Даже при самомъ критическомъ отношеніи къ марксистской теоріи чисто классового строенія современнаго общества, нельзя не признать того, что на аренѣ жизни борьба ведется — различаемыми и невооруженнымъ марксистскими очками глазомъ — представителями отдѣльныхъ соціальныхъ группъ. Соціальныя силы, дѣйствовавшія въ Россіи и до революціи, — со времени низложенія царской власти стали болѣе отчетливо и болѣе ясно проявлять себя. Постепенно, однако, стало выясняться, что освобожденіе страны отъ сковывавшихъ ее оковъ, — государственно-цементирующаго сложенія силъ сразу не дало, что, напротивъ того — параллелограмъ силъ русской государственности сталъ распадаться подъ вліяніемъ центробѣжныхъ устремленій, едва ли не главными среди которыхъ были безмѣрный эгоизмъ, безмѣрная жадность, безмѣрное пренебреженіе интересами цѣлаго.

Нужно откровенно признать, что на трудномъ экзаменѣ государственной жизни, именуемомъ россійской революціей, положительно никто не оказался на высотѣ положенія. Ни одна группа, ни одинъ слой, ни одинъ классъ не выдержали испытанія.

Крестьяне и рабочіе, помѣщики и торгово-промышленный классъ, всѣ разновидности интеллигенціи и либеральныхъ профессій имѣли свой строго очерченный обликъ и въ царскій періодъ, но учащеніе темпа жизни, неизбѣжное въ революціонные періоды всеобщее усиленіе активности, калейдоскопически-быстрая смѣна событій — дали всѣмъ слоямъ народа возможность проявить себя во весь ростъ, явственно отразивъ на экранѣ жизни многообразіе свѣто-тѣней. И, надобно сознаться, что, при этомъ, тѣневыя стороны выступили рельефнѣе, что свѣтлыхъ пятенъ удалось улицезрѣть не много.

Нѣтъ, однако, нужды и основаній, подъ вліяніемъ накопленнаго опыта, впадать въ мрачный пессимизмъ и въ отчаяніи опускать руки. Напротивъ того, быстрый темпъ событій послѣдняго 4-лѣтія имѣлъ то положительное послѣдствіе, что онъ многое раскрылъ, многому научилъ, отъ многаго излечилъ. На долю всѣхъ, безъ исключенія, выпали тяжелыя и серьезныя испытанія, всѣмъ пришлось многое остро пережить, во многомъ разочароваться. Въ огнѣ гражданской войны сгорѣли многія иллюзіи и заблужденія, но этотъ же огонь способствовалъ и выковкѣ иныхъ, новыхъ, навыковъ и началъ.

Жизнь научила всѣхъ сыновъ Россіи любить свою страну новой, болѣе почвенной и дѣйственной любовью. Начинаетъ зарождаться русскій патріотизмъ новой формаціи, сочетающій въ себѣ идеализмъ съ реализмомъ. Прежній фатализмъ и пассивность начинаютъ смѣняться тягой къ дѣйственной активности. Максимализмъ потерпѣлъ слишкомъ явственный и ощутительный уронъ, чтобы, въ оппозицію ему, не стало зарождаться чувство практической мѣры. На горькомъ опытѣ попытки осуществленія интернаціоналистической программы все быстрѣе стало строиться національное самосознаніе, закаляемое бездной національныхъ униженій, столь болѣзненно ощущаемыхъ, какъ въ самой Совдепіи, такъ и въ бѣженствѣ. Теоретически—инстинктивное отрицаніе началъ государственной власти и принужденія смѣняется осознаніемъ идеи государственности, всеобщимъ теперь преклоненіемъ передъ нею.

