Всю ночь валил снег, такой мягкий и пушистый, что казалось он готов укрыть всякого, кто рискнёт довериться его радушию. Такие простаки, случалось, находились, но далеко не всем удавалось потом подняться с мягкого ложа, устланного белым пухом ощипанных Стрибогом лебедей.

А прогулки по такому снегу - сплошное мучение, особенно если путь ваш лежит по краю яруги, и шаг в сторону может привести к обвалу, когда вам придётся катиться грязным комом на дно, ощущая собственными боками все неудобства подобного способа передвижения. Леший не всю зиму напролёт спит в берлоге, а частенько просыпается от звука шагов по скрипучему снегу, чтобы подставить ножку неосторожному путнику.

Ладомир долго вытряхивал ледяные крошки, набившиеся под кожух, и морщился от талой водички, которая заструилась тоненьким ручейком по разгорячённой долгой ходьбой спине. В довершение всех бед он повредил правую ногу. Пришлось рвать рубаху и накладывать тугую повязку, чтобы иметь возможность двигаться на своих двоих, поскольку рассчитывать на чужую помощь в этих глухих местах рассчитывать не приходилось.

С трудом, но он выбрался по откосу наверх, исцарапав при этом руки о жёсткий оледенелый кустарник, и прилёг под мохнатыми лапами зеленого исполина, чтобы отдышаться и наметить дальнейший путь к цели. А цель у Ладомира была, хотя о ней не стоило распространяться вслух. Бор ведь только кажется спящим, а на самом деле здесь тысяча глаз и ушей, выслеживающих чужую тропу и подслушивающих чужие тайны, чтобы потом ставить засеки на пути излишне доверчивых. Так говорил Бирюч, и Ладомир ему верил, потому что, во-первых, Бирюч прожил на этом свете в два раза дольше, а во-вторых, он был близким к Вадиму человеком, а уж для Перунова кудесника нет тайн в подвластном богам мире.

Над головой отрока застрекотала сорока, главная доносчица этих мест. Ладомир насторожился и, чуть пригнув зелёную лапу, выглянул наружу. Шустрый беляк, вняв предостережению, уходил, петляя по снегу, от чужой возможной стрелы. Будь у Ладомира лук, он бы попытался достать ушастого, но кроме ножа у него ничего не было под рукой. Не до забав сегодня Ладомиру, не за ушастым беляком он пришёл сюда по наметённым Стрибогом сугробам. Его заботы куда серьезнее, и предстоит ему в этом бору самая важная в жизни встреча. Ладомир подул на замерзающие руки и сунул их под кожух, нащупав на груди костяную рукоять ножа. Спорить с хищным зверем, не имея хотя бы одного железного клыка, - дело зряшное. И спор этот будет до крови, которая горяча даже на морозе, что у человека, что у животного. Но даже горячая кровь не спасала сейчас Ладомира от холода, и через вывернутую шерстью внутрь кожу он чувствовал покусывания ледяных блох. Нет, нельзя доверять ложу из пуха Стрибоговых лебедей. Стрибог ревнует Перуна и не любит его печальников.

Более ничего важного той ушедшей зимой не случилось. И пришедшее от Даджбога тепло смыло Стрибоговы ледяные следы до следующих холодов, оставив оголённый лес в настороженном ожидании перемен, которые непременно должны произойти если только в этом мире не случилось ничего страшного и непоправимого. Бирюч ходил в задумчивости, но службу не забывал, до седьмого пота гоняя Волков по утопающему в грязи лесу. Ладомир не роптал - дело было привычное с детства. А другой жизни отрок и не помнил, хотя, наверное, она была, да за десять лет, прожитых под Бирючевой десницей, быльём поросла. Чудились ему иной раз полохи огня и скорбное лицо женщины, застывшей над пепелищем. А более он ничего припомнить не мог, как ни пытался. Все остальные знакомые с детства лица были на виду - Бирюч, Войнег, Ратибор, Пересвет, Сновид, Твердислав, Бречислав. Причём только Бирюч не менялся, а все побратимы росли не по годам, а по месяцам. У Ратибора и Войнег уже и усы заколосились над верхней губой. Ладомир частенько теребил и свою губу, но там пока было гладко. Если верить Войнегу, то Ладомир был самым младшим в гонтище, моложе даже Сновида, потому и не пускал его так долго Бирюч в стаю белых волков.

