Семнадцатилетняя Наташа Власова приехала в Москву одна. Отец ее не доехал до Самары — умер от тифа, мать от преждевременных родов истекла кровью в неуклюжей телеге. Лошадь не дотянула скарб до железной дороги, пала. А тринадцатилетний брат по дороге пропал без вести. Вот она сидит на маленьком узелке, засунув руки в рукава, дрожит от холода. И не обидно–не одна, только стыдно: рваное платье отказывается прикрывать тело, которое выглядывает черной синевой от холода. Язык слабо ворочается, губы плотно сжались и упорно молчат. На эвакопункте получит хлеб; съест кусочек, а остальной раздаст. Вокруг стонут дети протяжными голосами: «подай, дяденька, хоть корочку». Из беспрестанно открывающихся дверей несутся волны тумана, как клубки вертятся по полу и исчезают. Становится холодней. Ребятишки, приподняв лоскутья воротников, устало чмокают асфальт босыми ногами, пробираясь к буфету, там украдкой вымаливают хлеб, с жадностью схватывают на столах обгрызки костей, обсасывают свои грязные пальцы…

— Возьми, кусоцик, дяденька дал, — предложила трехлетняя девочка хлеб Наташе.

— Спасибо, Катюша, не хочу–сама скушай, — проглотив слюни перед корочкой белого хлеба, отказалась Наташа.

Но девочка сунула ей хлеб в подол и, плаксивым голосом протянув, обиделась.

— Я твой тозе кусаю.

В восемь часов утра ребята были уже на ногах. Сашка, распределив колбасу, добытую поздним вечером, ушел посмотреть на московские улицы.

— Катюшку не отпускай, не то еще пропадет, заблудится, — уходя, наказал он Наташе. Четко помнились ей его слова и радовали заботой.

Долго Сашка шагал переулками, не останавливался на улицах, а просто сворачивал с одной на другую и шептал про себя: «Пойду вправо, куда вынесет–там и буду. Народом улица кишмя кишит, ребят босоногих много и все жужжат, как пчелы над ульем».

— Куда прешь? Разбогател, видно, здоровкаться не хочешь, — толкая в бок, остановил его парень. Сашка остановился. Перед ним стоял его старый друг, сын деревенского учителя.

— Ты зачем здесь? Я слышал, ты не хотел ехать, — воскликнул Сашка.

Крепко прижала к груди. «Не отдам, ты со мной будешь», — шептала Наташа. Катя увеличенными зрачками глядела ей в глаза, не плакала, а так, как в бреду, твердила:

— Я здесь не хоцу, я денезку пласить буду, — и прижималась.

— Нет, нет. Ты со мной будешь, я не отдам тебя, не оставлю.

— А Селеза где?

— Он тоже сюда придет.

Сашка всю ночь бродил по вокзалу, заходил в буфет, напрасно стрелял глазами по женщинам, искал и постоянно уходил один с больным, ноющим сердцем. Утром он отхлестал Сережку и нарвал ему уши за то, что тот выл по сестре Кате.

— Мне, небось, не меньше твоего жалко, а посмотри, молчу. Душа вся за вас, оболтусов, изболела, — успокаивая, говорил Сашка. — Как был бабой, так бабой и останешься, — из тебя путного ничего не выйдет. Уйду вот один, ну а тогда, гадина, как собака, так и подохнешь.

Когда рассветало, Сашка бегал в приемный покой, но ничего не добивался.

— Мало ли вас тут, голытьба, за день перебывает! Небось, не лошадиные головы у нас, чтобы все упомнить.

Так и возвращался он один, понуря голову. В девять утра они все втроем ходили в город и долго бесцельно толкались по улицам. Напрасно со слезами на глазах распинались Сережка с Антипкой перед бездушной толпой, — никто ничего не подавал. Проходившие молча кивали головой, иные сердито обрывали:

По выздоровлении, Катю отправили в детский дом. Теперь она, лежа в своей кроватке, целые дни возится с девочками. Перенесенный ею тиф вначале осложнился болезнью ног и не давал ей ходить.

Девочки любили ее и окружали забавами. Заведующая домом ласкала ее и в трудные минуты, когда Катя начинала тосковать по Сереже, уносила ее к себе и баловала сладостями и сказками. Девочка быстро начинала привыкать к новой жизни, ножки стали поправляться, и она уже начинала понемногу передвигаться. По ночам, когда в спальне все замирало, девочки громко, говорили со сна, некоторые грубо ругались, другие плакали, а иные из них слезливо вымаливали корочку. Улица крепко запечатлелась в детских умах, кошмар ее помнился, временами волновал и часто по ночам снился. Спокойная жизнь далеко не сразу исцеляет язвы недавнего прошлого, а у старших подростков они неизбежно остаются навсегда. Ранняя самостоятельная жизнь неимоверно быстро развивает их ум, рано пробуждает чувства и половую страсть.

— Там холосо было, — часто говорила Катя воспитательнице, вспоминая горькое прошлое.

Детский ум еще не обнимал всего ужаса. И только временами маленькую девочку заманчиво влекло к принесенным ей новым нарядам. Так, сегодня, когда нарядили их для елки, Катя бережно оглядывала себя и, громко смеясь, кричала девочкам:

— Тепель здесь холосо.