Ожидание затягивалось. Казалось, огромные серые двери никогда не разъедутся, а значит, зря лезли через забор, скрывались от мухобоев, падали в заводскую пыль, пробирались на карьер… Севке-то не жалко треников и старую футболку, а у Лорки на новом платье — грязные разводы, отчего ему делалось стыдно. Все могла бы искупить машина, если бы показалась из дверей цеха, только створки оставались неподвижными. «Ну, выезжай, я тебя прошу!» — взмолился Севка, видя: терпение подружки не бесконечно.

— Сколько можно ждать?!

Когда Лорка намерилась сбежать, Севка придержал ее за руку.

— Еще подождем, а? У них по пятницам испытания, я помню! И папаша так говорил, он в этот день всегда на работе задерживается…

Неожиданно створки дрогнули, и между ними образовалось черное зияние. Сердце замерло, а зияние увеличивалось, открывая темное нутро цеха, и вот, наконец, раздался рык могучего зверя, который вскоре покажется наружу и поначалу замрет на открытом пространстве. Он будет принюхиваться, вертя локатором и поворачивая башенку со спаренным пулеметом; потом рык усилится, и зверь, переваливаясь по белым барханам, двинется в сторону карьера.

Толпа в центре двора смотрелась странно. Мужчины, женщины, старики со старухами, дети — все стояли с мусорными ведрами, стыдливо прикрытыми бумажками, и глядели в сторону улицы. На лицах читалось раздражение либо усталость, а под бумажками виднелись отходы, предназначенные на выброс.

Все это Женька мог разглядеть с балкона благодаря биноклю. Припекало солнце, отчего на лысине пенсионера (даже такое было видно!) выступили капельки пота. Переведя бинокль на проезжую часть, он увидел цистерну «Молоко», рейсовый автобус № 10, желто-синий милицейский «уазик», только мусоровоза видно не было. Он теперь, видите ли, раз в день приезжает, и к этому часу изволь выходить с накопленными отходами!

Женьку тоже обязали вынести мусор, — а он не мог отлипнуть от окуляров. Теперь исследовал чужие балконы. У Ходакова, как всегда, поблескивает на солнце батарея пустых бутылок (в основном с этикеткой «Водка „Московская“»). А на остекленном балконе прапорщика Клыпы, конечно же, высятся ящики с чем-то съедобным. Женька не раз наблюдал, как к подъезду толстомордого прапорщика подкатывает крытый брезентом «Урал», и солдаты-срочники таскают на третий этаж ящики со сгущенкой и тушенкой, яйца, окорока с копченой колбасой и т. п. Ага, на балкон выскользнул Клыпа, роется в одном из ящиков и, достав шоколадку, тут же ее сжирает. Потому, наверное, младший Колька такой же мордастый, как старший; да и остальные Клыпы худобой не отличались…

Презрительно усмехнувшись, Женька перенаправил бинокль на балкон четвертого этажа, где виднелись ящики с цветами. Желто-фиолетовые цветы (незабудки? анютины глазки?) день ото дня делались пышнее и красивее. Этот балкон был гораздо любопытнее пенсионерского или Клыпиного, и Женька пялился туда, ожидая, когда мелькнет сиреневое платье. Еще имеется розовое платье, брючный костюм синего цвета, школьная форма, всякие танцевальные штуки вроде балетной пачки, но сиреневое — это обновка, сама сказала, когда в последний раз провожал из школы. Жаль, учебный год кончился, считай, а других поводов для встреч не имелось. То есть он придумал бы, но везде на пути вставал Севка Рогов, который таскает ее в такие места, что и представить трудно. Вот зачем ей лазить на завод? Таскаться в гаражи? Конечно, нелепые «ухаживания» можно было высмеять, да вот незадача — она не позволяла. Провожать из школы позволяла, а только обзовешь Рогова Самоделкиным — обрывает, мол, не смей так говорить про моего друга!

Следующим объектом наблюдения стал балкон соперника, где топорщила железные усы огромная антенна. Соорудивший ее Севка утверждал, что может ловить радиостанции со всего мира, что наверняка было враньем. Тоже мне, Кулибин! Вечно измазанный, пахнущий машинным маслом и канифолью, ковыряющийся в заводских отходах…

Заводы в Пряжске тянулись вдоль реки на много километров, вздымая в небо черные трубы и огромные серые корпуса цехов. Промежутков не было — заводские территории разделяли общие каменные заборы, поверх которых вилась колючая проволока. Выглядели заводы по-разному. Грязноватый сталелитейный дымил вагранками и жутко шумел, когда включали обрубочные машины. Автомобильный был чище, шумел меньше, а охранялся тщательнее (сталепрокат домой не потащишь, и с автомобильного было что слямзить). Еще пуще охраняли электромеханический, потому что: а) было что слямзить, б) там производили что-то очень секретное. На автомобильный при желании можно было проникнуть, на электромеханический — шиш, везде колючка, да еще под током. За высоченным выбеленным забором высились чистенькие корпуса, изобилующие стеклом и бетоном, но продукцию, что производилась, покрывала завеса тайны.