Русское крестьянство, темное, загнанное, жадное, забитое и невѣжественное, таило въ себѣ отрицательныя черты, накопленныя въ теченіе длиннаго ряда лѣтъ безправія, безграмотности, беззаконія и безземелія. Все это дало обильные всходы въ революціонный періодъ. Одни — большинство — не предвидѣли характеръ этихъ всходовъ, не зная народа, убаюканные слащавымъ народничествомъ значительной части нашей литературы. Другіе, знавшіе деревню не изъ книгъ, а изъ живой дѣйствительности, не сумѣли — и даже не попытались — канализировать темныя стороны крестьянскаго быта, парализовать дѣйствіе разрушительныхъ, анти-культурныхъ силъ. Въ итогѣ, ни изъ нѣдръ крестьянства, ни изъ среды той интеллигенціи, которая стояла ближе къ деревнѣ — земскій третій элементъ, кооператоры, — не выявлено было противоядіе губительной работѣ разложенія и развращенія.

Большое, конечно, горе, что русскій либерализмъ, русскій радикализмъ, русскій соціализмъ, въ общемъ, не достаточно точно знали русскій народъ. Создано было туманное, книжное представленіе, далекое отъ дѣйствительности, полное иллюзій и прикрасъ. Событія 1905—1906 г.г. не оставили достаточно глубокаго слѣда, по крайней мѣрѣ, они не заставили замѣнить розовыхъ очковъ, сквозь которыя принято было разсматривать жизнь деревни и крестьянства, обыкновенными очками, съ обыкновенными бѣлыми стеклами, приспособленными для близорукихъ. «Деревня» И. А Бунина, написанная еще въ 1909 г., дала картину сѣрыхъ деревенскихъ будней, съ ихъ пьянствомъ, темнотой, дикостью, злобой, эгоизмомъ, узостью, жадностью, косностью и мракомъ. Но и бунинская «Деревня» не убила многихъ иллюзій, не привила любви къ жизненной правдѣ, не научила смотрѣть истинѣ въ глаза, не предостерегла отъ многихъ горькихъ разочарованій, столь остро сказавшихся 8 лѣтъ спустя послѣ опубликованія «поэмы» Ив. Бунина. Такова, впрочемъ, судьба литературныхъ произведеній, дававшихъ трезвую и реальную оцѣнку жизни деревни. И у Глѣба Успенскаго вырывалось восклицаніе по адресу мужика: «съ нимъ не сольешься, а сопьешься», но и этотъ крикъ отчаянія какъ-то не былъ услышанъ и правильно учтенъ. Въ равной степени, только мимоходомъ коснулась общественнаго сознанія и мягкая сатира чеховскихъ «Мужиковъ».

Если въ помѣщичьихъ кругахъ и знали подлинный ликъ деревни, то не только обычно ничего не дѣлали для его измѣненія и улучшенія, но, наоборотъ, опекунской плетью и «отеческой» эксплуатаціей только заостряли положеніе. Нужно было давно понять, что плетью обуха не перешибешь, что упорнымъ эгоизмомъ одной стороны не излечить не менѣе жадной и упорной тяги къ землѣ другой стороны. Всего этого не хотѣли понять ни въ Совѣтѣ объединеннаго дворянства, ни въ царскомъ правительствѣ. Въ результатѣ — ростъ озлобленія, накопленіе мстительныхъ чувствъ, безпросвѣтное невѣжество, потомственный алкоголизмъ. Никто и не стремился внести примиряющее начало, ослабитъ правовой и экономическій гнетъ, просвѣтить, однимъ словомъ — разрядитъ атмосферу, внести въ нее хоть немного больше свѣта, справедливости и человѣколюбія. Въ итогѣ — скопилось столько взрывчатыхъ газовъ, что сотрясеніе и получилось небывалое по количеству жертвъ и по своей разрушительной силѣ.

