Воля, как вещь сама в себе, вполне отлична от своего явления и вполне свободна от всех его форм, в которые она входит только при появлении и которые, следовательно, касаются только ее объективации, а ей самой чужды. Даже самая общая форма всякого представления — объекта для субъекта — ее не касается; но [есть] формы, этой общей форме подчиненные, находящие общее выражение в законе основания, к которым, как известно, принадлежат время и пространство, а следовательно, и единственно через них существующее и ставшее возможным множество. В этом последнем отношении, заимствуя выражение у старой схоластики, я назову время и пространство принципом индивидуации и прошу раз навсегда это запомнить. Ибо только время и пространство суть то, посредством чего равное и единое, по существу и по понятию, является, тем не менее, множеством — рядом одно за другим. Поэтому они суть принцип индивидуации, предмет стольких изысканий и споров схоластиков, собранных Суареца (Рассужд. 5, раздел 3). Воля, как вещь сама в себе, на основании сказанного, находится вне области закона основания во всех его-образах и, следовательно, вполне безосновна, хотя каждое ее проявление непременно подчинено закону основания. Далее, она свободна от всякого множества, несмотря на бесчисленность ее проявлений во времени и пространстве; сама она одна: но не так, как один объект, коего единство познается лишь из противоположения возможности множества: и не так, как едино понятие, происшедшее лишь через отвлечение от множества; а едина она, как то, что находится вне времени и пространства, вне принципа индивидуации, т. е. возможности множества. Только когда все это сделается нам ясным при дальнейшем обсуждении явлений и различных манифестаций воли, мы вполне поймем смысл Кантова учения, что время, пространство и причинность не относятся к вещи в себе самой, а суть только формы познания.

Безосновность воли, действительно, и признали там, где она проявляется наиболее очевидно, как воля человека, и назвали последнюю свободной, независимой. Но в то же время из-за безосновности самой воли проглядели необходимость, коей всюду подчинено ее проявление, и объявили действия свободными, чем они быть не могут, так как всякое отдельное действие вытекает со строжайшей необходимостью из влияния мотива на характер. Всякая необходимость, как уже сказано, только отношение следствия к причине и никак не что иное. Закон основания — общая форма всякого явления, и человек в своей деятельности, подобно всякому другому явлению, должен быть ему подчинен. Но так как в самосознании воля познается, непосредственно и сама в себе, то в этом сознании заключается и сознание свободы. Но упускается из виду, что индивидуум, лицо — уже не воля сама в себе, а уже проявление воли, и как такое уже определено и вошло в форму явления, — закон основания. Из этого происходит та изумительная вещь, что всякий априорно считает себя вполне свободным, даже в своих отдельных действиях, и думает, что может каждую минуту начать новый образ жизни, что значило бы сделаться другим. Но апостериори, по опыту, он находит, к своему удивлению, что он не свободен, а подчинен необходимости, что, несмотря на все планы и размышления, он не изменяет своих действий и вынужден с начала и до конца своей жизни проводить тот же, самим же им осуждаемый характер, как бы до конца разыгрывая принятую на себя роль. Здесь я не могу распространить этих соображений, так как в качестве этических они принадлежат к другому месту этого сочинения. Я желаю между тем только указать на то, что явления самой в себе безосновной воли, как таковой, все-таки подчинены закону необходимости, т. е. закону основания, чтобы необходимость, которой следуют явления природы, не возбраняла нам признать их за манифестации воли.

