Она выходила из воды медленно и величественно, как Афродита. Ранние лучи неназойливо согревали прохладную влажную кожу. Низкое солнце било в глаза, она щурилась и непроизвольно улыбалась, подставляя ему обнаженное тело. Пляж был пуст. Она потопталась на мелком балтийском песке, заведя руки за затылок. Пляж, повторяю, был пуст, по крайней мере, обширный участок вплоть до сбегавшего к морю низкорослого кустарника, создававшего естественную границу ее владения. А за кустарником, на порядочном от себя расстоянии, она вдруг обнаружила миниатюрную фигурку. Без суеты надела купальник, хоть фигурке не было до нее никакого дела. Она принялась наблюдать за мальчуганом, а это, скорее всего, был действительно ребенок, который вытворял на песке черт знает что. Сначала он просто ходил на руках. Потом долго, со знанием дела стряхивал руки – наподобие экстрасенса, как бы стряхивающего с пальцев излишки некой энергии. Она заинтересовалась: очень уж недетскими были эти движения. Мальчуган поднял руки навстречу солнцу и вдруг, высоко подпрыгнув, крутанул в воздухе настоящее сальто, приземлился на ноги и снова поднял руки, словно приветствуя светило. Немного потоптался и направился к урезу воды и там, на мокром песке, принялся исполнять немыслимые каскады: крутил с разбега сальто и полусальто, отталкиваясь от упругого прибрежного песка то ногами, то руками. Потом опять по-взрослому стряхивал руки, ополаскивался в море и через некоторое время вновь принимался за свою акробатику.

Пляжная полоса сменялась хвойным лесом, а в лесу-то, в соснах, примостился на сваленной бурей лесине еще один человек, еще один, можно сказать, наблюдатель, наблюдатель за наблюдателем, то есть за женщиной, которая так красиво выходила обнаженной из воды, освещенная низким солнцем, и теперь, хоть и не полностью обнаженная, являла взору наблюдателя естественную грациозность движений. Грациозность эта на фоне белого песка, зеленого моря и рыжего солнца – она одна привлекала наблюдателя, не вызывая непристойных мыслей, как не вызывают непристойных мыслей шедевры живописи и скульптуры. Я могу это утверждать со всей определенностью, потому что этим наблюдателем, скрытым неказистыми соснами, был я сам. Будем, однако, честными до конца. Человеку, увидевшему женщину обнаженной, не так-то просто отрешиться от мыслей о ней. Он словно бы оказывается причастным к некой тайне, и это не дает ему покоя, и очень скоро вырисовывается незатейливое желание по крайней мере познакомиться с дамой. Мысль о знакомстве возникла во мне, когда солнце поднялось над морем не менее чем на три своих диаметра, и я подумал, что женщина, должно быть, из нашего маленького пансионата – откуда еще можно прибыть на рассвете на этот безлюдный пляж! Я утвердился в своем предположении, когда заметил прислоненный к кустам дамский велосипед, окрашенный в желтый цвет. Такие велосипеды держала для своих постояльцев хозяйка пансионата: пансионат был удален от моря километра примерно на два, а может, и побольше.

Итак, я наблюдал за дамой, дама – за акробатом, а акробат, как выяснилось, – за мной. Во всяком случае, он несколько раз бросал в мою сторону взгляды и неодобрительно покачивал головой, потому что я так и не достал из рюкзака свои бумаги и не принялся за работу. Не большой любитель физкультурных упражнений, да честно сказать – и купания в прохладном море, я намеревался потратить это время утренней свежести на составление очередного сканворда: с утра мои мозги работают поживее, чем днем и, в особенности, вечером. Тем более – когда дышишь морским воздухом, обогащенным запахами хвойного леса. Да, я должен был погрузиться в свои головоломки, а не в созерцание незнакомки. Но я, увы, отвлекся от плана. А вы бы не отвлеклись, скажите? То-то.