Татарское иго, крѣпостное право, война — таковы этапы жизни русскаго крестьянства, подготовлявшіе разгулъ его низменныхъ страстей въ періодъ революціи. Вѣками накоплялась злоба, ненависть, неуваженіе къ личности, обезцѣненіе цѣнности жизни и т. д. Три года войны были для темныхъ умовъ длинной чередой организованныхъ и дозволенныхъ убійствъ. На войнѣ — «жизнь-копейка», и въ революціи крестьянское сознаніе не дошло до уваженія къ цѣнности жизни. Пролитіе крови на внѣшнемъ фронтѣ получило какъ бы продолженіе въ кровопролитіи на фронтѣ внутреннемъ. Изъ кроваваго зарева войны, въ нездоровыхъ испареніяхъ милитаризма родилась революціи 1917 г. и съ самаго своего начала носила она въ себѣ зачатки кроваваго безумія. Сперва, нѣсколько времени, безуміе это не проявлялось, но тѣмъ сильнѣе и грубѣе оно сказалось съ конца лѣта и съ осени 1917 г. Красный смѣхъ зазвучалъ по всему пространству русской земли и раскаты его были грубо-зловѣщи.

Пожаръ революціи показалъ воочію, какъ слабо и ничтожно было чувство патріотизма въ крестьянской средѣ. О родинѣ, объ общихъ интересахъ, о Россіи никто не думалъ, всѣ помыслы были направлены въ сторону чего-то болѣе узкаго — удовлетворенія личнаго земельнаго голода. Жадно тянуло къ землѣ, къ обладанію ею, къ захвату ея въ возможно большемъ количествѣ. Это заставляло бросить фронтъ, это побуждало не сдавать винтовки, сохраняя ее «на всякій случай», это же диктовало и безсознательно-стихійныя «дѣйствія» на мѣстахъ — отъ захвата сосѣдняго имѣнія до разгрома усадьбы, — чтобы исчезъ и этотъ символъ помѣщичьяго строя, — до уничтоженія инвентаря — чтобы нельзя было и въ будущемъ возстановить крупное помѣщичье хозяйство. Въ этой тягѣ къ землѣ и жаждѣ наживы проявлялось не только чисто стихійно-магнетическое притяженіе къ объекту вѣковыхъ мечтаній и вожделѣній — власть земли, — но сказывалась также и власть тьмы — органическая страсть къ разрушенію, скифская дикость, первобытное стремленіе къ уничтоженію культурныхъ цѣнностей, такихъ непонятныхъ, чуждыхъ и раздражающихъ своей связью и принадлежностью имъ, — барамъ и помѣщикамъ, — людямъ съ той стороны баррикады.

Помѣстное дворянство, несмотря на то, что оно сравнительно давно уже успѣло накопить опредѣленные культурные навыки и познанія, не выявило, въ общемъ, своей культурно-примиряющей роли въ революціи. Напротивъ того, помѣщичій эгоизмъ, жадность и узость проявлялись все время параллельно съ эгоизмомъ, жадностью и узостью крестьянъ. Какъ элементъ внѣшне культурно-отполированный, помѣщики, конечно, отстаивали идею государственности, но вносили при этомъ столько классоваго, столько личнаго, что сводилась на нѣтъ вся цѣнность приверженности буквѣ государственности, ибо искажался ея духъ, требующій принесенія въ жертву частныхъ интересовъ общимъ. Но даже и при подобномъ, узко-тенденціозномъ подходѣ къ государственной идеѣ, большинство помѣщиковъ не умѣло оказать помощь государственной власти, не умѣя, въ то же время, и пойти на уступки духу времени. Помощь власти оказывалась обычно «съ хитрецой», съ затаенной задней мыслью, съ тайной надеждой обойти и, затѣмъ, осѣдлать въ свою пользу коня репрессій. Духъ максимализма мѣшалъ частичнымъ хотя бы уступкамъ, не допускалъ отказа отъ большинства правъ и преимуществъ ради спасенія хотя бы части (въ видѣ, напр., усадьбы или дачи).