До сих пор признавали за проявление воли лишь те изменения, которые, кроме мотива, т. е. представления, не имеют другого основания. Поэтому в природе приписывали волю только человеку и в крайнем случае животным, так как познание, представление, конечно, как мной уже в другом месте упомянуто, есть настоящий и исключительный характер животности. Но что воля действует и там, где ею не руководит познание, видим мы преимущественно в инстинкте и художественных стремлениях животных. Что они обладают представлениями и познаниями, здесь не входит в соображение, так как цель, в виду которой они так действуют, как будто бы она была познанным мотивом, остается совершенно ими не познанной. Поэтому их действия в этом случае происходят без мотива, не под руководством представления, и показывают нам впервые и наиболее очевидным образом, как воля действует и вне всякого познания. Годовалая птица не имеет представления о яйцах, для которых она вьет гнездо; молодой паук — о разбое, для которого натягивает паутину; также и муравьиный лев — о муравье, которому он в первый раз роет яму; личинка жука оленя прогрызает в дереве дыру, для своего превращения, вдвое длинней, когда ей предстоит быть самцом-жуком, чем когда ей быть самкой, чтобы в первом случае приготовить место для рогов, о которых она еще не имеет представления. В таких действиях животных, как и во всех остальных, деятельность воли очевидна; но воля тут действует слепо и хотя сопровождается познанием, но не направляется им. Если мы раз пришли к убеждению, что представление в качестве мотива не составляет необходимого и существенного условия деятельности воли, то легче станет признавать деятельность воли- и в случаях, где она менее очевидна, и, вследствие этого, например, мы также мало станем считать домик улитки за продукт ей самой чуждой, познанием руководимой воли, как и дом, который мы сами строим, признавать произведением чуждой нам воли. Мы признаем, напротив, оба дома за произведение в обоих явлениях объективированной воли, которая в нас действует по мотивам, а в улитке еще слепо, в виде образовательного стремления, направленного наружу. И в нас та же воля многократно действует слепо: во всех функциях нашего тела, не руководимых познанием, во всех его жизненных и растительных процессах, пищеварении, кровообращении, отделениях, росте, размножении. Не только телесные отправления, но само тело вполне, как выше доказано, есть проявление воли, объективация воли, конкретная воля: все, что в нем происходит, должно поэтому происходить посредством воли, хотя в этом случае воля не руководствуется познанием, не определяется мотивами, а действует слепо, по причинам, которые в этом случае называются раздражениями.

Причиной, в теснейшем смысле слова, я именно называю то состояние материи, которое, вызывая необходимо другое, само испытывает перемену, равную производимой, что выражается правилом: действие равно противодействию. Далее, при действительной причине, действие возрастает в полнейшей соразмерности с возрастанием причины, следовательно, и противодействие также: так что, когда известен образ действия, по степени интенсивности причины можно измерить и вычислить степень действий, и наоборот. Такие, так называемые, причины действуют во всех явлениях механических, химических и т. д., словом, во всех изменениях неорганических тел. Я называю, напротив, раздражением ту причину, которая не испытывает противодействия соответственного ее действию и коей интенсивность в своей степени никак не идет параллельно с интенсивностью действия, почему и не может измеряться последнею. Напротив, небольшое увеличение раздражения может причинить очень большое в действии или же, наоборот, совершенно уничтожить прежнее действие и т. д. Такого рода все действия на органические тела: итак, по раздражениям, а не просто по причинам происходят все собственно органические и растительные перемены в животных телах. Раздражение, как и всякая причина, равно как и мотив, всегда определяет только точку наступления каждой проявляющейся силы во времени и пространстве, а не самую сущность проявляющейся силы, которую мы, согласно предшествующим выводам, признаем волей, приписывая ей поэтому как бессознательные, так и сознательные перемены тела. Раздражение держит середину, представляет переход между мотивом, который есть через познание прошедшая причинность, и причиной в тесном смысле. В отдельных случаях оно приближается то к мотиву, то к причине, но тем не менее должно быть всегда от обоих отличаемо; так, напр., подъем соков в растениях совершается по раздражению и не должен быть объясняем одними причинами по законам гидравлики или волосности: тем не менее само явление поддерживается этими законами и вообще приближается к чисто причинным изменениям. Напротив, движения «гедисарум гиранс» и «мимоза пудика», хотя и происходят еще по раздражениям, тем не менее сходны с мотивированными и как бы представляют переход к ним. Суживание зрачка при усиленном свете происходит вследствие раздражения, но переходит уже в движение по мотиву; ибо происходит вследствие того, что чрезмерный свет подействовал бы болезненно на сетчатку, и