Унтер-офицер Руперт Руст сидел на стуле, согнув спину и наклонив голову. Он смотрел не на Раису, темноволосую переводчицу из городской военной комендатуры, а на мужчину, сидевшего сбоку, через три-четыре ряда от него, который то и дело поглядывал в сторону коридора.

Руст был готов ко всему: к тому, что дома на его глазах разваливаются, как песочные куличи, летят под откос вагоны; к тому, что две недели он получает на паек только перловку и сухари, а потом две недели одну конину; к тому, что невидимый нож войны одновременно срезает верхушку дерева и головы людей; что грузовик вдруг с грохотом превращается в столб огня; что рука товарища, который только что давал ему сигарету, оторвана и взлетает на воздух… В этот ужасно холодный день 1 февраля 1944 года он мог ожидать всего. Всего, но только не этой встречи.

Люди сидели, подняв воротники шинелей и глубоко засунув руки в карманы. Они смотрели на экран. В этом нетопленом кинозале они мерзли так же, как на обледенелых временных позициях, с которых пришли. Уснуть им не давал только холод.

Фильм больше не обещал им встречи с мечтой о родине и об отпуске. По пыльной жаре, по размокшим от дождей дорогам, по морозу, который пронимал до костей, тащилась они сквозь войну, пока не пришли сюда и не оказались в этой солдатской казарме в украинском городе Корсунь-Шевченковский, где и растеряли звезды своих надежд, как теряют гвозди из подметок сапог. Похороненные рядом, лежали они, бывшие когда-то друзьями или врагами, немцами или русскими, итальянцами или грузинами. Живые, сами под угрозой уничтожения, своими руками готовили они тысячи смертей: в утреннем тумане на реке в Пикардии, в вечерних сумерках на опушке леса на Балканах, в полуденном зное среди украинских степей или на улице, так похожей на ту, которая дома, на родине. Не три, а уже трижды три года были вырваны из их жизни, а из этого зала они пойдут еще дальше: в утренний туман, на реку, в вечерние сумерки, на улицу, так похожую на ту, которая дома, на родине.

Руперт Руст так пристально смотрел на мужчину, что забыл о темноволосой Раисе. Забыл он и об экране, на котором появлялись то деревня с высокими липами, то луг у косогора, то какая-то девушка с блестящими глазами и голыми икрами. Девушка прижималась к солдату, вернувшемуся с фронта, проводила рукой по его новому приталенному френчу с Железным крестом на груди. Солдат горько улыбался и молчал. Музыка заиграла тише. Пока девушка рассказывала солдату о своей жизни и своей тоске, тихо пела виолончель.

Раиса Тихонова быстро шла по улице, стараясь держаться как можно ближе к забору. Притворившись испуганной, она в самом начале происшествия в кинозале извинилась перед своими сопровождающими и быстро покинула казарму. Дойдя до угла, девушка остановилась и осмотрелась по сторонам.

Давящая тишина нависла над крышами маленьких, преимущественно одноэтажных домов. Городок Корсунь-Шевченковский, до войны центр района, сейчас казался вымершим. Словно замерли и электростанция на берегу реки Рось, и колхоз «Пятилетка», и завод. Дома с темными окнами, казалось, прижались к земле. Старый замок, в котором немцы развернули полевой лазарет, угрожающе устремил свои четыре тупые башни в молочно-белое небо. Казалось, и вокзал уснул.

Раиса Тихонова прислушалась. Со стороны казармы доносился беспорядочный шум, совсем не такой праздничный, как раньше, когда здесь размещался клуб. Раиса заторопилась дальше. Но шум преследовал ее, предостерегая об опасности, грозившей ее друзьям и даже воспоминаниям.