Вообще-то ранняя весна самое скучное время в лесу - шагу нельзя ступить, чтобы не провалиться в грязь по самые уши. Только и остаётся, что плести мрежи да слушать Войнеговы рассказы о вилах и леших.

- В шаге от меня была, - стоял на своём Войнег. - Вот как Сновид сейчас – только руку протяни. - Что ж не протянул-то, - хмыкнул Пересвет. - Рассказал бы сейчас, какая она на ощупь.

- Молодой был тогда ещё Войнег, - серьезно пояснил рыжий Ратибор. - Слюни только умел пускать, а на что такой виле сдался.

Сновид с Бречиславом прямо-таки захлебнулись от смеха. А Ладомир Войнегу верил - вполне тот мог встретить вилу у дальнего озера. Там и леших видимо-невидимо, стоит только туда свернуть к вечеру, так от их уханья заходится сердце.

Надоедливо скрипели вёсла ладьи, да ухали дружно гребцы в тщетной надежде заглушить крики чаек. Князь Владимир, стоявший на небольшой носовой палубе, оглянулся на корму, где кормчий Гудим размеренно бил колотушкой в металлический щит, задавая темп гребцам. Два его помощника с застывшими от напряжения лицами удерживали кормовое весло, направляя нос строго по курсу. Можно было бы поставить парус, но сейчас в этом уже не было необходимости. Серая громада скал вырастала на горизонте, внося разнообразие в уныло-беспросветный мир, состоящий из одной свинцово-тяжёлой воды, которая если и колыхалась навстречу жизни, то только с явным намерением ударить побольнее в деревянный борт. Большая ладья - шестьдесят шагов в длину, десять в ширину - способная без труда нести сотню воинов, казалась просто щепкой, брошенной бестрепетной рукой в равнодушные волны. Но люди, сидевшие на широких скамьях за спиной князя Владимира, с чужой волей были не согласны и дружными усилиями навязывали морю волю свою. До драккара ярла Гольдульфа было рукой подать, и Владимир очень хорошо видел плотную широкоплечую фигуру на носовой палубе, горделиво попирающую ногой изогнутую выю дракона, с чужими настоящими клыками в деревянной пасти и маленькими янтарными глазками под разукрашенным гребнем. Гольдульф возвращался в родной фиорд с добычей, а потому и зубы его победно сверкали в густой рыжей бороде, а гребцы его драккара неистово рвали воздух и воду, бросая озлобленного дракона к тому самому берегу, от которого ушли в поход несколько месяцев тому назад. Владимировы гребцы сдали, кормчий Гудим сбросил темп, и драккар ярла стремительно уходил вперёд, к желанной пристани. Князь на дружину не сердился, земля на горизонте не была ему родной, да и неловко вести Гольдульфа на хвосте к его же горду. Вежливость требовала пропустить хозяина вперёд. Поход был на редкость удачным, и взятая в чужой земле добыча могла бы согреть любое сердце, но Владимирово почему-то не грело. Всё время мерещился ему каменный город, который они с ярлом предали мечу, разрушив до основания чужую мирную жизнь. Ни они первые, ни они последние в этом разбойном промысле. Столетиями уходили нурманы водой-морем на поиски счастья и добычи, а случалось, садились на завоёванных землях господами. Садиться в чужой стороне князем Владимиру не хотелось, а свои земли, отцом даденные, не удержал, испугавшись Ярополковых мечей. За Ярополком Киевским и дружина числом поболее и казна побогаче. А пред сильным да богатым даже норовистые новгородцы охотно спину гнут. Не стали они за князя Владимира ратиться с Ярополком. А что брата убил князь Киевский, то не новгородское это дело спрашивать за Древлянского князя. Так рассуждали новгородцы на своём вече вслед за боярином Збыславом, а князю Владимиру оставалось только губы кусать от ненависти да сжимать кулаки в бессильной злобе. Прав Добрыня, когда говорит, что Ярополк захотел единолично править Русью, а братья мешали, оттого и пошёл он на Олега Древлянского, а другому своему брату, князю Владимиру, грозил смертью. Да только удал не тот, кто взял, а тот, кто удержать сумел взятое. Удержит ли Ярополк великий стол, про это ещё Владимира спросить надо.

