«…элемент, который отличал произведения Мачтета от повестей и романов шестидесятых-семидесятых годов – это элемент «чудес». В поисках за романтическими сюжетами Мачтет обращался иногда к легендам и героическим сказаниям. Он воспользовался, например, малороссийским сказанием о казаке, который был отправлен своими товарищами известить Запорожскую Сечь о постигшей их беде, но на пути поддался чарам прекрасной ведьмы, и за свою слабость осужден был не находить покоя в могиле до тех пор, пока кто-нибудь другой, прельстившись красотой ведьмы, не снимет с него чар. Из этого сказания Мачтет создал истинную поэму в прозе…»
«Было это в начале семидесятых годов… Мы верили в будущее, в свой народ и умели любить его… Мы учились, набирались знаний, твердо сознавая, для чего это нам нужно, и, обладая ясно намеченной целью, отбрасывали, как ненужное все, что не соответствовало и не служило прямо и непосредственно этой цели… Все мы думали учиться жить простой, трудовой, мужичьей жизнью, где нет места культурным привычкам… Мы отказывались от посещения театров, отрицали занятия художествами, ничем не служившими нашей цели, иронизировали над поэзией… Мы заслуживали кличку «ригористы»…
Так вспоминает о днях своей ранней молодости герой одного из рассказов Григория Мачтета. Но сделавши общую характеристику «риторического» настроения, охватившего тогда передовую интеллигенцию, герой этого рассказа спешит признаться, что сам он, до некоторой степени является исключением из общего правила. Правда, он «шел за всеми», стремился к тому, чтобы «раствориться в народной массе», зажить «простой, трудовой, мужичьей жизнью», но в то же время он не был «цельным», прямолинейным ригористом. «Я исповедовал то же, что и мои друзья, – говорит он, – я готовился к тому же, что и они, но на дне моего сундука таились несомненные доказательства немощи плоти»: на дне его сундука лежали целые груды рукописей; герой рассказа Мачтета чувствовал в себе страсть к изящной литературе, к творчеству в области беллетристического вымысла. Он стыдился этой страсти, занимался писанием романов и повестей украдкой, и тщательно прятал от всех людей плоды своей творческой работы. Но страсть «превознемогла его волю»; «немощь плоти» торжествовала над ригоризмом; мачтетовский герой принужден был отказаться от мечты раствориться в народной массе и зажить мужичьей, простой жизнью, принужден был отдаться во власть «культурной привычке».
В толпе своих сверстников он оказался «новым человеком, старавшимся сочетать народнические стремления с требованиями повышенной «культурности».
Таким же «новым» человеком для своих сверстников был и сам Мачтет. Подобно герою своего рассказа, он воспитывался и развивался духовно в школе народнического ригоризма. Подобно своему герою, он «шел вместе со всеми»; подобно своему герою, он жаждал служить определенной цели; более того, он доказал на деле, насколько сильна была в нем эта жажда. И в то же время он не был «прямолинейным» ригористом, не отрекался решительно и бесповоротно от «культурных привычек».
Напротив, он был одним из пионеров того «нового» движения интеллигенции, которое признало права гражданства за многими «культурными привычками», которое не могло примириться с идеей духовного «воздержания»; реабилитировало «страсть» к поэтическому творчеству, старалось воскресить культ «красоты», преданный презрению прогрессистами шестидесятых-семидесятых годов. Он был очень видным деятелем наступившей, в дни его молодости, реставрации романтического идеализма, был кровным сыном той семьи писателей, которая имела ярких выразителей своих стремлений и дум в лице таких художников слова, как Владимир Короленко и Надсон.