А за нами за всеми наблюдала пара лебедей. Они плавали вдали, совершая галсы вдоль береговой черты, но не приближаясь к ней. Дикие лебеди избегают приближаться к людям. Этому их предков научили браконьеры, которые появлялись здесь даже в советское время, когда остров весь был погранзоной. Собственно, военные-то и баловались незаконной охотой, как рассказывала тетя Маале. Теперь советских военных на эстонском острове нет, но лебеди не разбираются в униформе и знаках различия. Они просто держатся, смиряя любопытство, от людей подальше, и все. Береженого и Бог бережет.

Солнце между тем поднялось повыше и стало припекать макушку. Маленькая стрелка на моих часах неумолимо подползала к цифре

Каждому известно, что шведский стол в любом отеле – прием пищи без порционных ограничений. Наш стилизованный под старину массивный деревянный стол можно было называть шведским еще и потому, что за ним собралась целая куча шведов – человек семь, не меньше, а если считать ребенка трех лет, то и все восемь. Вообще туризм на острове только начал развиваться, и широкие международные массы не прониклись пока еще желанием вкусить наслаждения девственной природой этих мест. Начали проникать только ближайшие соседи – финны и шведы, причем на пансионат тети Маале «упали» именно шведы, за что им от Маале большое спасибо. Что же касается широких российских масс, то они и слышать не хотели об эстонском туризме. Во-первых, далеко еще было до пресыщения классными курортами Турции, Египта и прочих Арабских Эмиратов, где в программу «все включено» входили в неограниченном количестве спиртные напитки.

Для нашего соотечественника хватило бы и этого «во-первых». Но было еще и во-вторых. Как-то не поднималась рука платить за визу туда, куда еще недавно можно было прокатиться просто, между прочим – на выходные. Одним словом, русских туристов на острове не наблюдалось, разве что мы с Валерием. Но тут – особенный случай. Валерий приходился тете Маале племянником. Она его любила, жалела за то, что он в десятилетнем возрасте остановился в росте, и гордилась им, его успехами в цирке. Валерий был умницей, и тетя называла его – «Маленький мудрец». Она произносила эти слова по-русски, неизменно посмеиваясь, – то ли над своим произношением, то ли над тем, что Валерий, действительно, такой маленький, а вот, нате вам, такой мудрец.

Шведы, как всегда, вели себя за завтраком шумно и весело: болтали, смялись, иногда из вежливости обращались с каким-нибудь вопросом к пожилой чете американцев, а иногда – и к нам, то есть, к Валерию, потому что Валерий в отличие от меня говорил по-английски. Стол стоял во дворе, в тени сосен, двор ограничивался изгородью из плитняка, деревьями и рядом одноэтажных коттеджей. Четвертого ограничения не было, и, сидя за столом, можно было любоваться небольшим озером с непременной рыбачьей лодкой посередине. Можно было любоваться озером, а можно – поглядывать на коттеджи в ожидании утренней незнакомки, которая все еще не вышла к завтраку. Чем я и занимался. Валерий сидел рядом на специальном возвышении, которое мы с ним соорудили в первый день своего приезда. Мы отдавали должное оладьям со сметаной и копченой скумбрии, но меня пища занимала на этот раз мало: я все посматривал и посматривал на коттеджи – вот как меня зацепило утреннее происшествие!

– Во как тебя зацепило! – сказал вдруг Валерий.

За год нашей совместной работы он научился читать мои мысли. Я почувствовал, что краснею. Этого только не хватало!

