После Его смерти она еще какое-то время танцевала. Недолго, лет десять — пятнадцать, не больше.

Он умер внезапно. Сам даже не заметил, как умер. Дело было на традиционном воскресном обеде. Каждое воскресенье мы собирались у Него в точно назначенное время. Обед сервировался по всем правилам этикета. Салфетки. Разумеется, не бумажные. Три ножа, три вилки, несколько бокалов. Скатерть белая. Цветных он не любил, говорил, что это плебейство. Одна из наших девушек варила суп, другая готовила второе, третья — десерт. Порядок приготовления менялся каждую неделю. Если, предположим, в прошлый раз Наталья жарила курицу, то в этот пекла пирог с яблоками и корицей (и то и другое она проделывала с мученическим выражением лица, так как готовить не любила и никто, кроме Него, не мог ее заставить это делать), а в следующий выходной варила щи, куриную лапшу или грибной суп. Да. Грибной суп.

В тот день Ольга как раз сварила грибной суп. Все сидели вокруг стола — каждый на своем месте, освященном Его желанием видеть нас во время трапезы в определенной симметрии, — и смотрели, как Он ест грибной суп. Не то чтобы нам запрещалось есть суп вместе с Ним. Просто так повелось: сначала ест Он, мы ждем, Он заканчивает, кладет ложку, произносит какую-нибудь оценочную реплику типа «Вкус мог бы быть более выраженным! Это же солянка, а не пюре!» или «Не хватает кислоты! В борще необходима кислота, разве я не говорил об этом в прошлый раз?» — после чего мы облегченно вздыхаем, хватаемся за ложки и, не обращая внимания на нехватку кислоты, плохо выраженный вкус и прочие недостатки, принимаемся за еду. Повторяю: так повелось. Ну и что? В каждой компании свои привычки.

Он упал лицом в грибной суп, съев примерно половину тарелки. Я не очень хорошо помню, как кто отреагировал на эту внезапность. Не помню выражения лиц. Ну бросились, конечно, подняли, прислонили к спинке стула. Стали обмахивать. Первая моя мысль, разумеется, дурацкая: «Поскользнулся, упал, очнулся — гипс». Как поскользнулся? Где? На чем? Каким образом? Сидя на стуле? Дурацкие мысли в экстремальных ситуациях — моя отличительная особенность. Но вот четкая картинка: Его голова откинулась назад, глаза устремлены на трещину в потолке, Ольга хватает салфетку и судорожными движениями принимается вытирать с Его лица коричневую грибную жижу.

Позже, когда тело уже увезли, говоря о Его смерти, обсуждая ее обстоятельства и то впечатление, которое она произвела на каждого из нас, мы испытывали странное облегчение. Выяснилось, что смерть — это минутное дело. Если не секундное. Даже если очень страшно или очень больно, можно пережить. Наталья выразилась в том смысле, что ранняя смерть — насилие над природой. Денис возразил:

После похорон случилось сразу несколько вещей. Не знаю, с какой начать — с той, что случилась раньше, или с той, что по значению крупнее? Начну, пожалуй, с самой незначительной и буду двигаться по восходящей.

Когда гости ушли (а интересно, можно ли называть гостями людей, которые пришли на похороны и поминки?), так вот, когда гости разошлись, Женя проявила чудеса хозяйственности, быстренько собрала посуду, отволокла ее на кухню, засунула остатки еды в холодильник, сделала пару фуэте, свернула скатерть и вытряхнула ее с балкона. Вместе с крошками она вытряхнула Гришин передний зуб. У Гриши был зуб на присоске. Иногда, уставая от него, как от тесных ботинок, Гриша тихонько вынимал его изо рта и незаметно клал рядом с собой на стол. Мы всегда с пониманием относились к этой Гришиной особенности. Даже Алена давно перестала пилить его за неприличное в ее понимании разбрасывание зубов и только просила не делать этого в присутственных и публичных местах.

В день похорон зуб особенно утомил Гришу, потому что норовил вывалиться изо рта при каждом всхлипе. Гриша долго крепился, но в конце концов не выдержал, вытащил зуб и примостил на скатерти рядом с поминальной кутьей. А потом отполз в спальню погоревать на свободе. Наверное, эти слова, которые вырвались у меня совершенно случайно — «отполз в спальню», эти выражения, которыми я описываю Гришино действительно искреннее горе, могут показаться циничными, бесчувственными. Но это не так. Нам всем было гадко и — главное — непонятно. Что произошло? Как это могло случиться? Как это так — Его нет? Не может такого быть! Никогда такого не было, а теперь есть? Да это розыгрыш. В это невозможно поверить. Мы все были придавлены. Просто у Гриши есть личная особенность — причитать, как старая бабка, над каждой разбитой чашкой. Так что его причитания, в данном случае вполне уместные, сами по себе уже не представляли никакой ценности. И оттого всем нам было слегка неловко за него. Стыдновато. Все мы вздохнули с облегчением, когда он укрылся в спальне.

