Ясный сентябрьский вечер. Живописный гористый пейзаж северного Суссекса открывается из окон дома, построенного наподобие старинного корабля с высокой кормой, вокруг которой идет галлерея. Окна в виде иллюминаторов идут вдоль всей стены настолько часто, насколько это позволяет ее устойчивость. Ряд шкафчиков под окнами образует ничем не обшитый выступ, прерывающийся примерно на полдороге, между ахтерштевнем и бортами, двустворчатой стеклянной дверью. Вторая дверь несколько нарушает иллюзию, она приходится как бы на левом борту корабля, но ведет не в открытое море, как ей подобало бы, а в переднюю дома. Между этой дверью и галлереей стоят книжные полки. У двери, ведущей в переднюю, и у стеклянной двери, которая выходит на галлерею, – электрические выключатели. У стены, изображающей правый борт, – столярный верстак, в тисках его закреплена доска. Пол усеян стружками, ими же доверху наполнена корзина для бумаги. На верстаке лежат два рубанка и коловорот. В этой же стене, между верстаком и окнами, узкий проход с низенькой дверцей, за которой видна кладовая с полками; на полках бутылки и кухонная посуда. На правом борту, ближе к середине, дубовый чертежный стол с доской, на которой лежат рейсшина, линейки, угольники, вычислительные приборы; тут же блюдечко с акварелью, стакан с водой, мутной от красок, тушь, карандаш и кисти. Доска положена так, что окно приходится с левой стороны от стула чертежника. На полу, справа от стола, корабельное кожаное ведро. На левом борту, рядом с книжными полками, спинкой к окнам, стоит диван; это довольно массивное сооружение из красного дерева престранно покрыто вместе с изголовьем брезентом, на спинке дивана висят два одеяла. Между диваном и чертежным столом, спиной к свету, – большое плетеное кресло с широкими ручками и низкой покатой спинкой; у левой стены, между дверью и книжной полкой, – небольшой, но добротный столик тикового дерева, круглый, с изогнутыми ножками. Это единственный предмет убранства в комнате, который – впрочем, отнюдь не убедительно – позволяет допустить, что здесь участвовала и женская рука. Голый, из узких досок, ничем не покрытый пол проконопачен и начищен пемзой, как палуба. Сад, куда ведет стеклянная дверь, спускается на южную сторону, а за ним уже виднеются склоны холмов. В глубине сада возвышается купол обсерватории. Между обсерваторией и домом – маленькая эспланада, на ней флаг-шток; на восточной стороне эспланады висит гамак, на западной стоит длинная садовая скамья.

Молодая девушка, в шляпе, перчатках и дорожном плаще, сидит на подоконнике, повернувшись всем телом, чтобы видеть расстилающийся за окном пейзаж. Одной рукой она подперла подбородок, в другой, небрежно опущенной, держит томик Шекспира, заложив палец на той странице, где она читала. Часы бьют шесть.

Молодая девушка поворачивается и смотрит на свои часы. Она встает с видом человека, который давно ждет и уже выведен из терпенья. Это хорошенькая девушка, стройная, белокурая, у нее вдумчивое личико, она одета очень мило, но скромно, – по всей видимости, это не праздная модница. Со вздохом усталой покорности она подходит к стулу у чертежного стола, садится, начинает читать Шекспира. Постепенно книга опускается на колени, глаза девушки закрываются, и она засыпает.

Пожилая служанка входит из передней с тремя неоткупоренными бутылками рома на подносе. Она проходит через комнату в кладовую, не замечая молодой девушки, и ставит на полку бутылки с ромом, а с полки снимает и ставит на поднос пустые бутылки. Когда она идет обратно, книга надает с колен гостьи, девушка просыпается, а служанка от неожиданности так вздрагивает, что чуть не роняет поднос.

Та же комната. Горит свет, шторы спущены. Входит Элли, за ней Менген, оба одеты к обеду. Она подходит к чертежному столу. Он становится между столом и плетеным креслом.

МЕНГЕН. Что за обед! По-моему, это не обед, а так что-то всухомятку к чаю.

ЭЛЛИ. Я привыкла к сухомятке, мистер Менген, и очень рада, когда она есть. Кроме того, капитан сварил мне немножко макарон.

МЕНГЕН

(передергиваясь, желчно).

Какая роскошь! Я не могу этого есть. Я думаю, это потому, что у меня слишком напряженная мозговая работа. Это самое тяжелое в жизни делового человека. Вечно приходится думать, думать, думать. Кстати, сейчас – пока мы одни – разрешите мне воспользоваться случаем, чтобы выяснить, так сказать, наши взаимоотношения.