Француз появился в нашем пансионате вечером следующего дня. Его привезла на стареньком «Форде» тетя Маале. Она встречала своих гостей в порту, прямо у парома – одна из гарантированных услуг ее маленькой фирмы. Если будущий постоялец съезжал по аппарели на собственном автомобиле, он после короткого знакомства следовал за ее «Фордом». Если же человек оказывался «безлошадным», тетя Маале везла его на своей машине и одаривала небольшой лекцией об острове, о происхождении романтического названия его единственного города – Луйгесааре (город лебединого острова), о его исторических и природных достопримечательностях. Она не поленилась выучить наизусть текст этого полезного сообщения на английском языке, с которым вообще-то была в натянутых отношениях. Тетя Маале предпочитала как раз «безлошадных». Во-первых, она считала, что каждый лишний двигатель внутреннего сгорания ухудшает экологию ее родного острова. Во-вторых, желала добра своим клиентам, а ей казалось, что машина мешает плотному общению человека с природой, соблазняя его какими-то неведомыми поездками. А куда еще, спрашивается, ехать, если ты уже на острове: вот оно море, вот оно озеро, вот они сосны, и ели, и лиственные деревья. И это неправда, что только там хорошо, где нас нет, неправда, неправда! Да и не было, пожалуй, на всем острове более живописного местечка, чем то, где располагался ее пансионат. Было еще и в-третьих: к услугам постояльцев имелись велосипеды, которым не следовало прозябать без дела, тем более что за них взималась небольшая, но вполне реальная арендная плата. Только маленький Валерий и большой я пользовались велосипедами бесплатно. Валерий – на правах родственника, а я – на правах его друга. Такая была у нас льгота.

Французик был невероятно элегантен. Говорю «французик», потому что роста он был небольшого, худощавый, что называется, субтильный месье в палевом клубном пиджаке с золотыми пуговицами. Что касается прически, излишне и говорить, что она была безукоризненна. Косой пробор ровной ниточкой разделял каштановые волосы, острые «височки» гармонировали с аккуратной полоской усиков. Приняв душ, он вышел к ужину, когда вся шатия восседала уже за безразмерным нашим столом, а тетя Маале и ее помощница Тиина ставили на стол желтые эмалированные кастрюли с томящимися в томатном соусе котлетами. Я едва успел подумать о том, что желтый цвет поистине любимый цвет тети Маале, как у стола появился месье пижон, и тетя Маале представила его собравшимся, и собравшиеся вежливо закивали без отрыва от основного дела, то есть от еды. Я был занят в этот момент котлетой и фамилии не расслышал, а имя было, кажется, Жак.

Жак сел напротив нас с Валерием и, скажем прямо, закрыл мне обзор коттеджа, из которого должна была появиться Ева. Я полагал, что она сядет возле нас – по крайней мере, утром она сидела напротив меня. Честно говоря, сомневаюсь, что я произвел на нее тогда благоприятное впечатление, потому что ничего романтического выдавить из себя не смог, комплименты тоже застряли у меня в глотке. Вместо всего этого куртуазного набора я признался, что умею и люблю печь шарлотку, и принялся с идиотским занудством подробно расписывать рецепт. Ох…

Но вот появилась Ева. Белый брючный костюм облегал ее великолепную фигуру. Строгий верх пиджака компенсировался вольным покроем нижней его части, открывавшей смуглый живот и – боже мой! – пупок. Короткие бусы из каких-то матовых камешков поблескивали в северном вечернем свете и были ей удивительно к лицу. Увидев, что утреннее место занято, Ева обошла стол и, мило со всеми поздоровавшись, села рядом со мной. Жак, который не успел еще приступить к трапезе, вскочил, как ошпаренный, отодвинув стул, склонился над столом, над паровыми котлетами, салатами и ветчинными нарезками и протянул руку, совершенно уверенный в том, что Ева вложит свою узкую ладонь в его маленькую, но крепкую пятерню. И когда это случилось, проклятый французский петух приложился к ней губами, и в этом неловком, казалось бы, положении он оставался исключительно грациозным и элегантным – принесла его нелегкая на мою голову! И я подумал, что французский поцелуй – это не какие-то сосания и причмокивания, а вот такое, в любых условиях изящное приложение к ручке. Но я еще не знал, не предполагал, как резко рухнут уже в следующее мгновение мои акции. Мсье Жак оторвался от ручки и уставился, наглец, на Еву глава в глаза, прямо-таки принялся сверлить ее своими черными зрачками, таракан.