Итак, он сидел в спальне, в этот момент Женя и подсуетилась. Она ведь ничего о зубе не знала. Гриша постеснялся ей рассказать. Когда пропажа обнаружилась, Гриша тоненько взвыл, а мы переглянулись. Общее мнение: с этой девицей хлопот не оберешься. Уже были звоночки. Этот — не первый. Я имею в виду первых мужей, детей и ее столь экстравагантное и вместе с тем своевременное появление в нашей жизни.

Гриша бросился во двор искать свой зуб. Ольга побежала за ним. Стоя на балконе, мы наблюдали, как они ползают в палисаднике, роясь в сухой земле, перебирая щепочки и заглядывая в пустые пивные бутылки. Наконец Гриша треснулся башкой о железное ограждение, и поиски безуспешно завершились. Гриша вернулся в квартиру, улыбаясь нам застенчивой щербатой улыбкой. Увидев его, Алена сплюнула и ушла курить на кухню.

Сейчас, наверное, самое время вернуться к вопросу, который я задавал себе в самом начале. Почему Он имел на нас такое влияние? Откуда она взялась, Его власть? Эта безграничность власти? Нет, нет. Все-таки я продолжаю настаивать — мой случай совершенно особенный. Повторяю еще раз и буду повторять впредь. Я — сторонний наблюдатель, не больше. Меня попрошу не причислять. В подтверждение своей отдельности скажу, что стены Его квартиры я всегда покидал без оглядки. И жизнь свою за стенами этой квартиры строил без оглядки. Очень личную и очень активную жизнь. В отличие от остальных. Те были у него как на ладони. А я был как на ладони только тогда, когда физически был на виду.

Ну, с Ольгой, положим, понятно. Ольга — курица. Ей лишь бы к кому прилепиться. Главное — печь пирожки, смотреть в рот и делать испуганное лицо при известии о том, что молоко скисло. Когда она разводилась с мужем… Впрочем, начну с другого.

Как они все с Ним познакомились? Ольгин муж, к примеру, учился с Ним в институте. Я видел его пару раз вместе с Ольгой на лестничной клетке, когда сам еще не был допущен в ближний круг. Муж этот имел вполне пристойный вид, и даже странно было, почему его взгляд остановился именно на Ольге. И в ранней молодости, и сейчас она имела одинаково бутылочный вид. Говорят, у женщин бывают ноги бутылочками, а Ольга вся напоминала бутылочку… бутыль. Сверху узкая, в области груди резкое расширение и затем плавное постепенное округлое расширение до самого низа. Лицо у нее нежное, бледное, невыразительное, неопределенное, с застывшим выражением покорной готовности к самому худшему, волосы светлые, постриженные так, что невозможно запомнить, какая у нее прическа. Она даже костюмы носит темно-зеленого и коричневого бутылочного цвета. С будущим мужем лет пятнадцать назад ее познакомила мужнина тетка, спевшаяся в этом вопросе с теткой Ольги. Тетки дружили по дачному вопросу. Их участки находились в одном дачном кооперативе. Знакомство Ольги с будущим мужем было организовано тетками как классическое сватовство. Чай, варенье, жених и невеста с вытянутыми лицами и деревянными спинами. «А наш Мишенька на все руки мастер: и гвоздь прибьет, и машину починит, и обои поклеит», «А наша-то Оленька уж такая кулинарка, такая кулинарка, такая хозяюшка, просто страсть, и аккуратная, и бережливая, вы кушайте, кушайте, это она сама варенье варила»… Мне кажется, они поженились, чтобы отвязаться от теток. Хотя я тоже могу ошибаться. Кстати, тетки крупно поссорились на свадьбе из-за каких-то ложечек и впоследствии не разговаривали друг с другом до конца жизни. Мишенька ушел от Оленьки года через два. Ушел довольно некрасиво. Оказалось, что у него еще до знакомства с Ольгой была женщина в Звенигороде с двумя детьми. Именно из-за детей он на ней и не женился. Боялся себя связать. Но тут покумекал и решил из двух зол выбрать меньшее. Ольга оказалась в черном списке. Наш общий друг, конечно, не мог одобрить такой шаг и высказал Мишеньке все, что о нем думал. Причем публично. Кстати сказать, Мишенька ни в коем случае не был с Ним дружен. Даже накоротке и то не был. Просто заходил пару раз по какой-то надобности и один раз по старой институтской памяти наведался с Ольгой на день рождения.

