Ботанический сад в Сочи изнывал от жары, духоты и наплыва туристов, но не сдавался. Экзотические дерева стойко вздымали к небу широколиственные ладони, словно умоляя о дожде. И тем более душно, как в предбаннике парной, было в оранжерее, где круглый год царит тропическое лето.

— А сейчас мы углубимся в настоящие джунгли, — как–то по–заговорщицки сообщила туристам девушка–экскурсовод, проветривая мокрый от пота животик подолом короткой маечки, как веером.

От нее не укрылось, что старый турист притомился в этой влажной духоте искусственного уголка тропического леса. Майка с надписью «Проснись к русской жизни!» у него на спине так пропиталась потом, словно он попал под тропический ливень. Дедок зашатался, держась за толстый черешок бананового листа, и рухнул на влажный мох. Широкий лист банана зловеще прикрыл ему лицо.

— Эй, мистер! — вырвала экскурсоводша скользкий от влаги лист из руки неподвижного туриста. — Что с вами?

Старик лежал на спине с открытыми глазами, не мигая, словно пристально всматривался в картины из далекого прошлого.

Джунгли всегда напоминают человеку, что он лишь временный зритель в нарочито запутанный мыльной опере жизни, и ровным счетом ничего в ней не может изменить без ведома таинственного продюсера.

В джунглях трудно подметить начало и конец существования, они вечно молоды. На одном и том же дереве цветы соседствуют с перезрелыми плодами. А подгнившие стволы падают на землю, чтобы через полгода превратиться в труху, которую смоют в реку ручьи после десятого за день тропического ливня.

Джунгли безжалостно правдивы. В них отмершее не откладывается в почву на пользу новому поколению, которое взрастет на ней. У джунглей нет памяти веков, нет там многочисленных напластований слоев почвы, а только желтая или красная глина да песок. Все смывают беспощадные ливневые потоки. У джунглей короткая память, поэтому в них не устраивают кладбища.

Тогда, в 1974, их забросили в демократическое Конго. Неделю просидели взаперти в вонючем ангаре из гофрированного алюминия — рота солдат в кедах, спортивных трусах и белых футболках, которые не просыхали на теле целый день. Гнилостный запашок тропического леса никто не замечал из–за вони из параши — железного ящика с крышкой. Выходить по нужде запрещено — демаскирует. Давились сухим пайком, который запивали минералкой из литровых пластиковых бутылей, каких дома еще тогда не видели.

Повеселей стало, когда командир, и сам в одной панамке и пляжных трусах, разрешил им по очереди выходить на свежий воздух сначала вечером, потом и средь бела дня, но гулять только под маскировочной сеткой, остерегаясь на всякий случай аэрофотосъемки с самолетов вероятного противника.

Кромасс направил Лопсяка в долгосрочную командировку вглубь Анголы с бойцами из племени кимбунду. Прежние, из племени киконго, были хоть заносчивы и вспыльчивы, но умели держать порядок и дисциплину.

Новые из кимбунду французского не знали, пришлось Лопсяку ускоренно учиться у них португальскому. Кимбунду были очень любезны в обращении, угодливы, но в первой же операции половина из них сбежала. Всего–то было забот — охранять от партизан–марксистов из МПЛА португальскую лесоразработку с единственным трактором и трелевочной машиной. В такую глушь полиция или португальские парашютисты никогда не забирались, потому что не каждому из этих мест удается выбраться живым. Хозяева из Лиссабона обходились услугами иностранных наемников.

С месяц неуловимые тени только изредка постреливали из леса, но метили в технику, а не в людей. Ущерба от таких обстрелов было мало — пробили бак с водой да перебили трос на лебедке. Когда же партизаны все–таки попали из гранатомета в трактор, последние бойцы отряда Лопсяка в страхе разбежались. Рабочие–португальцы обложили своего незадачливого ангела–хранителя довольно легковесным матерком, плюнули на все и отправились на лесовозе в Луанду.

Поехал с ними и Лопсяк. Проверки на дорогах он не боялся — тут почти все ходили в хаки или камуфляже. У него было надежное удостоверение личности от колониальной администрации, Кромасс сам вписал в бланках: Рамон Лопес, лесотехник из Луанды. Опасался лишь одного, как бы случайно не наткнуться на самого Кромасса, который грозил расстрелом за малейшую попытку дезертирства.

Первый год в душном Мозамбике он чувствовал себя, как вареный рак, потом освоился и привык. Вся работа на Кромасса заключалась в охране контрабандного груза, не более того. Сопровождали редкие караваны машин со слоновой костью, шкурами, алкоголем, сигаретами или оружием. Наемники либо контролировали какую–нибудь транспортную магистраль, либо перекрывали на какое–то время движение по ней — как заказчику вздумается. Никакой политики, никакой войны, обычная уголовщина. Пьянка днем и ночью, иногда замызганный бордель.

Кромасс так запугал его, что поначалу у Лопсяка долго жил в душе непреходящий страх перед любым человеком, говорящим по–русски. Тогда СССР находился на пике могущества, у спецслужб были длинные руки, но пропажа сержанта срочной службы из спецконтингента в Конго, очевидно, мало кого беспокоила — на крокодилов списали. И если бы Кромасс не нагнетал страха своими россказнями о беспощадных русских агентах в Африке, Лопсяк смело бы вышел к первому же советскому пароходу.

О родителях он не хотел вспоминать, стыдился самого себя. Он для них давно утопленник, скормленный крокодилам на дне реки Конго. Лучше быть для родителей мертвым, чем предателем Родины. Пусть даже и дезертиром поневоле.

Тоски по родине поначалу тоже не было, казалось, вот еще полгода, и он вернется домой, пусть даже в наручниках. Для этого всего–навсего нужно было убрать Кромасса и совершить какой–нибудь подвиг во имя родной страны и тем самым вымолить прощение. Тогда бы он себя считал чистым перед Отечеством и совестью. Но Кромасса нужно было знать лично, чтобы убедиться, на что способно его нечеловеческое коварство. Такого голыми руками не взять, а он действительно слишком много знал.

Девчушку старик представил Лопсяку как Малавила, но имя Малаша больше бы ей подошло, как ему показалось.

Капитан Кромасс к его затее отнесся равнодушно, но на месяц отпуска согласился. Лопсяк не первый, кто обзавелся походной женой, экая невидаль. К сообщению о ее происхождении от белых родителей Кромасс отнесся скептически — просто необычно светлая мулатка с редким цветом волос и глаз. Мало их таких, светленьких от его наемников негритянки по деревням нагуляли?

Лопсяк приехал к Малаше на фургоне, груженном всякой домашней рухлядью, какую ему удалось достать у белых фермеров в этой глухомани. Две недели он обустраивал свое «семейное» гнездышко, построенное далеко в стороне от других домов, на третью его походная жена сбежала в родную хижину.

Староста–старик избил ее на площади бамбуковой палкой, чтобы другие видели, чтó женщине полагается за непослушание, и, связанную, снова затащил в бунгало Лопсяка.