Гектор выходит в сад через стеклянную дверь кормовой галлереи. С восточной стороны от эспланады, в свете дугового фонаря, который в своем матовом колпаке похож на луну, леди Эттеруорд томно раскинулась в гамаке; рядом с изголовьем гамака стоит складной стул. С другой стороны флагштока, на длинной садовой скамье, спит капитан Шотовер, рядом с ним сидит Элли, нежно прикорнувшая к его плечу; по левую сторону от них палубный стул. Позади, в темноте, прогуливаются Гесиона с Менгеном. Прекрасная тихая безлунная ночь.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Какая чудесная ночь! Как будто нарочно для нас.

ГЕКТОР. Никакого ей до нас дела нет. Что мы ей?

(Угрюмо садится на стул.)

ЭЛЛИ

(сонно прижимаясь к капитану).

Эта ее красота прямо проникает во все мои жилки: Ночь несет в себе покой для старых и надежду для юных.

Ясное октябрьское утро в северо-восточной части Лондона; это обширный район вдали от кварталов Мейфера и Сент-Джемса; в его трущобах нет той скученности, духоты и зловония. Он невозмутим в своем мещански-непритязательном существовании: широкие улицы, многотысячное население, обилие уродливых железных писсуаров, бесчисленные клубы радикалов, трамвайные пути, по которым непрерывным потоком несутся желтые вагоны. Главные улицы благоденствуют среди палисадников, поросших травою, не истоптанных человеческой ногой за пределами дорожки, ведущей от ворот к подъезду; глаз отупело мирится с унылым однообразием неприглядных кирпичных домов, черных чугунных решеток, каменных тротуаров, шиферных крыш, с благопристойностью дурно одетых и непристойностью бедно одетых людей, которые здесь ко всему пригляделись и по большей части бескорыстно занимаются чужими делами. Некоторая доля энергии и вживления сказывается в кокнейской страсти к наживе и деловой предприимчивости. Даже полисмены и часовни чередуются здесь не достаточно редко, чтобы нарушить однообразие. Солнце весело сияет, никакого тумана. И хотя дым на всем оставляет явные следы, отчего лица, руки, штукатурка, кирпич и все кругом не отличаются ни чистотой, ни свежестью, он висит не такой тяжелой пеленой, чтобы беспокоить лондонского обывателя. В этой пустыне неприглядности есть свой оазис. Неподалеку от ведущей сюда Хэкней-Род имеется парк в двести семнадцать акров, обнесенный не решеткой, а деревянным забором; зеленые лужайки, деревья, озеро для любителей купаться, цветочные клумбы, делающие честь прославленному кокнейскому искусству возделывания газона, и песчаная площадка – куча песку, когда-то привезенного с пляжа для забавы детей, но быстро покинутая ими, после того как она превратилась в естественный приют паразитов, в обиталище всякой мелкой твари, которой изобилуют Кингленд, Хэкней и Хокстон. Павильон для оркестра, лишенная всякого убранства трибуна для Религиозных, антирелигиозных и политических ораторов, крикетное поле, спортивная плсшалка и старинная каменная беседка – таковы его аттракционы. Там, где пейзаж обрамлен деревьями или зелеными холмами, – это приятное место; там, где голая земля подходит к серому забору, кирпичу, штукатурке, к высоко расклеенным рекламам, тесному строю труб и завесе дыма, – ландшафт уныл и мрачен.

Самый приятный вид, на Виктория-парк, открывается из окна дома, принадлежащего церкви святого Доминика; оттуда не видно ни одного кирпича. Дом приходского священника стоит обособленно, у него свой палисадник и крыльцо с террасой. Посетители ходят через крыльцо и террасу; поставщики провизии и свои домашние ходят через дверь под крыльцом, ведущую в нижнее помещение, которое состоит из столовой и кухни. Наверху, вровень с входной дверью, расположена гостиная с большим зеркальным окном в парк. В этой единственной комнате, куда не допускаются дети и семейные трапезы, трудится приходский священник, достопочтенный Джемс Мэвор Морелл. Он сидит на жестком вертящемся стуле с круглой спинкой, в конце длинного стола, который стоит так, что, глядя через левое плечо, можно наслаждаться видом парка. К противоположному концу стола придвинут маленький столик, на нем пишущая машинка. За машинкой, спиной к окну, сидит машинистка. Большой стол завален брошюрами, журналами, письмами, заставлен целой системой картотечных ящиков, тут же календарь-блокнот, почтовые весы и прочее. Перед столом, посредине, повернутый сиденьем к священнику, стоит стул для посетителей. Рядом, так, что можно достать рукой, – этажерка, и на ней фотография в рамке. Стена позади уставлена книжными полками, и зоркому, опытному глазу нетрудно догадаться о склонности священника к казуистике и богословию – по теологическим очеркам Мориса и полному собранию стихов Броунинга, о его прогрессивных убеждениях – по «Прогрессу и бедности», выделяющемуся своим желтым корешком, по «Фабианским опытам», «Мечте Джона Болла», «Капиталу» Маркса и десятку других литературных вех социализма. Напротив, в другом конце комнаты, около стола с машинкой, дверь. Подальше, против камина, – книжный шкаф и рядом кушетка. В камине горит веселый огонь; и этот уголок у камелька с удобным креслом и черным обливным, расписанным цветами горшком для угля с одной стороны и маленьким детским стульчиком с другой выглядит очень уютно. В деревянной полированной раме камина вырезаны изящные полочки с тоненькими полосками зеркала, пропущенными в панели; на полке, в кожаном футляре, неизменный свадебный подарок – будильник, а на стене над камином – большая репродукция с главной фигуры Тицианова «Успения». В общем это комната хорошей хозяйки, над которой, в пределах письменного стола, одержал верх беспорядочный мужчина; но повсюду вне этих пределов женщина безусловно сохраняет полный авторитет. Декоративные качества обстановки изобличают стиль «гостиного гарнитура», изготовляемого предприимчивой мебельной фирмой из предместья; но в комнате нет ничего ни бесполезного, ни претенциозного; ист-эндскому священнику не по карману всякие нарядные безделушки.