Ева вдруг что-то сказала ему на непонятном языке, по крайней мере, это были точно не английские и, кажется, не французские слова. Чертов французик встрепенулся и затараторил, затараторил, уже доставая из кастрюли котлету, и Ева отвечала ему, и если не смеялась, то уж улыбалась – я видел краешком глаза. Потом она, как воспитанная дама, повернулась к нам с Валерием:

Догадался же кто-то протоптать тропинки в этом лесу!

Мы все удалялись от грунтовой дорожки. Шли друг за дружкой, держась, между прочим, за руки, как дети. Причем я шел впереди, как мужчина, как большой и сильный человек, который ведет за собой женщину, прокладывает дорогу. Куда я стремился, я и сам не знал. Важна была не цель, а процесс. Ева помалкивала. Я – тоже. Не существовало в природе слов, которые были бы выразительнее лесной тишины, – наверное, Ева понимала это не хуже меня. Мы вышли к ручью и остановились. Возле ручья цвела ряской маленькая заводь. Затейливо, на разные голоса верещали лягушки. Мы долго стояли, не расцепляя рук, и слушали этот гам. Я с удивлением подумал, что, оказывается, лучшая в мире музыка – это как раз лягушачье кваканье.

Я обнял Еву и привлек ее к себе. Удивительно: она оказалась маленькой. Не статная дама, прекрасная и недоступная, а маленькая и беззащитная женщина – вот какой оказалась Ева. Она уткнулась носом мне в грудь чуть пониже ключицы и прошептала:

– Вот из этого ребра я и вышла…

Я сразу не нашелся, что ответить, а потом уже было поздно что-нибудь говорить, я это почувствовал и молчал. Молчала и Ева, и только лягушки затрещали и заухали с утроенной силой, будто кто-то подкрался к ряске и повернул до отказа ручку громкости.

Жара спала. Небо покрылось облаками. По крыше коттеджа простучал короткий дождик. В открытое окно несло свежестью.

– Воздух такой – хоть ложкой ешь, – заметил Валерий.

Мы с ним работали, что называется, в четыре руки.

– Подойник! – объявлял я.

Ева, Ева, моя болезнь, мой восторг и мое горе! Героиня и преступница, нежная, нежная и – убийца. Мои уши слышат твой неповторимый голос, глаза видят твои глаза, тело помнит прикосновения твоего тела. Я не обманываю себя. Не мои достоинства (я насчет них не строю иллюзий!) стали причиной твоего ко мне чувства… горячего чувства. Воля случая сыграла здесь авантюрную по сути роль. Воля случая, стечение обстоятельств. Я, такой нерезкий и неловкий, оказался под рукой в нужный момент – момент ожесточения. Я послужил заземлением изоляции высоковольтной цепи, этаким толстым, добрым искрогасителем – не более того. И ладно, и пусть, я согласен. Я согласен не думать о твоей страшной миссии – думать только о самой тебе. Я потрясен пожизненно, Ева, Ева. Возможно, если бы на моем месте оказался некто, более опытный в любви и более уверенный в себе, он не был бы потрясен. Но оказался я, и я потрясен, Ева…

Такие мысли накатывают на меня время от времени, парализуют волю, я не могу ничего делать, ни о чем полезном думать, не говоря уж о словах, в которые мы с Валерием играем за соответствующее вознаграждение. Сканворды напоминают об острове, остров – о Еве, и я, что называется, ломаюсь. Депрессия или меланхолия – как бы это ни называлось, – мне скверно, честное слово!

Валерий понимает меня, умница, но помочь не может, не знает лекарства от этой болезни. К тому же осень, конец октября, погода промозглая с дождями, ветрами, с мокрыми листьями под ногами, почерневшими и неаппетитными. Тоска, тоска, настоящая тоска.