Какъ это ни странно, но 60 лѣтъ раньше въ средѣ русскихъ владѣющихъ классовъ сказалось меньше проявленій крѣпостническаго духа, чѣмъ теперь. Можетъ быть, дикій разгулъ аграрныхъ погромовъ 1905 и 1917—1918 г.г. убилъ ростки идеализма, можетъ быть, крушеніе иллюзій иныхъ владѣльцевъ дворянскихъ гнѣздъ и вишневыхъ садовъ парализовало въ этой средѣ стремленіе проявить гуманность культурнаго человѣка и гражданина-патріота, можетъ быть, общій духъ меркантилизма вызвалъ у обреченныхъ историческимъ ходомъ развитія страны на постепенное уничтоженіе — особо-упорное стремленіе къ самозащитѣ и самоохранѣ, но фактъ остается фактомъ. По чувству человѣчности бываетъ жаль обреченныхъ, романтики и фанатики пытаются поддержать ихъ существованіе, но длительно продлить его все равно не удается и зря только бередятъ рану и манятъ несбыточными надеждами.

Было бы неправильнымъ и однобокимъ огульное отрицаніе исторической роли помѣстнаго дворянства въ русской жизни и русской культурѣ. Нашъ образованный классъ долгое время рекрутировался почти исключительно изъ рядовъ помѣстнаго класса, наша изящная литература справедливо гордится именами дворянъ-писателей — Пушкина, Тургенева, Толстого, Фета, Бунина и многихъ другихъ, наше земское самоуправленіе многимъ обязано дѣятельности гласныхъ-дворянъ изъ числа «кающихся». Помѣщичій слой далъ много работниковъ на государственной и военной нивѣ, оказавшихъ Россіи неоцѣнимыя услуги. Въ исторіи освободительнаго движенія помѣстное дворянство точно также выдѣлило своихъ представителей, отнюдь не оказывавшихся всегда въ станѣ «праздно-болтающихъ и обагряющихъ руки въ крови». Среди декабристовъ, дѣятелей эпохи великихъ реформъ и «диктатуры сердца», депутатовъ Госуд. Думы было громадное большинство лицъ, вышедшихъ изъ среды помѣстнаго дворянства. Въ арміи и администраціи дворянство выдвигало много своихъ достойныхъ сыновъ. Все это — безспорный фактъ, неопровержимая и объективная историческая истина. Но, нужно признать, что все это — въ прошломъ, что все это исторически уже изжито и не подлежитъ воскрешенію, что на сцену выступаютъ новые люди съ новыми пѣснями, наиболѣе дальновидные изъ которыхъ готовы признать историческія заслуги помѣстнаго дворянства, категорически отказываясь признать его притязанія и на дальнѣйшую роль и значеніе, политическое и экономическое. Рѣчь, вѣдь, идетъ не о временномъ параличѣ, летаргіи или анабіозѣ, а объ увяданіи, тлѣніи, смерти. Это, однако, все еще упорно отрицается помѣщичьими элементами, во что бы то ни стало стремящимися «доказать», что зубръ — звѣрь, хотя и рѣдкій, но живучій. Состоявшіяся въ Парижѣ лѣтомъ 1921 г. совѣщанія земскихъ и городскихъ гласныхъ дали необычайно яркую картину траги-комической пляски живыхъ труповъ, словно только что выскочившихъ изъ спиртовой банки. Пахнущіе нафталиномъ манекены, старосвѣтскіе участники приснопамятныхъ дворянскпхъ собраній, все еще не сознаютъ происшедшаго сдвига, все еще пытаются цѣпляться за остатки и обломки прошлаго. Они считаютъ себя горделиво «солью земли», монополистами общественности. Въ нюансахъ — не разбираются, на всѣхъ не «своихъ» глядятъ сверху внизъ, любезно суля висѣлицу всѣмъ, не сотворившимъ себѣ кумира изъ резолюцій рейхенгальскаго «съѣзда хозяйственнаго возстановленія Россіи». Не приходится искать даже тѣни принципіальности въ этомъ стремленіи уберечь свое сословіе отъ окончательнаго ухода съ исторической арены: все сводится къ эгоистической заботѣ о своихъ личныхъ и матеріальныхъ привиллегіяхъ, на которыя посягнулъ «нѣкто въ красномъ», за это остро ненавидимый. Все, въ конечномъ итогѣ, сводится отнюдь не къ борьбѣ за какіе бы то ни было общественные идеалы, пусть-даже сословнаго типа, а — къ простой тягѣ къ возстановленію своихъ помѣстій і своей личной роли, какъ помѣщика. Отсюда и сугубая острота ненависти къ кадетамъ, какъ къ политикамъ, разрѣшающимъ земельный вопросъ радикально, но реально.