Достопочтенный Джемс Мэвор Морелл – христианский социалист, священник англиканской церкви и активный член гильдии святого Матвея и христианского социалистического союза. Человек лет сорока, крепкого сложения и красивой внешности, бодрый, жизнерадостный, пользующийся всеобщей любовью, он подкупает своей неистощимой энергией, приятными, мягкими, предупредительными манерами, сильным, проникновенным голосом в сочетании с отчетливой дикцией опытного оратора и богатой экспрессией, которой он пользуется с великим мастерством. Это первоклассный священник, который может сказать что угодно кому угодно, который умеет поучать людей, не восстанавливая их против себя, умеет держать их в повиновении, не унижая их, и в случае надобности позволяет себе вмешиваться в их дела, не проявляя при этом никакой навязчивости. Заложенный в нем запас энтузиазма и доброжелательных чувств не иссякает ни на миг. Тем не менее он хорошо ест и спит, что позволяет ему с честью одерживать победу в повседневной борьбе между затратой сил и их восстановлением. Вместе с тем это большой ребенок, которому прощают, что он хвастается своей силой и бессознательно доволен собой. У него здоровый цвет лица, хороший лоб, как бы обрубленные брови, светлые живые глаза, решительный рот, очерченный без особой тонкости, внушительный нос с подвижными, раздувающимися ноздрями драматического оратора, лишенный, как и все его черты, какого-либо изящества. Машинистка, мисс Прозерпина Гарнетт, – маленькая подвижная женщина лет около тридцати, из мещанской семьи, опрятно, но простенько одетая – в черной шерстяной юбке и блузке. Довольно бойка и резка на язык; яе отличается большой любезностью в обращении, но по существу чуткий и преданный человек. Она деловито стучит на своей машинке, в то время как Морелл распечатывает последнее письмо из утренней почты. Он пробегает его и издает комический вздох отчаяния.

ПРОЗЕРПИНА. Еще лекция?

Тот же день. Та же комната. Под вечер. Стул для посетителей придвинут к столу. Марчбэнкс один; от нечего делать пытается выяснить, как это пишут на машинке. Услышав чьи-то шаги у двери, он потихоньку, виновато отходит к окну и делает вид, что рассматривает окрестности. Входит мисс Гарнетт с блокнотом, в котором она стенографирует письма Морелла, проходит к машинке и садится расшифровывать. Ей очень некогда, и она не замечает Юджина; но, едва начав вторую строчку, тут же обрывает и с досадой смотрит на машинку.

ПРОЗЕРПИНА. Ах, мученье! Вы трогали мою машинку, мистер Марчбэнкс! И вы напрасно делаете вид, будто вы ее не трогали.

МАРЧБЭНКС

(робко)

. Я очень извиняюсь, мисс Гарнетт, я только пробовал писать… а она не пишет.

ПРОЗЕРПИНА. Ну вот, и изменили интервал.

Вечер, половина одиннадцатого. Шторы опущены. Горят лампы. Машинка закрыта колпаком. Большой стол приведен в порядок. По всему видно, что деловой день кончен. Кандида и Марчбэнкс у камина. Настольная лампа стоит на каминной полке над Марчбэнксом, который прикорнул на маленьком стульчике и читает вслух. Кучка тетрадок и два-три томика стихов разбросаны около него на ковре. Кандида в кресле. В руке у нее легкая каминная кочерга, которую она держит стоймя. Она откинулась на спинку кресла и смотрит пристальным взглядом на медную ручку кочерги. Ноги вытянуты к огню, каблуки на каминной решетке. Она замечталась, и мысли ее витают где-то далеко.

МАРЧБЭНКС

(прерывая свою декламацию).

Каждый поэт, который когда-нибудь жил на земле, пытался выразить эту мысль в сонете. Это неизбежно. Это само собой так выходит.

(Он смотрит на Кандиду, ожидая ответа, и замечает, что она не отрываясь глядит на кочергу.)

Вы не слушаете?

Ответа нет.