мы, чтобы этого избежать, суживаем зрачок. Поводом к эрекции мотив, так как он представление; но действует он с необходимостью раздражения, т. е. ему нельзя противостоять, а нужно его устранить, чтобы сделать бессильным. То же относится к отвратительным предметам, возбуждающим наклонность к рвоте. Как действительную середину совершенно иного рода между движениями по раздражению и действиями по сознательному мотиву мы только что рассматривали животный инстинкт. Как на другую подобную середину можно бы решиться указать на дыхание. Спорили о том, принадлежит ли оно к произвольным или непроизвольным движениям, т. е. происходит ли оно по мотиву или по раздражению: почему, быть может, следует признать его серединой между тем и другим. Маршаль Галль («О болезнях нервной системы», § 293 и след.) это относит к смешанным функциям, так как оно зависит частью от мозговых (произвольных), частью от спинных (непроизвольных) нервов. Тем не менее мы должны его окончательно причислить к проявлениям воли по мотиву: ибо другие мотивы, т. е. чистые представления, могут склонить волю, сдерживать или ускорять дыхание, и, по-видимому, как при всех других произвольных действиях, можно его совершенно задержать и добровольно задохнуться. В самом деле, это было бы возможно при существовании какого-нибудь другого мотива, который до того сильно действовал бы на волю, что перевешивал бы настоятельную потребность в воздухе. По свидетельству некоторых, Диоген действительно таким образом прекратил свою жизнь (Диог. Лаэрций, VI, 76). Говорят, и негры это делали (Ф. Б. Осиандер. «О самоубийстве», 1813, стр. 170–180). Это могло бы нам служить сильным примером влияния отвлеченных мотивов, т. е. перевеса собственной разумной воли над животной. Подтверждением зависимости дыхания, хотя отчасти, от деятельности мозга может служить факт, что синильная кислота прежде всего убивает тем, что поражает мозг и через его посредство задерживает дыхание; но если поддерживать последнее искусственно, пока пройдет оцепенение мозга, то смерти не последует. В то же время дыхание представляет нам, кстати, очевиднейший пример тому, что мотивы действуют с такой же необходимостью, как раздражения и простые причины в теснейшем смысле, и могут быть обессилены только противоположными мотивами, как давление противодействием; ибо при дыхании призрак возможности его задержки гораздо слабее, чем при других мотивированных движениях; так как при нем мотив очень настоятелен, очень близок, его удовлетворение, по безусталости отправляющих это мускулов: крайне легко, притом обыкновенно ничто ему не препятствует, и все вместе поддерживается самой древней привычкой индивидуума. Между тем, собственно говоря, все мотивы действуют с такой же необходимостью. Сознание, что необходимость одинаково присуща как движениям по мотивам, так и движениям по раздражению, облегчит нам доступ к убеждению, что даже то, что в органическом теле происходит по раздражениям и вполне закономерно, тем не менее в сущности все-таки воля, которая хотя не сама в себе, но во всех своих проявлениях подчинена закону основания, т. е. необходимости

Нам остается еще последний шаг: распространение нашего образа воззрения и на все те силы, которые действуют в природе по общим, неизменным законам, согласно коим происходит движение всех тех тел, кои, будучи совершенно без органов, для раздражения не имеют восприимчивости, а для мотива познания. Мы поэтому должны ключ к познанию сущности вещей в самих себе, который могло нам вручить только непосредственное познание собственного существа, приложить и к тем явлениям неорганического мира, которые отстоят от нас всего далее. Если мы внимательно рассмотрим их, если мы увидим могучее, неудержимое стремление вод в глубину, постоянство, с которым магнит снова обращается к северу, увлечение, с каким к нему тянется железо, напряжение, с каким электрические полюсы ищут воссоединения, и которое, подобно человеческим желаниям, только усиливается от препятствий; если мы посмотрим на внезапное и быстрое нарастание кристалла, с такою правильностью образования, которое, очевидно, есть, только пораженное и задержанное оцепенением, вполне решительное и определенное стремление в различных направлениях; если мы заметим выбор, с коим тела, посредством состояния жидкости освобожденные и выведенные из оков оцепенения, друг друга ищут и избегают, соединяются и разлучаются; если мы, наконец, непосредственно чувствуем, как тяжесть, коей стремлению к земной массе противодействует наше тело, постоянно давит и гнетет последнее, верная своему единственному стремлению; то не нужно нам особенно напрягать воображение, чтобы даже в такой дали распознать наше собственное существо, то самое, которое преследует в нас свои цели при свете познания, а здесь, в слабейших своих проявлениях, стремится лишь слепо, глухо, односторонне и неизменно, тем не менее будучи всюду одним и тем же, — подобно тому, как первое мерцание зари разделяет с лучами полудня название солнечного света — и здесь, как и там, должно называться именем воли, означающим то, что составляет сущность всякой вещи в себе и единственное ядро всякого явления.