В ярости вдруг прихлынувшей к сердцу князь даже сапогом притопнул по палубе, хотя какое дело до Владимирова недовольства и собой и миром просмоленной доске под ногою да холодному северному морю, которое нехотя сейчас уступает удали беспечных гребцов. Море не нравится князю - бурливо, капризно, как глупая женщина, а крика чаек он и вовсе выносить не может. Это для Гольдульфа птицы примета родного дома, а для Владимира – это режущий уши знак изгнания. Наслушался он этих криков за много месяцев, пропах рыбой и китовым жиром до отвращения, потому, наверное, и согласился идти в поход с беспокойным ярлом. А мог бы вообще не вернуться из этого похода, сложить голову на площади чужого города меж серых слепых каменных коробок от меча фряжского. Спасибо Фарлафу, мечнику Гольдульфову, который отвёл удар. Свои-то едва не прозевали княжью смерть. Хотя в той нелепице Владимир виноват больше всех: нельзя дарить милость побеждённым, но не поверженным, и уж коли вынес меч из ножен, то руби до смерти.

Хороша дружина у ярла Гольдульфа, но задириста и непостоянна - коли ты в удаче, то на руках понесут, а коли у Одина в опале, то в грязь затопчут. А гребут борзо, что и неудивительно - с веслом в руках они рождаются, а с мечом на ноги встают. И в ужасе кричат люди при появлении их драккаров по ближним и дальним берегам.

Обманчивы глаза на море: до скал вроде руной подать, гребцы рвут жилы, а ладья как-будто с места не двигается. Перегружена добычей. Тот самый случай, когда норм коню не впрок. Не велика доблесть для князя зорить чужие города. Свою землю он должен удержать в первую голову, а уж потом делать набеги в чуждые пределы, чтобы насытить алчность своей дружины. Мечники не любят слабых князей, боящихся кровенить меч на рати. А без дружины стол не удержать. Это не пень, где столетний старец может посидеть в своё удовольствие.

Самую малость опоздал Владимир за драккаром ярла Гольдульфа, десятка взмахов вёсел не хватило. Гудим подал знак, и вёсла по правому борту бессильно повисли в воздухе, а по левому грозно вспенили воду - ладья развернулась и мягко прижалась к пристани. Стоявший на носу Владимир даже не покачнулся. От засаленных досок сразу же понесло китовым жиром - запах, который князь не выносил, но это не помешало ему с удовольствием ощутить надёжную и неподвижную твердь под ногами.

Боярин Хабар занемог с вечера, а к утру ему и вовсе так скрутило поясницу, что ни встать, ни сесть. Оставалось только охать да стонать, призывая громы Перуновы на головы нерасторопной челяди. В последнее время боярину Хабару не везло: то зятя его пожгли, боярина Збыслова (и хоть тому уже год минул, а всё лыко в строку), то градом всходы попортило, тут уж совсем беда, такой убыток в хозяйстве, что хоть криком кричи. Неделю назад гнедой жеребец пал, ну тут ум точно не без причины - порчу навели. Сказывали холопы, что шастал какой-то мужик у подворья, косил на конюшню звероватым взглядом. Вот и сглазил. Проглядели челядины, ну нет на них никакой управы! А тут ещё поясница - ни камень горячий, ни травы пахучие, ни заговоры старой баяльницы не помогли. Хоть ложись да помирай. А какие у боярина Хабара годы - тьфу.

- Тот человек, сказывают, перунов ведун, - шепнул на ухо боярину старый Пестун, шевеля седыми густыми бровями. - Надо бы послать кого-нибудь в священную рощу с дарами, а то как бы и в наше подворье разгневанный Перун тоже молнию не метнул.