Могутъ, однако, возразить, что уничтоженіе крупнаго и части средняго помѣщичьяго землевладѣнія не является шагомъ впередъ въ области хозяйства, а шагомъ назадъ, ибо даетъ культурный регрессъ. Возраженіе это, правильное по существу, бьетъ мимо цѣли, ибо дилемма отнюдь не состоитъ въ противопоставленіи культурной цѣнности помѣщичьяго и крестьянскаго хозяйства, а въ осознаніи государственно-патріотической необходимости надѣленія крестьянъ землей съ одновременной интенсификаціей и культурнымъ подъемомъ крестьянскаго хозяйства. Этого не хотѣли понять руководящіе помѣщичьи круги въ теченіе революціи, ставя во главу угла своей дѣятельности не обще-государственные, а узко-классовые интересы, не благо всего общественнаго строя, а эфемерное благо своей касты. Съ національно-государственной точки зрѣнія опасность представляетъ не столько переходъ земли изъ рукъ одного класса въ руки другого, сколько захватъ земли, принадлежащей русскимъ, иностранцами. Пониженіе производительности земли при переходѣ ея отъ помѣщиковъ къ крестьянамъ — дѣло поправимое, овладѣніе же земельными богатствами со стороны иностранцевъ — вѣковая угроза экономической независимости націи. На эту національную сторону земельнаго вопроса вполнѣ правильно постоянно обращаетъ вниманіе И. П. Демидовъ, привлекающій общественное вниманіе къ необходимости всѣми мѣрами бороться съ періодически нависающимъ рискомъ овладѣнія иностранцами частью нашихъ земельныхъ угодій.

Нами были суммарно разсмотрѣны роли во время гражданской войны полярныхъ группъ соціальной пирамиды нашей земледѣльческой страны: помѣстнаго дворянства и крестьянства. Объективный анализъ этой роли привелъ насъ къ отрицательнымъ выводамъ — ни помѣщики, ни крестьяне въ своей массѣ не проявили творчески-созидательной работы въ процессѣ революціонно-государственнаго строительства. Анархія, причинившая столько горя странѣ и ея культурѣ, какъ намъ рисуется, кое-чему научила крестьянство, что даетъ основаніе не безъ нѣкотораго оптимизма глядѣть на будущее. Того же нельзя сказать, въ видѣ общаго правила, о помѣщичьихъ кругахъ, которые не восприняли уроковъ исторіи и мало склонны подчиниться исторической необходимости. Возстановленному государственному аппарату придется направить значительную долю своей творческой энергіи именно на внѣдреніе государственныхъ началъ въ помѣщичью и крестьянскую среду.

Перейдемъ теперь къ городамъ и попытаемся, выяснивъ роль дѣйствующихъ въ нихъ соціальныхъ силъ, опредѣлить ихъ удѣльный вѣсъ, какъ въ періодъ гражданской войны, такъ и въ обрисовкѣ дня ближайшаго будущаго. Будемъ, при этомъ, придерживаться того же метода, что былъ примѣненъ въ отношеніи деревни, начавъ съ низовъ и перейдя затѣмъ къ верхамъ. Въ нѣкоторомъ параллелизмѣ съ обрисовкой революціонной роли крестьянства и помѣщиковъ, намѣтимъ контуры дѣятельности въ періодъ гражданской войны фабрично-заводскихъ рабочихъ и торгово-промышленныхъ круговъ.