Если из всех предшествующих соображений о силах природы и их проявлениях нам стало ясно, до каких пределов может идти объяснение из причин и где оно должно кончаться, если не желанием впасть в нелепое стремление свести содержание всех явлений на простую их форму, то мы будем в состоянии определить вообще, чего должно требовать от всей этиологии. Ее дело отыскать ко всем явлениям в природе причины, т. е. обстоятельства, при которых такие явления всегда наступают. Затем она должна многоразличные, при разнообразных обстоятельствах, явления привести к тому, что действует во всяком явлении и предполагается при причине: к первобытным силам природы, точно различая, зависит ли различие явления от различия силы или только от различия обстоятельств, при которых сила проявляется, — и одинаково избегая считать проявлением различных сил проявление одной и той же силы, только при различных обстоятельствах, как и наоборот, считать проявлением одной силы то, что истекает из различных сил. Для этого нужна непосредственно сила суждения; поэтому так мало людей способны расширить в физике взгляд, но все способны расширить в ней опыт. Леность и незнание склоняют к преждевременной ссылке на первобытные силы: это высказывается с преувеличением, сходным с иронией, в «сущности» и «индивидуальности» схоластиков. Способствовать возвращению к нему совершенно не в моем намерении. Там, где требуется физическое объяснение, настолько же невозможно ссылаться на объективацию воли, как и на творческую силу. Ибо физика требует причин, а воля никогда не может быть причиной: ее отношение к явлению не подчинено закону основания; напротив, что само в себе — воля, то, с другой стороны, существует как представление, т. е. явление: как такое, оно подчиняется законам, составляющим форму явления: так, напр., каждое движение, хотя оно постоянно— проявление воли, имеет тем не менее причину, из которой его можно объяснить по отношению к известному времени и месту, т. е. не вообще по его внутреннему существу, а как отдельное явление. Эта причина движения у камня механическая, у человека мотив: но не-быть она не может. Напротив, общее, присущее всем явлениям известного рода, то, без предположения чего объяснение через причины не имело бы ни смысла, ни значения, это-то и есть общая сила природы, которая в физике должна оставаться как «скрытое качество», так как тут этиологическое объяснение кончается, а начинается метафизическое. Цепь причин и действий никогда не прерывается первобытной силою, на которую приходится ссылаться; она никак не восходит к ней, как бы к первому своему звену; а ближайшее звено цепи, настолько же, как и отдаленнейшее, уже предполагает эту первобытную силу, без которой ничего объяснить не в состоянии. Ряд причин и действий может быть проявлением самых различных сил, коих последовательным проступлением в видимость оно руководит, как я это объяснял примером металлической машины; но различие этих первобытных, друг из друга невыводимых сил нисколько не прерывает единства означенной цепи причин и связи между всеми ее — звеньями. Этиология природы и философия природы никогда друг другу не мешают, напротив, идут рядом, с различных сторон наблюдая один и тот же предмет. Этиология дает отчет в причинах, неизбежно приведших отдельное, подлежащее объяснению, явление, и указывает, как на основание всех своих объяснений, на общие силы, деятельные во всех этих причинах и следствиях, точно определяет эти силы, их число, их различия и затем все действия, в коих каждая сила, сообразно с различием обстоятельств, выступает различно, постоянно верная свойственному ей характеру, который развивает по неуклонному правилу, называемому законом природы. Когда физика исполнит все это вполне во всех отношениях, она достигнет своего совершенства; тогда не останется в неорганической природе ни одной неизвестной силы, ни одного действия, на которое не было бы указано, как на проявление одной из этих сил, при известных обстоятельствах, согласно закону природы. Тем не менее закон природы остается только подмеченным у природы правилом, по которому она поступает каждый раз, при известных обстоятельствах, как скоро они наступают: поэтому можно, конечно, определять закон природы, как обще выраженный факт, факт генерализированный. Поэтому полнейшее изложение всех законов природы