С этим клубом связано все самое хорошее, что было в жизни двадцатилетней Раисы. В Корсунь-Шевченковский она приехала одиннадцатилетней девочкой из деревни под Черкассами, потому что ее отец, кузнец, начал работать на заводе. Маленькой, но крепкой девчушке с темными косичками было нелегко расстаться с родной деревней. Гора за лесом, пруд, где они купались летом, выгон, на котором они часто сидели с ребятами, присматривая за скотом, — со всем этим она прощалась с тяжелым сердцем, словно уезжала в чужой, неприветливый край. И если в Корсунь-Шевченковском она очень скоро почувствовала себя как дома, то дело было не только в том, что здесь тоже был колхоз, более крупный, чем в ее родной деревне, и не в том, что и здесь она нашла себе новых подруг. Все заключалось в школьном учителе немецкого языка Андрее Гордеевиче, раскрывшем ее способности к языку и принявшем ее в кружок немецкого языка. Андрей Гордеевич не жалел ни труда, ни сил, чтобы привить своим ученикам любовь к изучению языка. Сначала они читали басни и короткие рассказики на языке, потом упражнялись в декламации стихов и пении немецких народных песен, а затем разучили несколько сцен из различных пьес.

Раиса увлеклась немецким языком. У нее появился интерес не только к немецкой литературе, особенно к творчеству Шиллера, но и к театру. В клубе она принимала участие в любительских спектаклях. Ей не исполнилось еще и шестнадцати лет, когда ее признали одной из лучших артисток самодеятельности. Она не понимала, в чем причина ее успеха, и не раз спрашивала старого артиста Петренко, руководившего их кружком, разве можно хорошо сыграть на сцене роль, если ее никогда не приходилось играть в жизни? Петренко ответил ей на это вполне серьезно:

Спустя полчаса унтер-офицер Гейнц Фундингер уже сидел в спальне на одной из стоявших там кроватей, а Раиса и Лидия, захватив несколько подушек и одеял, спустились в погреб и сооружали там ему прибежище.

Вскоре все в погребе было подготовлено, чтобы укрыть раненого. Девушки согрели подушки и одеяла грелкой и горячими кирпичами. Но Лидия не могла ждать, пока раненого перевяжут. Она поспешно попрощалась и ушла.

Олена Климовна разыскала кое-что из лекарств и бинтов, оставшихся у нее еще с тех пор, как она работала медсестрой. Она лишь рассеянно взглянула на Лидию и свою дочь, когда девушки привели в дом окровавленного незнакомца, который, как объяснила ей Раиса, не был врагом, хотя и носил немецкую форму. Олена Климовна не могла этого понять. Разве не достаточно, что ее уже заставили дать кров одному немцу? А теперь еще один, который к тому же ранен и которого надо прятать в погребе.

Горькие складки залегли у губ матери. «Ах, Раиса, Раиса, и почему ты только заставляешь меня столько страдать и совсем не доверяешь мне? Разве нам мало того, что зимой сорок первого пропал без вести твой отец? Я понимаю, что ты не хочешь меня напрасно беспокоить и делаешь вид, что ты все та же веселая и беззаботная девочка, какой была до войны. Но я догадываюсь, что значат твои хождения к подружкам, твои уходы по ночам из дому и стопки бумажек, которые ты так тщательно скрываешь. Я сама видела, что записки с подписью «Комитет 103», которые кто-то по ночам расклеивает на стенах домов, написаны на точно такой же бумаге, какая хранится у тебя».

Когда Олена Климовна думала об опасностях, которым последние два года подвергалась ее дочь, в груди ее поднимались скорбь и гордость одновременно. Ее огорчало то, что контакт с немцами бросает тень на ее дочь, и она беспокоилась за честь Раи. Кроме того, ее терзали обычные страхи матери, особенно в этом хаосе.

Снег перестал идти. Ветер разогнал облака на небе. В образовавшемся просвете стала видна луна. Она осветила холмистую заснеженную местность и фигуры семерых человек, идущих по дороге. Грузовик с противотанковым орудием, на котором они проделали почти двадцать километров по деревням, направляемый регулировщиками кратчайшим путем к фронту, они оставили в лесу, а рацию захватили с собой.