Едва ли не наиболѣе характерной чертой русскаго рабочаго движенія въ періодъ революціи является, безспорно, необычайное заостреніе классовой борьбы. Было бы наивно отрицать наличіе до войны и революціи антагонизма интересовъ русскихъ работодателей и рабочихъ, настаивая на чисто патріархальныхъ отношеніяхъ между ними; но преувеличенымъ явилось бы и объясненіе остроты классовой борьбы въ промышленной области однимъ только наличіемъ фактически-обострившихся взаимоотношеній. Нѣтъ, значительная роль сыграна въ этомъ отношеніи и предвнесеннымъ извнѣ насажденіемъ теоретически, якобы, «законной» классовой борьбы въ столь острыхъ формахъ. Пропаганда «твердокаменныхъ» основъ марксистской догмы сводилась въ русскихъ условіяхъ именно къ разжиганію классовыхъ противорѣчій, къ лубочному изображенію глубины этихъ противорѣчій и способа ихъ разрѣшенія. А тутъ еще война, отвергая многія, если не всѣ сдержки, стала вносить въ психику русскаго человѣка стихію злобы, ненависти, вражды. Ясно, что при подобнаго рода дрожжахъ тѣсто классовой борьбы стало всходить необычайно быстро и принимать строго-опредѣленныя формы. Духъ злобности насаждался столь упорно въ теченіе всей войны, проповѣдь эта находила столь подходящую почву въ низахъ, и безъ того обозленныхъ тяготами жизни, что не приходится, въ сущности, удивляться пышному расцвѣту цвѣтовъ зла въ революціонную эпоху. Милитаризмъ эпохи 1914—1917 гг., насаждая ненависть къ врагу внѣшнему, косвенно способствовалъ зарожденію ненависти и къ тѣмъ, кого въ разныхъ слояхъ считали врагомъ внутреннимъ, т. е. помѣщикамъ — въ крестьянской средѣ — и фабрикантамъ — въ рабочей. Война, по существу своему, не могла явиться школой любви, гармоніи, соціальнаго мира, уваженія къ человѣку, какъ таковому. Есть ли удивительное въ томъ, что въ мало-культурной русской рабочей и крестьянской средѣ дыханіе войны оставило слѣдъ въ видѣ заостренія классовой борьбы, внесенія въ нее зоологической злобности съ ея девизомъ «человѣкъ человѣку — волкъ».

При слабомъ развитіи въ Россіи фабрично-заводскихъ предпріятій соціально-политическая роль рабочихъ должна бы быть ограниченной и сравнительно небольшой. Однако, сдѣлана была искусственная попытка слѣдовать рабски за догмой вульгаризированной марксистской теоріи, копируя образцы странъ промышленно развитыхъ, какъ Германія, Англія, Бельгія, Франція и т. д. Рабочимъ кругамъ задолго еще до революціи 1917 г. прививалась идеологія «избраннаго» класса, призваннаго сыграть громадную міровую соціально-политическую и даже моральную роль. Взваленная на плечи рабочаго класса тяжесть оказалась ему явно не по силамъ. Ни соціально-экономическая обстановка, ни классовая подготовка, ни моральное сознаніе не способствовали осуществленію рабочаго мессіанизма. Подхвативъ дружно максималистическіе лозунги, настойчиво добиваясь несвойственной ихъ численности и экономическому значенію роли, рабочіе съ самаго начала революціи стали проявлять не столько идеалистическое стремленіе охраны обще-государственныхъ интересовъ, сколько жадно-эгоистическую тягу къ защитѣ интересовъ — даже не классовыхъ, а цеховыхъ, групповыхъ и, зачастую, личныхъ. Громя на словахъ узкое корыстолюбіе владѣющихъ классовъ, вожаки рабочихъ на дѣлѣ увлекали рабочія массы именно на путь чисто животной борьбы за существованіе. Теорс тически-п и аномѣрная и идеалистическая въ своей основѣ классовая борьба стала на дѣлѣ сводиться къ зоологическому завладѣнію цѣнностями и матеріальными благами, принадлежавшими владѣльцу даннаго предпріятія. Доходы съ захваченныхъ предпріятій распредѣлялись между рабочими