было бы только полным списком фактов. Обозрение всей природы заканчивается затем морфологией, исчисляющей, сравнивающей и размещающей все постоянные формы органической природы: о причине выступления отдельных существ она говорит мало, так как у всех оно — рождение, коего теория идет сама по себе, — и только в редких случаях самозарождение. Но к последнему, в строгом смысле, принадлежит и тот способ, каким все низшие ступени объективации воли, следовательно физические и химические явления, наступают в частных случаях, и указание условий такого наступления и составляет задачу этиологии. Философия, напротив, наблюдает всюду, следовательно и в природе, только общее. Тут сами первобытные силы становятся ее предметом, и она признает в них различные ступени объективации воли, составляющей сущность, само в себе, того мира, который она, когда от этого отвлекает, признает только представлением субъекта. Если же этиология, вместо того, чтобы пролегать философии дорогу, подтверждая ее учение примерами, задается мыслью, что цель ее — не признавать никаких первобытных сил, за исключением разве одной, самой общей, напр., непроницаемости, о которой воображает, что понимает ее окончательно, и потому насильно старается сводить к ней все остальные; то она сама вырывает из-под себя основание и в состоянии дать только заблуждение вместо истины. В этом случае содержание природы вытесняется ее формой, все приписывается влияющим обстоятельствам и ничего внутреннему существу вещей. Если бы действительно такой путь был удачен, то, как уже сказано, загадка мира разрешилась бы под конец арифметической задачей. Но по этому пути идут, когда, как сказано, желают привести все физиологические действия к форме и составу, примерно к электричеству, это снова к химизму, а последний к механизму. Такова, напр., была ошибка Декарта и всех атомистов, которые сводили движение мировых тел на толчок некоторой жидкости, а качество на связь и форму атомов, и старались все явления природы объяснить как простые феномены непроницаемости и сцепления. Хотя от этого отказались, тем не менее то же делают в наше время электрические, химические и механические физиологи, упорно старающиеся объяснить всю жизнь и все функции организма из формы к состава его частей. Что цель физиологического объяснения — сведение органической жизни на общие силы, рассматриваемые физикой, мы находим уже высказанным в «Архиве физиологии» Меккеля, 1820, т. 5, стр. 185. Ламарк, в своей «Философии зоологии», т. 2, гл. 3, тоже считает жизнь простым действием тепла и электричества: «тепла и электрической материи совершенно достаточно, чтобы вместе составить эту сущностную причину жизни» (стр. 16). Поэтому собственно тепло и электричество должны бы были быть вещью самой в себе, а мир животных и растений ее проявлением. Нелепость такого мнения резко выступает на 306-й стр. этого сочинения. Всем известно, что в новейшее время все эти, не раз уже забракованные, воззрения, выступили опять с обновленной наглостью. Если рассмотреть пристально, в основании их кроется предположение, что организм — только агрегат проявлений физических, химических и механических, сил, которые, случайно здесь сошедшись, произвели организм, как игру природы, без дальнейшего значения. Поэтому организм животного или человека не был бы, с философской точки зрения, выражением отдельной идеи, т. е. не был бы сам непосредственной объективацией воли на определенной высокой ступени; а в нем проявлялись бы только идеи, объективирующие волю в электричестве, химизме и механизме. Организм поэтому оказался бы так же случайно вздувшимся из случайного совпадения этих сил, как фигуры людей и животных из облаков или сталактитов, поэтому в сущности нисколько не интересным. Между тем мы тотчас увидим, в каком смысле все-таки это применение физических и химических объяснений к организму, в известных границах, оказывается дозволенным и полезным; именно я покажу, что жизненная сила, без сомнения, пользуется силами природы, но ни в каком случае из них не состоит, как кузнец не состоит из молота и наковальни. Поэтому никогда нельзя будет объяснить из них даже и столь значительной простой жизни растения, например, из волосности и эндосмоза, не говоря уже о жизни животной. Следующее соображение проложит нам путь к такому довольно трудному исследованию.