Люди шли быстро, даже самые уставшие и те старались не отставать. Время от времени они угрюмо поглядывали на небо. Каждый знал, что из-за незапланированного и заранее не предусмотренного происшествия в корсуньских казармах возвращение к своим через линию фронта стало более чем опасным, так как не соблюдались условия перехода, о которых было заранее договорено. Все были возбуждены, даже Ханнес, неуклюжий парень родом из Саара, никогда не терявший чувства юмора, всегда сквернословивший про себя или подшучивавший над Кнопкой, коротконогим часовщиком из Цвиккау. И без того взвинченный, саксонец сегодня на все шутки реагировал раздраженнее, чем обычно; ему еще предстояло работать на рации, оставленной Фундингером.

«Гейнца нет, так я и знал, — думал Эрнст Тельген, идя во главе группы. — И зачем только я позволил втянуть себя в эту рискованную затею в Корсуне? Сколько же человек останется в моей группе, когда мне надо будет докладывать Зурабу? Гейнца уже нет. На участке, где мы намереваемся перейти линию фронта, красноармейцы ничего об этом не знают и запросто примут нас за фашистов».

Оп внимательно всматривался в даль, хотя знал, что преследовавшие их фашисты должны находиться далеко. До линии фронта оставалось еще часа три ходьбы, а они уже и так запаздывали на целых четыре часа. Чтобы убедиться в этом, Эрнсту не нужна была карта. Не один день просидели они с майором Ахвледиани, под началом которого он находился, над картой, продумывая всевозможные, даже самые маловероятные варианты; запоминали, как проходят улицы, измеряли расстояние между населенными пунктами, уточняли расположение немецких военных комендатур и численность расположенных в Корсуне немецких войск; старались разработать все необходимые меры на случай, если возникнет неожиданная ситуация, чтобы их пропагандистская группа по мере надобности могла быстро уйти от преследования и, самое главное, не обнаруживая себя, выполнила бы поставленное ей задание. Думали, все было предусмотрено, но оказалось — не все. Задание они, конечно, выполнили: распространили обращение Национального комитета «Свободная Германия». Но какой ценой!

Они быстро шли то по полям, то через полностью разрушенные села, мимо обгоревших танков, мимо солдатского кладбища, судя по крестам — немецкого.

Утро в Корсунь-Шевченковском никак не могло вытеснить холодные ночные тени из домов, палисадников и со скалистых берегов журчащей под ледяным покровом Роси.

Раиса сняла одеяло с окна и прижалась лбом к замерзшему стеклу. События прошедшей ночи только теперь со всей отчетливостью дошли до ее сознания.

Она думала о Васе — удастся ли ему выбраться? — о девушках, которых прятала Лидия, и смотрела, как от ее дыхания тают на стекле ледяные цветы; думала о Марии, Максиме и других товарищах из «Комитета 103», с которыми ее столько связывало, о людях Рыжего, а где-то подсознательно ее не покидала одна назойливая мысль, пробивавшаяся через все тревоги последних часов: что же стало с Торстеном?

С улыбкой она растопила пальцем корочку льда на стекле, а в середине сверкающего ледяного цветка написала большое «Т». Словно человек, раскинувший руки, поднялось оно над ледяными цветами. Да, она не ошиблась, приняв Торстена за хорошего человека. И если раньше она не была уверена, то теперь знала точно: он любит ее.

По улице, на которой жила Рая, проходили вооруженные гитлеровские солдаты в касках, проносились мотоциклы, тарахтели грузовики и легковые машины. Гитлеровцы один за другим оцепливали и обыскивали все дома на улице. Но ее дома, на двери которого висела записка с печатью и подписью военного коменданта города, никто не трогал. Ледяной рисунок на стекле, похожий на фигурку человечка с раскинутыми руками, покрылся молочным туманом, и в голову Раисы робко прокралась мысль о том, что же будет дальше. Что будет, когда Торстен узнает, что раненый все еще находится в ее доме? Выдержит ли его любовь второе испытание? Она просто не могла представить себя на его месте. То, что он не верит в свое дело, она поняла из его разговора с Фундингером, но, может быть, его решение, принятое с приездом мотоциклистов, было все-таки слишком поспешным?