Осознаніе тѣснѣйшей зависимости между благополучіемъ даннаго предпріятія и благосостояніемъ рабочихъ и служащихъ, его обслуживающихъ, довольно скоро охладило пылъ рабочихъ въ смыслѣ устраненія чиновъ заводской администраціи и высшаго техническаго персонала, а также — требованія конфискаціи и распредѣленія между данной группой рабочихъ суммъ, находившихся на текущемъ счету предпріятія. Ставъ ближе къ управленію предпріятія, подойдя къ изученію его технико-финансоваго механизма, рабочіе многихъ болѣе крупныхъ фабричныхъ центровъ, а также приказчичья масса иныхъ центровъ торговыхъ — стала постепенно понимать всю абсурдность требованій націонализаціи фабрично-заводскихъ, торговыхъ и банковскихъ предпріятій. Исходя не столько изъ общихъ соображеній, сколько изъ заботъ о благополучіи своего небольшого коллектива, рабочіе и служащіе все чаще начинаютъ громко мечтать о возвращеніи прежняго хозяина, о возстановленіи единой его направляющей и руководяшей руки, пусть ограниченной въ своихъ правахъ въ области распредѣленія прибылей и, отчасти, контроля, но все же управляющей дѣломъ.

Сознаніе это, однако, еще далеко не всеобщее, оно дѣлаетъ только первые, медленные шаги. Кое-гдѣ еще все продолжаются прежнія иллюзіи и заблужденія, подорвавшія и безъ того слабую промышленность и хилую торговлю. До отказа отъ требованія полнаго и всесторонняго рабочаго контроля и ближайшаго участія въ управленіи предпріятіемъ заводского комитета — въ широкихъ рабочихъ кругахъ еще не дошли. Въ этой области вредныя иллюзіи сохраняются. Не чувствовалось и до послѣдняго времени стремленія къ подъему трудовой дисциплины и энергіи, что, впрочемъ, быть можетъ, объясняется общими условіями жизни въ Совѣтороссіи. Минуя марксистскую проповѣдь необходимости усиленія производства и максимальнаго подъема производительности, наши рабочіе за время революціи дали невѣроятное паденіе трудовой энергіи, даже въ періодъ еще сравнительнаго благополучія въ области запасовъ сырья и топлива, а также продовольствія. Трудовая дисциплина стала постепенно отходить въ область преданія, лѣнь начинала пріобрѣтать всѣ права гражданства, входя въ обиходъ и какъ бы узаконяясь. Постоянное митингованіе, частыя отлучки для участія во всевозможныхъ засѣданіяхъ, совдепахъ и комитетахъ — вносятъ естественную дезорганизацію въ предпріятіе. Болѣе усиленные продовольственные пайки и сравнительно высокій уровень заработной платы почти убили стимулъ дополнительнаго заработка, личнаго интереса въ повышеніи по службѣ, этого двигательнаго нерва въ борьбѣ за существованіе.

Въ Россіи до сихъ поръ не создалось торгово-промышленной буржуазіи въ европейскомъ понятіи этого слова. Были отдѣльные купцы и промышленники, но не было класса, сплоченности, единой идеологіи. Въ силу этого, трудно говорить о роли торгово-промышленнаго класса въ революціи, приходится говорить лишь объ отдѣльныхъ группахъ или представителяхъ этого зарождающагося еще класса. Исторія участія торгово-промышленнаго класса въ революціи и гражданской войнѣ — пестра и лишена какого бы то ни было единства.