И вот в этом почти обезличенном, холодноватом и постороннем формате отношений Наш друг собирает у себя дома весь подотчетный ему коллектив кроликов и делает Мишеньке выволочку. Мишеньке, натурально, не нравится, что кто-то столь грубо вмешивается в его и без того разболтанную, раздолбанную и запутанную личную жизнь. Действительно, какого черта! Примерно в таких, только гораздо более радикальных, выражениях Мишенька и высказывается. «Да пошел ты! Указывать мне тут, козел придурочный!» — сказал Мишенька, но ушел почему-то сам, причем громко хлопнув дверью. С тех пор мы его не видели. Зато Ольга осталась с нами навсегда. Она была благодарна Ему за то, что Он единственный, кто поддержал ее в этой истории, не догадываясь, что Его поддержка имела в основе своей не благородство характера, а холодную арифметическую соразмерность и логичность натуры. Просто так, как поступил Мишенька, было неправильно, следовательно, все, связанное с Ольгой и ее несчастной судьбой, было, наоборот, правильно. Вот и весь фокус. Ольгина благодарность не знала границ. Она обволакивала всех нас душным ватным коконом заботы, и укрыться от нее не представлялось никакой возможности. Да Он и не пытался. Мы тоже. Какой смысл?

Любопытно же другое. Ольге ни разу не пришла в голову мысль, что именно из-за Нашего друга, из-за того, что он так резво бросился на ее защиту, практически рухнула вся ее дальнейшая жизнь. Не прими Он сторону Ольги, не была бы она так Ему благодарна, а не была бы благодарна, не попала бы в зависимость, не дала бы право вершить свою судьбу и имела бы сейчас нормальную семью или по крайней мере здорового мужика для интимных надобностей. В общем, на мой взгляд, тут не за что было говорить спасибо. Счастье, что Ольга столько лет этого не понимала.

— Дневник? — растерянно пропищал Гриша.

— Дневник? — эхом повторила Ольга.

— Дневник? — хором воскликнули мы.

И это было не последним событием, случившимся в тот день.

Гриша держал тетрадку в зеленой клеенчатой обложке, а мы толпились вокруг, тараща на нее глаза. У меня в голове промелькнуло, что вроде бы я видел однажды, как Он что-то записывает в тетрадь. И походя удивился, что там такого секретного, в этих записях, из-за чего надо поворачиваться спиной к обществу, как будто кто-то норовит списать у Него слова.

Женя не была бы Женей, если бы не попыталась обосноваться в Его квартире. Сразу и навсегда. Обосновывалась она на следующий день после похорон — с тактом, с чувством, с расстановкой. Была перевезена одежда — летняя и зимняя, шуба, дубленка, меховые сапоги, сапоги демисезонные, многочисленные курточки, джинсики, а также две коляски, большая и прогулочная, манеж, ватное одеяло, чемодан косметики, мешок детских игрушек, балетные туфли и пачки, похожие на сахарную вату. Гриша бегал как оглашенный. Заказывал такси. Таскал вещи. По секрету от Алены рассказал нам, что мешок для игрушек по его просьбе собственноручно сшила его мама на швейной машинке «Зингер» позапрошлого века выпуска из двух старых бязевых простыней в голубой цветочек советского производства. На наше дружное изумленное «Зачем?!» ответил, что среди игрушек есть какой-то хитрый музыкальный аппарат, который Женя покупала в «Детском мире» за бешеные деньги (кстати, в ответ на наше опять же дружное «За какие?» Гриша промолчал, видимо, ответа не знал, из чего мы сделали вывод, что деньги были не такие уж бешеные и Женя просто пудрит ему мозги), и этот хитрый музыкальный аппарат никак нельзя было бросать в машину просто так, голышом, иначе бы он покорябался и перестал издавать свои хитрые музыкальные звуки. В этом месте прозвучало наше последнее дружное: «А сумку-то чего не купили?» — Гриша озадаченно потер лоб.

— Я думаю… — медленно произнес он, и стало ясно, что Гриша действительно думает.

Гриша у нас мыслитель. Он мыслит по-большому. В том смысле, что он Большой Мыслитель. Его не волнует мышиная возня вроде сломанного крана, или скисшего молока, или того удручающего обстоятельства, что он опять не вынес вечернюю помойку (вечернюю поноску) и Алена уже приготовила скалку для его убийства. Он мечтает о том, чтобы затопило, предположим, Америку, а он, Гриша, приплыл туда резвым Колумбом и легким движением руки спас весь личный разноцветный состав этой многострадальной части света, подверженной катаклизмам стихий. И тогда ему, Грише, поставят памятник на родине Микки-Мауса, и он, Гриша, будет стоять посреди континента в черной шапочке с круглыми пластмассовыми ушами, помахивая накладным проволочным хвостом и поводя поролоновым носом. Гришины мечты имели планетарные масштабы. Иногда Гриша выходит в астрал. То есть в космос. Он рассказывал нам о судьбах Вселенной. То ли она сжимается, то ли расширяется. Он точно не знал, но точно знал, что скоро она должна взорваться.

— Скоро — это когда? — спрашивала в таких случаях Алена.

И по ее лицу было видно, что она прикидывает, взять ли на всякий случай с собой норковую накидку и черные замшевые сапоги на «шпильке», когда придется эвакуироваться в другую галактику.