В штаб-квартире немецкой группы армий «Юг» в Умани 11 февраля царило необычное оживление. Генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн уже отдал приказ начать второе наступление по деблокированию. Согласно плану восемь танковых и шесть пехотных дивизий начали действовать из районов сосредоточения. Четыре танковые дивизии, батальон тяжелых танков и две батареи штурмовых дивизий, как и было предусмотрено, наносили главный удар с юга и юго-запада из районов Ерки и Ризино на Лисянку. Остальные части, действуя на западном направлении из района Винограда, поддерживали войска, наносящие главный удар. Наступление началось, и отовсюду начали поступать первые донесения об успехах. В районе Ризино наступающие части, поддержанные авиацией, вклинились в боевые позиции 1-го Украинского фронта. Успешно развивалось и танковое наступление из района Винограда, серьезно угрожавшее советским войскам на внешнем кольце окружения. Именно в этом направлении действовали основные войска генерала Штеммермана.

Фельдмаршал снял темные очки и уставился на начальника штаба генерала Буссе.

— Свершилось! — обрадованно произнес Буссе.

— Дело сделано! — Манштейн улыбнулся. — После получения следующих донесений обстановка должна проясниться.

Однако донесений не было.

Едва начало рассветать, как бои в западной части котла, там, где немцам накануне удалось сделать небольшую брешь, снова возобновились. Первые донесения, поступившие с этого участка к Штеммерману, заставили генерала начисто позабыть тяжелые воспоминания, мучившие его до этого. Генерал вновь обрел прежнюю энергичность.

«Хубе прорывается ко мне, а я прорываюсь ему навстречу. Сейчас нас разделяет не более двадцати километров! А победителей, как известно, не судят», — так размышлял Штеммерман.

В то же самое время войска Ватутина и Конева в северной части котла потеснили войска Штеммермана и овладели значительным участком местности.

Однако даже это мало обеспокоило генерала Штеммермана. Он наконец получил долгожданное донесение и одновременно с ним приказ на наступление в направлении Лисянки.

Получив донесение, Штеммерман, как и планировалось ранее, отдал приказ войскам, находящимся в районе Стеблева, прорваться в юго-западном направлении с задачей соединиться с танковыми частями Хубе в районе Лисянки.

В ту же самую ночь унтер-офицер Руперт Руст, спрятав письмо генерала Зейдлица в рукав, вместе со своей небольшой группой перешел полосу ничейной земли и оказался в районе котла. Странная тишина стояла на том участке. После того как в течение последних сорока восьми часов гитлеровские войска, находившиеся в западной части котла, были полностью разбиты, советские войска в северной части готовились к решительному наступлению на самые важные опорные пункты противника, занятые обоими немецкими корпусами, и на город Корсунь-Шевченковский.

Группа Руста передвигалась по незнакомой местности. Подул сильный ветер, как назло, началась метель.

«Далеко ли мы продвинулись? — спрашивал себя Руст. — На сто метров или, быть может, уже на все двести? По словам русских, до немецких позиций не менее полукилометра. Еще есть возможность повернуть обратно. Генерал Зейдлиц говорил об опасности, какой мы будем подвергаться, если нас схватят. Тогда в опасности окажется не только отец, но и мать. Если я погибну, мои родители не поверят этому. Пленные не погибают, скажут они, и будут ждать моего возвращения домой».

Руст повернулся к Жоржу и крикнул ему, что дальше им надо ползти, однако ветер отнес его слова в сторону и Жорж не расслышал их. Тогда Руперт бросился на снег и пополз, сильно работая ногами и руками. Почувствовав теплоту, которая приятно разлилась по всему телу, Руст поднял голову и посмотрел вперед. Он старался не оглядываться, словно опасался, что это может поколебать его уверенность. А там, впереди, была цель — там находились подразделения генерала Штеммермана, расположенные вокруг села Шандеровка. Именно туда и надлежало попасть Русту и его группе.

Руст вытянул вперед обе руки и положил на них голову, чтобы немного передохнуть: он слишком быстро полз и устал.

Над спящим селом раздался треск мотоцикла. Торстен Фехнер устало откинулся на сиденье автомобиля, в котором его везли на КП отца. Левая рука у него была перевязана. Самым досадным было то, что ранило его на последней сотне метров. Торстен поправил шинель, наброшенную на плечи. Рана сильно болела, и ему опять стало нехорошо. Только бы не потерять сознание именно сейчас!