Завеса приподнималась на свалке, располагавшейся за территорией между забором и лесом. Выходящие к свалке ворота охраняли не меньше, чем парадные, где на серебряном фоне красовались большие синие буквы ПЭМЗ. На задних воротах ничего не красовалось, зато оттуда время от времени выезжали крытые брезентом грузовики. Проехав до ближайшего свободного пятачка, грузовики останавливались, после чего из кузовов сбрасывали на землю аппаратуру. То ли брак уничтожали, то ли устаревшую электронику — было неясно, к свалке в этот момент было не подобраться. А подобраться ой как хотелось! Стальные корпуса лязгали друг о друга, корежились, но все равно уцелевала масса радиодеталей, из которых можно было сделать приемник, усилитель, цветомузыку — много чего. Только охранники этого не понимали: облив аппаратуру бензином, чиркали спичкой, и груда сокровищ (да-да!) спустя минуту превращалась в обугленный холм. Десятки черных терриконов покрывали выжженное пространство до самого леса, откуда с бессильным сожалением на варварские костры смотрело множество глаз.

Выждав, пока корпуса охватит пламя, охранники запрыгивали в кузова, и грузовики направлялись обратно. Когда же двери закрывались, к догорающим кострам устремлялись пацаны с кусачками и пассатижами. Проволочными крюками они выдергивали приглянувшийся аппарат, после чего тушили его песком, водой или просто струей мочи. Внутри сохранялись жалкие остатки былой роскоши, но и они являли собой ценнейшее приобретение: таких транзисторов или диодов хрен найдешь в магазине, у них даже наверху специальная метка в виде звездочки имелась, мол, деталь оборонной отрасли.

Чаще других везло Севке. Вот и сегодня интуиция подсказывала, что в ближнем к лесу терриконе содержится нечто ценное. Груда источала жар, воняла горелой резиной, а Севка уже орудовал крюком, выдергивая один за другим почерневшие корпуса. Второй, третий, пятый, и вот, наконец, лишь наполовину обгоревший прибор. Севка плеснул на корпус водой из банки и, отклонившись от струи пара, переждал несколько секунд. После чего достал пассатижи и сорвал верхнюю крышку.

Требовались полупроводниковые триоды, подходящие для «Спидолы». В магазине их не сыщешь, на радиотолкучке покупать дорого, а ремонтировать придется — Зема попросил. Точнее, просто сказал, мол, приемник накрылся, а я «Голос Америки» люблю слушать. И поставил «Спидолу» перед носом у Севки. Тот быстро смекнул, в чем заковыка, только где найдешь подходящие детали?

По приезде на дачу мать, как обычно, полила цветы, выдернула траву на грядках и улеглась в гамак, натянутый между яблонями. Женьке предложили позагорать на газоне, но он удалился в домик. Забыв недочитанную книжку, он маялся от скуки и, когда увидел через окно задремавшую мать, выскользнул из дома.

Бесцельно гуляя вдоль участков, где почти не было народу (будний день), он вскоре оказался возле кирпичного домика с закрытыми ставнями. Ноги сами привели сюда, хотя делать здесь было нечего: дача пустовала второй сезон, с тех пор, как Лоркины родители собрались разводиться. Женька лишь однажды видел раскрытые ставни, вынесенный на улицу стол с бутылками и пылающий мангал; но Лорки тогда не было, был только ее отец с какой-то женщиной.

Нерешительно постояв у калитки, он вошел внутрь. Присел на скамейку под вишней, закинул нога за ногу, и в голове привычно зазвучали воображаемые диалоги.

— Ну как, прочитала Фраермана? — мысленно спросил Женька.

— Да, — ответили, — за одну ночь!

На выходных папаша не вылезал из мастерской: что-то сверлил, шлифовал, стучал молотком, даже на обед не выходил.

Гул станка прекратился в воскресенье вечером. Старший Рогов вышел из комнаты с поднятыми на лоб очками, задумался, после чего отправился мыть руки. Мать позвала ужинать, но тот молча оделся и куда-то ушел. А спустя час вернулся с Борисом Сергеичем, одноногим школьным трудовиком.

Преподаватель по труду был старым папашиным другом: когда-то они вместе учились в технологическом, вместе устроились на автозавод, вообще были не разлей вода. Судьбы разошлись, когда Сергеич (так называл дружка папаша) угодил под гильотину, рубящую металлические детали. Полез ее ремонтировать, все наладил, а какой-то мудак возьми и включи раньше времени! Ногу выше колена отхватило, будто бритвой, а значит, прощай, родная проходная, хорошо еще, в школу работать взяли. Что Севке, вообще-то, было выгодно. Обтачивать гайки или выстругивать деревянный автомат Калашникова было скукой смертной, а тут — знакомый учитель, водочку пьет на Севкиной кухне, да и вообще души в нем не чает. «Учитесь, остолопы! — показывал он, бывало, Севкину продукцию. — Золотые руки у парня, а у вас?! Руки-крюки, какую пользу вы можете людям принести?!»

Больше часа отец с приятелем торчали в комнате, страстно о чем-то споря. Севка не мог всего расслышать, но слова «перпетуум мобиле» расслышал, как и слово «патент». Первое, насколько он знал, означало «вечный двигатель», какового, по утверждению ученых, не может быть, второе было документом, удостоверяющим право на изобретение. У Рогова-старшего имелось несколько свидетельств, удостоверявших его рацпредложения, только Севка запросто заткнул бы его за пояс (если б дали развернуться, конечно).

— …Короче, он не может работать!