Ссориться с Перуновыми ведунами боярину Хабару не хотелось. Особенно если взять на ум горестную судьбу боярина Збыслава, которого спалили вместе с усадьбой. Поговаривали, что гордый боярин не столько Перуна прогневил, сколько князя Владимира, слишком поспешно переметнувшись на сторону Ярополка. Так ведь и боярин Хабар в этом деле не без греха, хотя и свершил сей поступок со скорбью, согнув выю перед силой и обстоятельствами. Но если Владимир-княж вернётся в Новгород, то может и спросить за нечаянную робость. Человек он молодой, горячий, а тут ещё Добрыня, древлянский леший, подскажет, что с боярина Хабара можно три шкуры снять за измену. Хорошо если только златом да серебром снимать будут, хотя и в этом ничего хорошего нет. Слушок идёт о скором возвращении Владимира, сказывают, что с дружинами нурманским. А боярин Привал, Ярополков наместник, сидит хлипко - дунет Стрибог посильнее, и полетит он пушинкой до самого града Киева. А серчает ли Перун на бояр новгородских по наущению Владимира или просто с дурного настроения - особой разницы нет.

Ещё одна забота у боярина Хабара - Збыславов наследник, которого Милава родила как раз через девять месяцев после смерти боярина. Права младенца на отцовское наследство неоспоримо, и пока боярин Хабар в силе, он постоит за внука. Но сил ведь может и не хватить, коли приткнуться не к тому берегу. Сметут Хабара, кто о младенце Яромире вспомнит! Часть Збыславовой землицы боярин под себя подгрёб, но это часть малая, а остальную боярин Глот хапнул, чтоб он ею подавился. Родич он, видите ли, боярину Збыславу, так ведь не брат родной и не братан, а при живом-то сыне Збыслава можно ли пускаться на такое!

Ныне в Новгороде неспокойно - и старшина ворчит, и чёрный люд норовит зацепить киевских мечников. С какой-де это стати Новгород должен под Киевом ходить, когда нам Святослав своего князя определил и по нашей же просьбе? Без Владимировых печальников такой вопрос сам бы не вошёл в голову, это они мутят воду в Волхове. Взять хотя бы молодого боярина Ратшу, более года был тих, как голубь, а ныне заклекотал соколом в сторону Киева.

Как и предполагал Хабар, ворота, ведущие к пристани, взяты были киевскими мечниками под усиленную охрану. Видимо, и до боярина Привала дошли слухи о грядущей высадке князя Владимира. Конечно, Владимир мог высадиться в другом месте и начать разорять новгородские земли, требуя открыть ворота города, но князь ведь не тать, чтобы подобным образом возвращаться в свой удел. Весь Новгород должен видеть, что не проситель вернулся, чтобы Ярополковы сапоги лизать, и не разоритель, а законный князь в силе и славе.

Новгород спал или делал вид, что спит, чутко вслушиваясь в тишину, разрываемую лишь надрывным собачьим лаем да приглушённым позвякиванием металла о металл. Не дремали, однако, Приваловы воины, сгрудившиеся у костров на подходе к пристани, перед наглухо запертыми воротами. Боярин Привал, судя по всему, был полон решимости, не пустить Владимира в город. А новгородский люд пока помалкивает, да и не о чем кричать. То ли будет князь Владимир, то ли нет. Может, все слухи о его возвращении - брехня собачья. Или с малой дружиной идёт Владимир, понапрасну задирать киевлян, а от той княжьей распри Новгороду будут одни убытки. И без того в последние дни торг стал захлёбываться в слухах. Кое-кто уже вёслами по Волхову ударил, спасая живот свой и товар.

И боярин Хабар сомневается. Возьмут они ворота и пристань под свою руку, а Владимира к утру не будет - что тогда? Неизвестно ещё как новгородский люд себя поведёт, а ну как спросит - за что побили киевских ратников? Да выдаст татей князю Ярополку, чтобы другим неповадно было идти против слова вечевого. А слово это сказано было твёрдо - отныне Ярополку Киевскому быть судьёю в Новгороде в лице наместника его, боярина Привала, и плату за защиту платить тоже ему и дружине киевской. А боярин Хабар, выходит, против всего Новгорода выступил. Оттого и бежит по его спине холодок, отдаваясь болью в пояснице.