Справедливо, что, согласно всему сказанному, естественная наука заблуждается, когда силится сводить высшие ступени объективации воли и низшие, так как непризнание и отрицание первобытных и самостоятельных сил природы настолько же ошибочно, как и безосновательное предположение самобытных сил там, где в сущности только особое проявление уже известных сил. Поэтому Кант прав, что нелепо ожидать Ньютона былинки, т. е. человека, который свел бы былинку на явления физических и химических сил, коих она была бы случайно конкрементом; следовательно простой игрой природы, в коей не проявлялась бы самобытная идея, т. е. воля не выражалась бы непосредственно на высокой и самобытной ступени, а только именно так, как в явлениях неорганической природы, и случайно в этой форме. Схоластики, которые ни в каком бы случае этого не допустили, сказали бы с полным правом, что это было бы совершенным отрицанием субстанциальной формы и принижением ее до привходящей формы. Ибо Аристотелева субстанциальная форма обозначает именно то, что я называю степенью объективации воли в данной вещи. Но, с другой стороны, не должно упускать из виду, что во всех идеях, т. е. во всех силах неорганической и во всех формах органической природы, одна и та же воля раскрывается, т. е. входит в форму представления, в объективность. Ее единство должно поэтому заявлять себя внутренним родством всех ее явлений. Последнее обнаруживается на высоких ступенях ее объективации, где все явление очевидней, следовательно в царствах растений и животных, общей аналогией всех форм, основным типом, повторяющимся во всех явлениях. Последний поэтому и стал руководствующим принципом превосходных, установленных в этом столетии французами, зоологических систем и приводится с наибольшей полнотою в сравнительной анатомии, как единство плана, единство анатомических элементов. Отыскивание его было главным занятием или по крайней мере наипохвальнейшим стремлением натурфилософов шеллингианцев, которые оказали даже, в этом случае не мало услуг; хотя нередко их погоня за аналогиями в природе переходит в игру слов. С полным правом указывали они на общее сродство и фамильное сходство и в идеях неорганической природы, например, между электричеством и магнетизмом, коих тождество позднее было подтверждено, между химическим влечением и тяготением, и многое тому подобное. Особенно они указывали на то, что полярность, т. е. разъединение силы на две качественно различные, противоположные и к воссоединению стремящиеся деятельности, каковое в большинстве случаев высказывается и в пространстве движением в противоположных направлениях, — составляет основной тип почти всех явлений природы, от магнита и кристалла до человека. В Китае, однако, это сознание существует уже с древнейших времен, в учении о противоположности Иин и Янг. Даже, так как все предметы мира — только объективация одной и той же воли, и, следовательно, в сущности тождественны, то дело не должно ограничиваться очевидной между ними аналогией и тем, что в каждом менее совершенном уже сказывается след, намек, наклонность ближайшего совершеннейшего; а можно даже предполагать, так как все эти формы только свойственны миру как представлению, что уже в самых общих формах представления, в этой собственно основе мира явлений, следовательно в пространстве и времени, можно отыскать и указать на основной тип, намек, возможность всего того, что наполняет эти формы. Кажется, темное об этом сознание было источником Каббалы и всей математической философии пифагорейцев и китайцев в «И-Кинге». И в Шеллинговой школе, при ее разнообразных стремлениях осветить аналогию между всеми явлениями природы, мы находим несколько, правда неудачных, попыток вывести законы природы из одних законов пространства и времени. Между тем нельзя знать, насколько гениальный ум когда-либо способен осуществить оба стремления.

Хотя никогда не следует упускать из виду различия между явлением и вещью самой в себе, и потому тождество во всех идеях объективированной воли (имеющей определенные ступени своей объективации) никогда не должно быть извращено в тождество самих отдельных идей, в коих она проявляется, и потому, напр., химическое или электрическое притяжение никогда не должно быть сводимо на притяжение посредством тяжести, хотя их внутренняя аналогия и будет признана, и первые можно признать как бы внешними потенциями этого последнего; равным образом и внутренняя аналогия строения всех животных не дает никакого права смешивать и отождествлять роды, принимая более совершенные за разновидности менее совершенных; хотя таким образом, наконец, и физиологические функции никогда не могут быть сведены на химические или физические процессы, — то все-таки можно, в оправдание таких приемов в известных пределах, допустить с большим вероятием следующее.

Если из проявлений воли, на низших ступенях ее объективации, следовательно, в неорганическом мире, многие вступают между собой в борьбу, так как каждое, под руководством причинности, стремится овладеть насущной материей, то из этой борьбы происходит явление высшей идеи, которая побеждает все прежние менее совершенные, но тем не менее так, что она второстепенным образом дозволяет им проявлять свою суть, принимая в себя некоторый ее аналогон. Такой образ действия понятен только из тождества проявляющейся во всех идеях воли и из ее постоянного стремления к более высокой объективации. Поэтому мы видим, например, в отвердении костей несомненный аналогон кристаллизации, первобытно царившей над известью, хотя окостенения никогда нельзя свести на кристаллизацию. Слабее проявляется аналогия в отвердении мяса. Смешение соков в животном организме и выделение — также аналогон химического соединения и выделения; даже законы последних еще продолжают действовать, но подчиненно, весьма измененно, под властью высшей идеи. Поэтому одни химические силы вне организма никогда не произведут подобных соков; напротив:

«Действием природы» — вот