Через несколько часов выяснится, стоило ли ему так рисковать: бежать от своих товарищей, потом от русских, которые так хорошо приняли его, ехать вдоль фронта, подвергаясь опасности, до места, которое он хорошо знал, ожидать, пока опустятся сумерки и переползать через ничейную полосу, где его могли подстрелить с обеих сторон, и, наконец, оказаться раненным немецкой пулей.

Фехнеру казалось, что он видит укоризненный взгляд генерала Зейдлица. Ведь он обещал генералу не подвести его! По пути на передовую Фехнер вдруг подумал вот о чем: он, военнопленный офицер, едет в советской машине в сопровождении русских на передний край для того, чтобы убеждать немецких солдат в необходимости переходить на сторону противника. Он вдруг почувствовал себя обязанным помочь спасти немецких солдат, попавших в котел. Не отдавая себе отчета в своих действиях, он решил вернуться в котел и с помощью отца попасть к самому генералу Штеммерману.

Первый этап этого плана был осуществлен. Торстен не сводил глаз с двери длинного дома, в котором исчез водитель.

Дверь отворилась, и появился отец. Увидев Торстена живым, он прижал его к своей груди, стараясь при этом заглянуть ему в глаза, чтобы угадать, с чем пришел сын. Уже сам факт побега из вражеского плена доказывал, что Торстеп отнюдь не тряпка. Радость встречи помешала полковнику тщательно проанализировать все. Сначала у полковника возникло такое чувство, что волнение, с каким сын рассказывал ему о своих похождениях, вызвано теми опасностями, каким он там подвергался. Однако стоило Торстену начать рассказывать отцу о своей встрече с майором Левсрснцем и генералом Зейдлицем, как от хорошего настроения полковника не осталось и следа. «Он встречался с Зейдлицем?» Полковник был вне себя от негодования. И лишь решение сына вернуться к своим, вернуться вопреки данному генералу Зейдлицу честному слову, позволяло генералу надеяться, что Торстен еще не забыл о своем долге.

Вокруг Корсунь-Шевченковского дрожала земля от грохота разрывов. Женщины, дети и старики попрятались кто куда. Этот грохот выгнал немецких солдат из зданий, под обломками которых они могли найти себе могилу. Солдаты хватали оружие и поспешно садились в грузовики.

В прошлую среду местным жителям стало известно, разумеется по слухам, об освобождении Городища, а сейчас, слыша такой грохот, они надеялись, что в воскресенье, 13 февраля, и их город будет освобожден от фашистов. Как-никак от Городища до них не более двадцати пяти километров. А тут пошел слух о том, что наши уже находятся километрах в пятнадцати от их города. Да и на севере советские войска, тоже успешно продвигаясь, освободили Сотники… Артиллерийскую канонаду хорошо было слышно в Корсунь-Шевченковском.

Последние грузовики и автобусы, принадлежавшие штабу 42-го артиллерийского корпуса, расположенного неподалеку от аэродрома, еще утром выехали из города в направлении Стеблева. Вслед за ними потянулись машины дивизионных штабов, тыловых служб, колонны с продовольствием и боеприпасами.

В субботу Раиса под наблюдением фельдфебеля, который был ее начальником, помогала в комендатуре упаковывать папки с делами. Никто не обратил внимания на то, что упаковывались далеко не все папки, попавшие Рае в руки. Исчезли некоторые дела, которые фельдфебель приказал передать лично ему в руки. Никто из военной комендатуры не имел повода сомневаться в честности Раисы и в том, что она покинет город вместе с отходящими немецкими войсками. Каково же было удивление всех, когда на другой день утром девушки не оказалось в комендатуре. Однако ни времени, ни смысла разыскивать ее уже не было.

В то утро Раису не нашли бы и дома. Еще с вечера квартира Тихоновых была пуста. Спрятав мать у хороших знакомых, Рая пошла к Марии, в домике которой уже собрались Лида, Максим и учительница Ольга Петровна.