- Пора, - шепнул Бирюч, глядя на тускнеющее звёзды.

И сразу же боярину Хабару стало жарко. Не то, чтобы он с маху кинулся в сечу, но меч обнажил. Здесь же, на Торговой улице, смяли первую киевскую заставу, вмиг стоптав конями захваченных врасплох ратников. А потом выплеснули на площадь, от которой до пристани рукой подать.

Ладьи нового полоцкого наместника боярина Позвизда причалили к пристани под снежную круговерть разыгравшегося Стрибога, сломав молодой ледок, который пытался смирить течение Двины до новой, теперь неблизкой, улыбки Даджбога. Войнег, первым прыгнувший на обледенелые брёвна, едва устоял на ногах, но всё-таки сумел закрепить негнущийся причальный конец Позвиздовой ладьи. Следом за расторопным Волком полез, кряхтя и охая, сам боярин-воевода, поддерживаемый под руки услужливыми ближниками. Чем уж так приглянулся Владимиру этот неповоротливый новгородец, Ладомир не знал, но так или иначе, а именно Позвизда новый Великий князь Киевский назначил управлять разорённым Полоцком.

Притихший в ожидании город был изрядно уже припорошен снегом, и похоже было, что запоздавшая в этом году зима всё-таки берет потихоньку в свои руки вожжи Стрибоговой колесницы. Во всяком случае, появилась надежда, что оттепели больше не будет и не придется месить надоевшую до тошноты грязь тяжелыми от сырости сапогами. Морозец сегодня выдался изрядный, и Ладомир зябко передернул под волчьим мехом широкими плечами. Пока сидел на весле, холода не чувствовал, а как ступил на полоцкую пристань, так сразу двух шкур, своей и волчьей, показалось мало.

Тяжелее всего было переправить на берег коней, которые хоть и о четырёх ногах, но спотыкались. Боярин Позвизд, стоя в стороне, исходил на крик, пугая покрасневшей рожей сбежавшихся полочан, а боярские мечники и полоцкие ратники чуть не на собственных плечах выносили лошадей из ладей.

Хвала Перуну, всё обошлось - и коней, и Позвиздово добро, и прочие нажитки выгрузили благополучно, а значит, можно было принимать поздравления с удачным завершением длинного пути. Недружный ор полочан, надо полагать, ласкал слух новоназначенного полоцкого наместника, во всяком случае, кланялся он в ответ встречающим с честью и строгостью. А после, взгоромоздясь в седло, последовал, сопровождаемый полоцкой старшиной, в предупредительно распахнутые ему навстречу ворота.

Ладомир помог справиться с конём сыну боярина Ставра Изяславу. Мальчишке едва стукнуло пятнадцать, и это путешествие в чужой город и в чужую землю было первым в его жизни. Ни ростом, ни статью Изяслав не взял, в отца, видимо, уродился, но в движениях был ловок, и глаза казались смышлёными. Где-то здесь, на Вельямидовом подворье, и должен был киевский жених встретится со своей суженой, дочерью боярина Хабара Милавой, и Ладомир только посмеивался в обрастающие сосульками усы, представляя, как обрадуется новгородская вила своему будущему мужу. Впрочем, дело было не в Изяславе и Милаве, а в их отцах, расторопных боярах Хабаре и Ставре, которые сумели угодить князю Владимиру, а в благодарность за труды вырвали под своих чад изрядный кус полоцкой земли, где отныне и предстояло местничать Изяславу. Ладомир далеко не был уверен, что на родовых землях убитого князем Владимиром полоцкого боярина Судислава примут сына Ставра с распростертыми объятиями. Как не рассчитывал на тёплый прием и в отмеренных щедрой княжьей рукой собственных землях.

Чуть ли не половина Полоцка вывалила на присыпанную снегом Торговую площадь, чтобы проводить уходящий обоз. Новый порубежный воевода гарцевал на гнедом коне, пугая жёнок и детишек волчьей головою с правого плеча. Перуновых Волков побаивались всегда, а уж после новгородского напуска на город - тем более. Нельзя сказать, что Перуновы ближники шарили больше других по клетям и амбарам, но что касается жёнок, то многим полочанкам они вздёрнули подолы, и не одно бабье пузо разнесло с того напуска волчьим семенем. Одна радость, что родившееся чадо будет любо Ударяющему богу, а значит, сумеет крепко зацепиться в этом мире на пользу своей матери и всем родовичам.

