиц. Однажды в соседнем дворянском поместье был праздничный вечер, и дочь хозяев рассказала Виктории о жизни в пансионе, о том, какая там во всем элегантность и роскошь, и еще обмолвилась, мол, для уважающей себя девушки непозволительно расти и воспитываться среди простых крестьян. Родителям идея дочери не понравилась, но Виктория упрямо стояла на своем. И с тем же упрямством она, уже добившись своего, утверждала, что скромная жизнь воспитанниц пансиона – это и есть жизнь благородного общества.

Ольга хотела поехать в Познань и поступить в женскую учительскую семинарию. Для этого надо было сдать вступительный экзамен по программе выпускного класса женской гимназии. Она готова была каждое утро ходить пешком за семь километров в окружной город, где была гимназия, а вечером проходить те же семь километров, возвращаясь домой. Но денег, чтобы платить за гимназию, у нее не было, а ходатайства об обучении за казенный счет Ольге не дали: деревенские учитель и священник считали, что гимназическое образование девицам ни к чему. Раз так, Ольга решила самостоятельно освоить программу старших классов гимназии.