Я предавался этим невеселым мыслям, сидя в кресле и глядя невидящими глазами в экран телевизора, где мельтешил какой-то юмор – во всяком случае, Валерий время от времени смеялся и всячески приглашал меня разделить с ним веселье, но ему это, увы, не удавалось.

В дверь позвонили, и, ей-богу, это было очень кстати.

А мне идея понравилась. Нельзя сказать, что я надеялся на исправление с нашей помощью мировой несправедливости. Нельзя также сказать, что я надеялся на серьезное пополнение наших кошельков. Но, во-первых, это было для меня абсолютно новое дело (а новое всегда притягивает), а во-вторых (и это главное), у меня сразу появлялся ряд конкретных обязанностей, которые могли излечить от душевного разлада. В общем, я согласился, Валерий тоже. На формальности ушло не более двух недель. Свое предприятие мы назвали незатейливо «Луч». И вот мы сидим, три балбеса, перед разложенными газетами и тупо читаем напечатанные в них наши собственные объявления. Телефон молчит, дверной звонок, черт возьми, – тоже. Мрак. Мрак на душе и дождь на улице. Особенно обидно мне. За две недели я, можно сказать, постиг налогово-бюрократическую науку, ноги сбил, таская справки и формы номер икс и игрек, и что же, все зря? Да не может быть! Правильно, не может. Поэтому раздался звонок. Нет-нет, никто не вскочил в ажиотаже. Валерий и Юрий Архипович вообще не пошевелились. А я, не спеша (не спеша!) направился к двери. Спрашивать «кто там?» разумеется, не стал. В данной ситуации это было бы глупо, согласитесь. Просто открыл и произнес важно:

– Прошу!

На пороге стояла девочка лет десяти. Я растерялся.

Ошиблась дверью? Или вот такой у нас первый посетитель? Тут я обратил внимание на свернутую трубочкой газету, которую она держала в левой руке. В правой был сложенный в мокрый цилиндрик зонтик. Она скосила на газету взгляд. Да и я заглянул с высоты своего роста и заметил обведенное неровной линией объявление. Сомнений не оставалось: к нам пришел клиент.

Трехэтажный особняк находился в тупике, образованном излучиной Москвы-реки. Когда-то здесь размещалось ПТУ, готовившее мотористов и палубных матросов для речного флота. С тех пор особняк заметно видоизменился. Новая, не выгорающая на солнце зеленая краска, сверкающие окна-стеклопакеты, масштабное крыльцо под полированной плиткой, а над крыльцом – солидная арка – все это придавало зданию черты современности в ее коммерческом варианте. В забранном изящной решеткой дворике зеленел стриженый газон с небольшим фонтаном посередине, подъездной путь завершался четырехрядной парковкой – по два ряда с каждой стороны. И размещалось здесь теперь никакое не ПТУ, а частная школа с романтическим названием «Капитан».

Я припарковал «Москвич» на свободное место – рядом с роскошным, сверкающим лаком «Мерседесом». Из моей машины вышла весьма импозантная пара: оба – рослые, прилично одетые, уверенные в себе. Плащи, шляпы (и на мужчине!), зонты – все соответствовало погоде. Пара вполне могла сойти за обеспеченных родителей, подыскивающих своему отпрыску солидную частную школу. Да и немудрено: прекрасную половину этой пары представляла пусть цирковая, но – костюмерша, а консультантом по костюмам был пусть цирковой, пусть бывший, но – артист. Итак, Глаша с Юрием Архиповичем отправились в учебное заведение, а я стал оглядываться вокруг, и взгляд мой остановился на сверкающем даже в пасмурную погоду «Мерседесе. Я подумал, что одно его запасное колесо стоит дороже, чем весь мой видавший виды «Москвич-2141». Мне вдруг захотелось нахально пошутить: скажем, обратиться к водителю этой роскоши с такими словами: «Простите, пожалуйста, ваш «Мерседес» не будет возражать, если мой «Москвич» постоит немножко рядом?» Отчаянное какое-то было настроение. И я вылез из машины и с несвойственной мне развязностью с этой именно фразой обратился к спине, обтянутой хромом, который блестел не хуже самой иномарки. Обладатель широкой спины и внушительных плеч открывал в это время заднюю дверцу и извлекал из просторного нутра автомобиля ребенка младшего школьного возраста, а также его рюкзачок и мешочек для сменной обуви. Кроме того, он извлек на белый свет складной деревянный стул, быстрым движением разложил его и тут же сложил в нечто плоское, отдающее цветом янтаря.