Ладомир окинул взглядом готовый тронуться с места обоз. Всё пока было в порядке, если не считать того, что Сновид никак не мог угнездить свою Растрепуху на последнем возке. Была она из семьи детной, и вся её многочисленная родня выстроилась вокруг возка, чтобы попрощаться с ненаглядной.

- Трогай, - крикнул Ладомир возницам и поклонился на прощанье всем четырём полоцким углам.

День выдался морозным, наст твёрдым, и кони сразу же от ворот ходко пошли в гору. Тридцать всадников окружили обоз, потревожив грозным видом пугливых сорок. Трещотки тут же понеслись с предупреждением по зимнему схваченному инеем лесу.

Ладомир неспеша ехал рядом с четвёртым от головы возком, благо широкая просека пока что позволяла это. На возке среди кучи Вельямидова добра сидели Ждана с Милавой, закутанные по самые глаза в звериные шкуры. Милава на руках держала малого Яромира, который, кажется, спал, убаюканный плавным ходом. Жёнки подружились быстро, что Ладомира немного удивило, поскольку Ждана, похоже, уже догадалась, кто приходится отцом Хабарову внуку. Но её это обстоятельство не слишком обеспокоило, а у Милавы в дружбе был какой-то свой дальний расчёт, о котором Ладомир мог только догадываться. Одно он знал совершенно точно, Хабарова дочка ничего не делает спроста и всякого человека норовит обернуть себе на пользу.

За делами и заботами не заметили, как первый летний месяц упорхнул шустрой птичкой, и тут же вернувшийся от ятвягов боярин Хабар застучал по половицам Ладомирова дома червлёными сапожками. Боярин Вельямид, прибывший Двиною навестить дочерей за день до возвращения Хабара, сидел тут же, распустив по потному брюху рубаху. Приплыл Вельямид не один, а с полусотней мечников, на ходкой и крепкой ладье. Ладомир сразу понял, что принесло дорогого тестя неспроста, а уж когда Хабар как бы невзначай стал говорить о богатстве ятвяжских городов, тут и вовсе всё стало ясно.

- На ятвяжских землях сильного князя нет, всем заправляют волхвы Велняса, - зачастил Хабар. - Со всех земель приморских, варяжских и фряжских стекаются в те городки товары. Земля богатейшая и бесхозная. Коли князь Владимир под себя не возьмет эти земли, то сделают это другие.

- И что ты предлагаешь? - спросил Вельямид, словно не сразу взял в толк, к чему клонит Хабар.

- Ограбить те городки предлагает боярин Хабар, - засмеялся Войнег. - И обложить ближних к нам ятвягов данью. Благо сила у нас есть.

- На разбой сил хватит, а что будет, если ятвяги соберут войско да пойдут в отместку на Плешь? - спросил Ратибор.

После удачного похода на ятвягов никто уже не оспаривал власть воеводы в Плеши, а потому Ладомир с лёгким сердцем принял предложение Хабара - проведать в стольном граде Киеве князя Владимира, самолично вручив ему полагающуюся долю с похода.

Плешанская пристань с трудом вмещала пригнанные с ятвяжских земель ладьи, в которых переправляли сюда захваченную добычу. Ладомир вывез водою пятьдесят коней и очень гордился этим обстоятельством, поскольку теперь, в случае нужды, мог посадить в сёдла до сотни мечников. В землях полоцких не было боярина, способного собрать под своей рукой столь многочисленную дружину. Бронь тоже теперь была у всех его мечников. А одну из трёх взятых у ятвягов ладей, самую быстроходную, он приспособил для своей дружины.

Плешь он оставил на боярина Изяслава, подкрепив его Войнегом и Ратибором, Сновидом и Твердиславом, а Пересвета и Бречислава взял с собой. Три десятка мечников Ладомировой дружины сели на вёсла. Шли неходко. Захваченная добыча, которую везли для продажи на торгах полоцком и киевском, оттягивала руки.

Пересвет, разжившийся на весле мозолями, тихонько поругивался. Хабар посмеивался, подсчитывая барыши. По его прикидкам выходило, что большой кус выпадет от продажи полона, что парней, что девок, на которых в боярских усадьбах всегда большой спрос. Ладомир вывел с ятвяжских земель более восьмидесяти человек. Тридцать оставил в Плеши, разослав по дальним усадьбам. Хабар этим решением был недоволен, но воевода стоял на своём - дружина возросла, одного сена на зиму потребуется в два раза сверх прежнего. С чёрных плешанских родов не много разживёшься, и даже не потому, что они бедны, а просто не привыкли делиться с боярами. Пораскинув умом, Хабар пришёл к выводу, что Ладомир, пожалуй, прав. Не стоит чрезмерно давить на плешан. Плешь - это не Новгород, где, впрочем, тоже случаются нестроения, когда бояре слишком уж усердствуют себе на пользу.

А земли полоцкие, надо признать, будут пожирнее новгородских, и жито здесь лучше родится. Да и Двина река бойкая, не хуже Волхова. А если по этой Двине рука князя Владимира дотянется до самого моря, то и торговля вспенится в этих местах, как вода перед ходкой ладьей. И уж новгородцы тогда здесь своего не упустят, а боярин Хабар тем более. Давно уже Новгород косо смотрит на земли ятвяжские, приморские, ливонские - то там отщипнёт, то тут ухватит, а всё же приходится признавать, что жир в тех местах пока что наживают другие. Не может быть, чтобы у Владимира глаза не разгорелись на столь сладкий и доступный кусок. Уж если простой порубежный воевода без труда взял два города, то почему бы Великому князю Киевскому не взять все северные земли до моря под свою руку. Для того и уговорил Хабар Ладомира сходить в Киев, чтобы у тамошней старшины зависть разыгралась, а Владимир уязвлён был чужим воинским успехом. Отец Владимира, князь Святослав, всё время норовил вывернуть к югу, к землям болгарским да печенежским, и как бы нового князя туда же не понесло по охоте киевских бояр. Слов нет, и в этом была бы польза для Новгорода, но разумные люди берут сначала тот кусок, что к руке ближе, а уж потом тянутся через весь стол.

На подворье Блуда поджидал человек, одетый в чистое портище, с благообразным лицом и расчёсанной по груди лопатой бородою. Не враз и признал боярин ближника Перуна, а признав, обрадовался. Это раньше, при Ярополке, заходилось сердце у Блуда, когда он видел ведуна Бакуню. Было тогда что терять, а ныне опальному боярину ничего уже не страшно. Потерять осталось разве что голову, а приобрести с помощью Бакуни можно многое.

Звал боярин Мечислав Перунова ближника в дом и угощал как дорогого гостя медовой брагой и фряжским вином. Брагу Бакуня пил с удовольствием, а от вина отмахивался - больно уж кислое. Прислуживала за столом гостю Славна, но по лицу было видно, что недовольна - негоже боярской жене, пусть даже и младшей, прислуживать простолюдину. Но Блуд не обращал внимания на бабьи ужимки, для него Бакуня гость важный, поважнее любого боярина будет.

- Воевода Отеня сегодня на княжьем пиру лаял непотребно Хабарову дочь за её сына, будто бы рожденного от Ладомира.

Бакуня не сразу откликнулся на Блудовы слова, а Славна так и застыла у стола с открытым ртом. Ну до чего, скажи, жёнки любопытны - боярин даже крякнул с досады. А с другой стороны, будь у неё что-то с этим самым Волком, так по иному бы отнеслась к рассказу мужа.

- Не знаю, что у них там было или не было, - откашлялся Бакуня, - но в моём присутствии в святилище Перуна, пред грозными очами распаленного кровавой жаждой Ударяющего бога кудесник Вадим сказал Хабару - береги волчонка, в нём возвышение твоего рода. А самому Хабару перед этим видение было, что обернулась его дочь волчицей и спуталась с волком, а уж от этой вязки родился ребёнок.