И до, и во время революціи имѣли мѣсто случаи ассигнованія отдѣльными представителями торгово-промышленнаго міра крупныхъ суммъ въ распоряженіе крайне-лѣвыхъ партій. Доходило до того, что въ составъ забастовочныхъ фондовъ поступали суммы, полученныя изъ рукъ промышленниковъ. Такова была острота желанія покончить со старымъ режимомъ въ верхахъ русскаго торгово-промышленнаго класса.

Едва ли не во всѣ составы Временнаго Правительства входили видные представители торговли и промышленности. Все это были люди безупречной честности и патріотизма, но мало подготовленные къ государственно-административной работѣ, часто — неврастенически-безпомощные и, главное, оторванные отъ своего класса. За ними часто не было ни сплоченной силы, ни большого вліянія въ ихъ же средѣ. Это были, попросту, нѣсколько даже деклассированные буржуа, типичные представители русской интеллигенціи, со всѣми ея достоинствами и недостатками. Въ этихъ кругахъ, довольно вліятельныхъ и авторитетныхъ въ столицахъ, а также въ крупныхъ центрахъ — Одессѣ, Кіевѣ, Ростовѣ и др., царила со времени революціи изрядная растерянность, искреннее желаніе пойти на уступки духу времени, ограничить себя, пойти на матеріальныя жертвы.

Тѣмъ временемъ, въ болѣе широкихъ кругахъ купечества и промышленниковъ стала все болѣе ярко обозначаться спекулятивная лихорадка. Иной купецъ-спекулянтъ готовъ былъ поддерживать крайне-лѣвую газету, лишь бы ему никто и ничто не мѣшали въ его спекулятивныхъ операціяхъ. Власть, увлеченная общими вопросами, сразу не обратила должнаго вниманія на ростъ спекуляціи, изъ нѣдръ здоровой части купечества не возникло достаточнаго противодѣйствія спекулятивнымъ стремленіямъ, репрессивныя мѣры не давали результатовъ, корпоративная борьба со спекулянтами осложнялась тѣмъ, что торговать и промышлять стали люди, чуждые купеческому и промышленному міру, никуда не записанные и нигдѣ не зарегистрированные. Ростъ спекуляціи внесъ не мало горючаго матеріала въ костеръ революціи. Въ широкой публикѣ, преувеличивая роль спекуляціи въ дороговизнѣ жизни, стало накопляться глухое недовольство противъ спекулянтовъ, подъ именемъ которыхъ, обобщая факты, стали подразумѣвать чуть ли не всю буржуазію. Забывая разстройство транспорта, нехватку сырья и топлива, параличъ промышленности — массовый обыватель выдѣлялъ изъ всѣхъ виновниковъ все растущей дороговизны — спекулянта. Спекуляція стала невольной пособницей большевизма, его двигателемъ и косвеннымъ проводникомъ.

Въ то время, какъ меньшинство торгово-промышленнаго класса предавалось спекуляціи, большинство его представляло собою картину полной безпомощности и растерянное ги передъ приближавшимся шкваломъ большевизма. О какомъ бы то ни было организованномъ противодѣйствіи не было и рѣчи, почти не сказывалось даже стремленія помочь хотя бы матеріально анти-большевистской работѣ и пропагандѣ. На фронтъ и въ армію ежедневно отправлялись сотни пудовъ большевистской литературы — и очень мало литературы патріотически-государственнаго направленія. Въ такой же степени сказывалась и разница въ средствахъ, которыми располагали крайнія и умѣренно-лѣвыя партіи. Добровольческая армія временъ ген. Корнилова и Алексѣева нуждалась въ нѣсколькихъ тысячахъ рублей. Богатая часть купечества и промышленнаго міра, словно скупые рыцари, ревниво охраняли свои капиталы, которые скоро попадали цѣликомъ въ руки большевиковъ. Извѣстенъ случай, какъ одинъ богатый южный купецъ сказался не въ силахъ дать сто тысячъ рублей, какъ пай въ солидное анти-большевистское издательское дѣло, а нѣсколько дней спустя уплатилъ милліонъ рублгй