И только сделав все это, обернулся ко мне и широко улыбнулся:

– «Мерседес» говорит: ладно, пусть постоит.

Наш телефон молчал. А я все ждал услышать в трубке хриплый с покашливанием голос. Я и не знал, что она такая артистка.

Но телефон молчал.

Это произошло года три тому назад, я тогда зарабатывал на хлеб расклейкой объявлений. Занятие, конечно, не высший класс, но и не совсем уж бросовое для смышленого, но ленивого человека с неоконченным высшим образованием, не сумевшего найти свое место в жизни. Я добросовестно обрабатывал автобусные остановки и целые кварталы жилых домов. Никто, разумеется, не мог проконтролировать мою работу, и о ней судили только по плотности телефонных звонков с обработанных мною районов. Но и безо всякого контроля я был честен перед самим собой и перед своими работодателями. Мне нравилось быть честным – в этом, как нынче говорят, и состояла «фишка».

«Хочу быть честным» – так назвал свою повесть писатель Войнович, и я ее читал. Там, конечно, дела описывались устаревшие, советские производственные, на сегодняшний взгляд наивные и малоинтересные. Но герой повести мне понравился. Он немного напоминал меня: был крупного телосложения и хотел быть честным.

Так или иначе, работа эта меня кормила. Не то чтобы слишком жирно, но, как сказал полицейский одного из американских детективов, достаточно, чтобы оплачивать счета. Правда, коп имел в виду счета за пользование благами американской цивилизации, блестящими, как шикарные суперобложки кровавых бестселлеров. На мою же долю выпадали счет за электричество, воду, газ, телефон и коммунальные услуги. На эти скромные квитанции плюс не менее скромные питание и одежду моих заработков хватало. На излишества же – такие, как, например, бензин для моего верного «Москвича», – не всегда. Поэтому при случае я «бомбил», то есть подвозил случайных пассажиров. И вот однажды, жарким летним днем, когда я выруливал из очередного обработанного мною микрорайона на широкую улицу (это было в Медведкове), на мой капот рухнуло пьяное тело мужчины лет пятидесяти в перепачканной нарядной майке и не менее перепачканной нарядной бейсболке. Были ли перепачканы его нарядные джинсы, мне сквозь лобовое стекло не было видно. Хорошо, что я не лихачу на узеньких дорожках и что у меня, несмотря на неспортивный облик, отменная реакция. Мой «Москвич» остановился прежде, чем пьяный успел свалиться на землю. Он оттолкнулся от капота и на подгибающихся ногах переместился к моему открытому окошку. Тут уж он уцепился за раму и на время отстабилизировался. После мучительного напряжения произнес:

Рекламные листовки – вот что побудило меня посетить квартиру на Преображенке. Их засовывают в почтовые ящики подряд, без разбору. Если ящик полный, все равно запихивают. А полный ящик говорит о том, что хозяин отсутствует. И асоциальные элементы, конечно же, берут такую квартиру на заметку. И грабят. Так что нужно приехать и освободить почтовый ящик. И если чисто случайно там окажется Ева… Чисто случайно…

Я взглянул на часы. Было девятнадцать пятнадцать.

Валерий сидел в кресле, прикрыв глаза. То ли дремал, то ли думал. Семь вечера. С чего бы ему дремать? Думал.

– О чем думаешь? – спросил я. – О сотрудничестве с бывшем гэбистом? Мне самому это…

Валерий открыл глаза и сказал: