В разноцветном узорном шатре в двух переходах от Серпухова на удобных кожаных подушках сидело несколько человек. Один из них был одет в богатый костюм польского шляхтича, расшитый серебряной нитью. Белый цвет подчеркивал его голубоватые глаза и рыжий отлив волос. Он называл себя царевичем Димитрием. И мы его тоже будем так называть, хотя никто из присутствующих и никто из отсутствующих не мог с достоверностью утвердить, кто приходился ему отцом — великий государь Иван IV Васильевич или кто-нибудь другой — безвестный и в сущности не имевший ни имени, ни фамилии.

Откинув полог, в шатер вошел любимый секретарь, наперсник царевича Ян Бучинский. Он отличался прекрасной выправкой, аккуратно пригнанным камзолом и высокими сапогами из мягкой коричневой кожи, которые не часто встретишь у всадников на ухабистых русских дорогах.

— Пресветлый государь, — обратился Бучинский к Димитрию, — из Москвы прискакал Михайла Молчанов.

— С какими вестями?

Москва глухо роптала. Ошалевший от непонятных ему событий народ отнюдь не безмолвствовал, а толпами носился из конца в конец столицы, хотя и не меняя своего отношения к Годуновым, но в то же время беспрестанно сомневаясь в правильности собственного выбора. Пусть на трон взойдет законный государь Димитрий Иванович!

Возгласы, шедшие из самых недр разгоряченной массы, звучали угрожающе. От них веяло открытым мятежом.

— Долой Борискино семя! Долой Годуновых! В монастырь царицу! На плаху кровопийц!

Эти возгласы раздавались все громче, перекрывая шепоток неуверенности:

Огненно-рыжую пару заприметили в окрестностях Коломны давно, однако никто не мог поручиться, что речь идет об одних и тех же зверях. Иоанн мечтал заловить их живыми. Спал и видел, как в большой деревянной клетке из конца в конец они перебегают, словно вспышки пламени в подожженной солнцем степи. Поджидать крымского хана, который, по слухам, собрался напасть на Москву, становилось скучно, и Иоанн все чаще начал выезжать на охоту. Сперва довольно безалаберно устроенный воинский стан превратился в настоящий великокняжеский двор, где и ему, и сопровождавшим боярам жить было удобно и покойно. В войске он поддерживал суровый порядок, зато на охоте давал душе разгуляться. Издали его молодую свиту и не отличишь от разбойной стаи.

С вечера он отдал необходимые распоряжения и быстро, как только стряхнул с себя сон и собрался, покинул Коломну. Предстояло проскакать недлинное расстояние и остановиться поближе к тому месту, где Москва-река сливалась с Окой. Здесь, на опушке дикого леса, чаще видели две золотистые изгибающиеся молнии. Вчера он предположил, что это лисицы, но псари утверждали: нет, волки! Рыжие волки! Сперва он ехал неторопливо, опустив поводья, вдыхая острый холодный воздух суховатым изогнутым носом, который придавал ему какой-то иноземный — нерусский — облик. Шуйские нашептывали, что в жилах Иоанна текло много чужой крови. Бабка Софья Палеолог — племянница византийского императора Константина XI, мать — литовская княгиня Елена Глинская. Шуйским было невдомек, что через какой-нибудь десяток лет Иоанн станет гордиться перед послами вымышленным германским происхождением.

— А мы ведем свой род от святого Владимира, — шипели Шуйские. — Мы — суздальские, коренные, и жены наши на Руси рождены! В наших жилах кровь без примеси.

И вроде не лукавили, хотя доказательств у них никто не требовал. Вместе с двоюродным братом Иоанна князем Владимиром Андреевичем Старицким они обладали неоспоримыми правами на московский престол.

Девок согнали если не со всего государства Российского, то, во всяком случае, из ближайших земель. Окольничим и дьякам был дан строгий наказ разузнавать досконально, сколько пригожей девице лет, какова ростом, как тельна, какова которая обычаем и которая на взгляд посланного краше. Разведывать накрепко, чтобы была не больна и не очень суха. Звать только здоровых и без порока. Парсон не просить — на то времени нет да и не в местных обычаях. Свадьбу Иоанн, уже венчанный на царство, назначил на начало февраля. Не дай Бог попадется порченая — всем опала, и никому головы не сносить. Признаться в грехе лучше сразу, хоть и позорно. Однако случалось, и признавались, страшась будущей кары.

А барышню-боярышню к смотринам изготовить не просто. Да еще доставь в столицу пред ясны очи государя непомороженную. Словом, хлопот полон рот, и гонцам тоже. Гонцы невероятную силу взяли. От них слух шел. Мол, такая-то слаще прочих, а другая прошлой весной кашляла. Привозили, устраивались у родных и знакомых. Отдышавшись и разузнав, куда далее и когда ехать, принимались за платье, прическу и украшения. В обморок падали от пронесшейся вести, что голяком в щелочку осматривать собираются.

Первую скрипку Иоанновы дядья играли — Глинские, вторую — Алексей Басманов со товарищами — Вяземским, Грязным, Нагим, Трубецким и прочими. Малюта возле крутился, употребляемый для посылок — больно скор и основателен. Ушки у него на макушке, любой шепоток в коробочку — и к Басманову.

— Алексей Данилович, дозволь слово молвить?

Кто не живал в Москве до великого бедствия — огненной стихии, грянувшей среди бела дня, кто не бродил по плавно изогнутым посадским уличкам и не любовался прозрачными хрустальными далями с высоких Воробьевых гор, чей взор не тонул в долинах московских и кто не окунался в ее студеные пруды, кто не шатался средь шумных торжищ на Поганой луже и в Белом городе, кто не вслушивался в скоморошьи песни и звенящие звуки домры, кто не едал в немецких трактирах тушенной на свином сале капусты с луком и яблоками, кто не пил шибающих в нос медовухи и пива, тайно подаваемых в кабаках, тот сладостного настоящего русского житья не знает и даже вообразить не в состоянии, каково оно есть!

Вот до сих пор спорят, отчего Москва поднялась как на дрожжах, а Новгород, проступивший светло-розовым обликом сквозь тьму веков намного раньше, постепенно отпрянул в сумерки исторической сцены да так там и остался. Действительно, почему?

Не станем отвечать на сей вопрос и присоединяться к кому-либо, потому что думаем о труднообъяснимом появлении и возвышении Москвы как об изощренной фантазии Всевышнего и воочию свершившемся чуде.

Разве не чудесны ее пространства и сады, разве не чудесны ее поля и поляны, разве что-нибудь может сравниться с волшебным Кремлем, который, как бы его ни стремились разрушить и даже сровнять с землей, навсегда остался центром необъятной страны, простирающейся на все четыре стороны света! Изруби эту необъятную страну на части, а все равно природной России столько останется, что и глазом не охватить и на быстром коньке-горбунке не обскакать.

После падения Большого колокола Иоанн на несколько дней утих в ожидании новой беды. Скверные предчувствия не покидали его. В такие дни он пытался заняться устроением державы и кадровой, по современному выражению, политикой, а также бесконечным философствованием в интимном кругу. Днем он подолгу беседовал с Курбским и Басмановым, чутко прислушиваясь к отдельным репликам священника Сильвестра из Благовещенского собора. Ближе к ночи он начинал делиться мыслями с ложничим Алексеем Адашевым. В разное другое время он говорил с князем Владимиром Воротынским, князем Александром Горбатым-Суздальским, одной крови с Шуйскими, братьями князьями Оболенскими-Серебряными, боярином Василием и воеводой Петром, боярином и воеводой Иваном Шереметевым и окольничим Федором. Князь Димитрий Курлятев был эхом Сильвестра. Однако эти люди еще не вошли в полную силу. Иоанн к ним приглядывался в тихие минуты и советовался, когда не знал, как поступить, а ярость и гордость не подсказывали и не понуждали его к какому-то деянию.

Малюта смотрел на роящихся вокруг царя искателей милостей с усмешкой. Он давно понял, что эти рыбы плавают только в спокойной воде, а как грянет буря, царь обратится к другим, умеющим не рассуждать, но действовать в обстоятельствах, при которых умники теряются. Когда царь грешит — тут им не место, а жизнь — грешна. Чтобы жить, приходится грешить. Иначе затопчут, забьют, отбросят в сторону, сомнут. Знатностью рода Малюта не мог похвастать, но унижения переживал трудно. Ничем он прочих не хуже. И воинскую службу знает. Что толку в болтовне?! Вечером однажды он слышал, как Алешка Адашев говорил поучающе и важно царю:

— Не серчай на меня, пресветлый государь, за слово правды. Жизнь и ближайшие события заставят тебя взяться за дела державные основательно. Никогда страна, врученная тебе Богом, хуже не управлялась, как в твое отсутствие князьями Глинскими. Они твои дальние родичи и не ведают, что творят. Они не понимают, что слава твоя, пресветлый государь, и счастье твое нераздельны с величием и довольством народа, властителем которого ты являешься. Как государю смеяться и радоваться, коли вокруг раздаются одни стоны?!

— Врешь, Алешка! Мужики да бабы по целым дням гуляют-расхаживают, а морды сытые и довольные. Откуда? — слабо сопротивлялся Иоанн, которого ежедневные наставления раздражали все чаще.

Душными летними ночами в московских садах, да не в густых и не в колких кустарниках, только и раздавались ахи и охи, вскрики, а иногда и стоны. То стрелецкие молодцы и коробейники, плотники да каменщики, копачи да сторожа и прочая уличная бессемейная разбойная сволочь или ватажники, пробирающиеся мимо застав в Москву, девок отловленных портили. Забава что ни есть сама по себе замечательная. Жертвами полуночных страстей становились не всегда девки, но и вдовицы, часто почтенные. Мужняя жена, конечно, реже оказывалась в таком положении. Но и женок не щадили, коли попадались. Слаще мимолетного и беззаконного греха ничего нет. Вдвоем-втроем собирались и пошли гулять. Москва большая, зелень густая, кричи не кричи — не услышат, а ежели и услышат, то на выручку не кинутся. Никому не хочется заработать нож в бок. Стрелецкая — городская — стража никогда не вмешивалась. Ее дело — охрана Кремля, где государь и приказы обретаются. По доброму ли согласию любятся али насильно — поди докажи! Охотников до приключений в молодом возрасте хоть отбавляй. Войны нет, силушка в мускулах играет, ну и айда за легкой добычей.

Непотребных женок тоже развелось порядочно. Те в сговор вступали днем, а к вечеру ждали клиентов в снятых сараях и на сеновалах. Индустрия любви процветала в средневековой Москве не хуже, чем в Париже, Мадриде и Лондоне. О том летописи ханжески умалчивают. В песенно-былинный их стиль правда жизни не укладывалась. Народ московский пусть и северный, но темперамента кипучего, чадородия отменного, отчего и плоть собственную — сколько священнослужители и путешествующие старцы-пустынники ни уговаривали — смирять не собирался. А девки — кровь с молоком, еще не истощенные городской сумятицей — не очень-то и сопротивлялись. Пришлепавшие босиком из ближайших деревень, едва прикоснувшиеся к новой для них столичной культуре, тосковали крепко по утраченному быту и тоже нуждались в ласке — грубой и быстротечной, а когда продолжительной, то и желанной.

Словом, кто берег свое девичество, тот в сумерках на воздух носа не высовывал. Боярыни и боярышни из гостей возвращались в сопровождении многочисленной вооруженной дворни, и то их умыкали при случае. Натешившись — бросали, и, опозоренные, ободранные, еле прикрывая срам, они добирались до дому, а тут их поджидала дикая — по обычаю — расправа. Кому охота початый каравай доедать или из хлебанной миски есть?! Ну и плеткой охаживал хозяин и трусливых слуг, и несчастную жену, и, бывало, чуть живую дочь.

Малюта в юных годах сим промыслом не занимался. Когда нужда поджимала, шел к известной ему полнотелой, внушительных размеров вдовице и утишал страсть да расплачивался не жадничая. К одной женке даже душой прислонился. Имя потом ее забыл. А она благодарной осталась Малюте навечно. Ласковостью он приворожил и вниманием. Без хорошего, полезного подарка не являлся.

Малюта переоборудовал застенок. С помощью каменщиков и плотников он значительно расширил пространство подклети под Тайницкой башней, перегородив его так, чтобы легко было уединиться и переменить стрелецкую одежду. Жаль даром тратить серебряной нитью шитый кафтан, а в застенке ткань прямо горела, пропитываясь тошнотворными запахами, и, случалось, пачкалась не только кровью, но и нечистотами. С некоторых пор Малюта стыдился в подобном виде являться домой. Кафтан он не переодевал, когда ждал государя. А Иоанн все чаще и чаще наведывался сюда. Нравилось беседовать с Малютой. И Малюте нравилось беседовать с повелителем. Оба чувствовали, что отношения постепенно переходят какую-то грань. Однако Малюта опасался сокращать расстояние между рабом и хозяином. Особенно он начал подчеркивать разницу после одного происшествия. На пиру князь Курбский — Малюта упустил, по какому поводу — отрывисто бросил товарищу юношеских игр:

— Не рабы мы твои, государь пресветлый, и не холопы, и не дворня подлая, а слуги верные, при надобности отдать за тебя живота не жалеющие, но и пустого позора сносить не желающие.

И тут заметил Малюта, какой взор искоса кинул Иоанн на князя из-под изогнутой — тонкой и грозной — брови. Была в том взгляде звериная злоба. Вот какому зверю та злоба принадлежала, Малюта сообразить не мог. А на прошлом пиру Иоанн обнимал князя Андрея за плечи, повторяя:

— Ты мне больше, чем брат. Что мне брат скудоумный?! Что другой брат — дальний, обвитый матерью-змеей. Так и ждут укусить! А ты мне больше, чем брат. Ты друг мой!

Иоанн обязал Малюту ежедневно докладывать все, что тот слышал в Кремле, на Красной площади, среди стрельцов, и особенно боярские речи. О чем болтали иноземцы, Иоанн интересовался отдельно, используя для целей осведомительских дьяков из Посольского приказа. Внешность Малюты способствовала деятельности такого рода. На тесных улочках Кремля, в полутемных сенях, на Пожаре да в кабаке среди черного люда никому и в голову сперва не приходило, что коренастый, угрюмого вида человек, с каким-то прячущимся и только иногда выныривающим взором держит ухо востро и отпечатывает в памяти каждое схваченное на лету словцо. Потом, конечно, князья да бояре сообразили, кто подробно передает царю, и примолкали при появлении Малюты. Заметив производимый эффект, он спрашивал, посмеиваясь в негустую, будто отлитую из меди бороду:

— Чего примолкли, бояре? Али недоброе замыслили?

— Да ты что, батюшка, имеешь в виду? — как-то ответил вопросом на вопрос воевода князь Петр Михайлович Шуйский. — Злой умысел тишины требует, а не шумных драк, да еще в царских палатах.

Вроде бы князь прав. Однако Малюта знал, что неловко брошенный намек или неудачное выражение, которое на поверхность беседы вытолкнула неискренность или какой-нибудь прежний разговор, могут раскрыть многое тщательно скрываемое, какое и на дыбе не выведаешь. В тот раз Малюта лишь помотал головой:

Попрощавшись с Прасковьей и малолетними детьми, из которых старший Максим уже махал сабелькой, сидя на игрушечном деревянном коне, Малюта во главе небольшого отряда стрельцов устремился к Новгороду. Весна 1560 года только вступала в права. Свежий ветер посвистывал, расколотые соками почки усеивали ветки деревьев и кустарника, лошади косили глазом и пытались выдернуть при малейшей возможности салатового цвета травку. Новгород встретил Малюту говорливой толпой. Чистые улицы, чистые дома, чисто одетые люди. Все казались занятыми, все куда-то спешили, пьяные не валялись у дверей кабаков, помои ни холопы, ни домовитые хозяйки не выплескивали в канавы. Грязь с дощатых тротуаров соскребали специальными лопатками.

«Не то что у нас, в Москве, — думал Малюта. — Рядом с царскими палатами хлев, торг да казнь». Когда у Малюты появилась семья, он вдруг поймал себя на мысли, что

обзаведение

доставляет ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Когда квасили капусту, он самолично проверял, хорошо ли гнет положен. Каждое утро бежал в конюшни, чтоб проследить, вовремя ли дают корм и не перепаивают ли лошадей. Всякое приспособление высматривал и любил разговаривать с плотниками и кузнецом. И так постепенно городское поместье Малюты стало образцовым. Из подвала он пробил тайный лаз к реке, на что попросил соизволения государя. Иоанн позволил в подвале оборудовать застенок, вмазать крепкие железные кольца и решеткой покрыть оконца, выходящие в ямы на черном дворе, куда и Прасковье вход воспрещался. Иногда Малюта брал домой узников, которых потом не возвращал в Тайницкую башню. Железные двери в подвал охраняли стрельцы, переодетые в обыкновенные кафтаны, и только длинные ножи у пояса выдавали род занятий. Отлучаться с черного двора им не разрешалось. Жили на всем готовом и питались с барского стола.

— Они под моим крылом существуют, и, чтобы жалоб и ябеды избежать да злых духов не вызывать, до сытости их надо напихивать, как гусей орехами, — объяснил Малюта жене. — Сытый холоп боярину друг, ибо видит, что у соседнего боярина холоп бедствует. Не скупись, Прасковья!

И действительно, стрельцы у Малюты при домашнем застенке на Берсеневке выглядели здоровыми, ражими молодцами, на лице — кровь с молоком и взгляд веселый да лукавый. А коли у холопа при дверях такой взгляд, лучше держись подальше. Малютины молодцы шутить не любят. Им и приказывать не надо — только бровью повести; И здесь, на черном дворе, царил полный порядок. Охрану возглавлял смоленский беглый мужик по прозвищу Топорок. Шепотом передавали, что когда-то — до Малютиного приватного застенка — если кликали Мишкой, то отзывался.

Сердцевина лета выдалась не только теплой и ясной, но и засушливой. Щедрости погоде недоставало. Сосны в Прибалтике по берегам речушек и озер высились, не движимые ветром. Песчаные отмели светлели под темно-янтарным ядовитым солнцем. Ленивые, успокоенные горячим воздухом волны их не облизывали. Чудилось, что время замерло и так будет длиться вечно. Война то затухала, то вновь ненавидяще вспыхивала ночными пожарами. Она стала коварней и изобретательней. В темноте зло менее заметно, чем при белом свете дня. Русскому путнику в одиночку отсюда не выбраться. Подстерегут, ограбят и зарежут. Местный житель озверел от проливаемой крови.

Боярский сын Петька Демидов с небольшим отрядом стрельцов отыскал Малюту в двух переходах от Дерпта на восток к Пскову. Его конь, заляпанный безумной пеной, пал, едва Демидов спрыгнул подле Малюты на землю.

— Беда стряслась, Григорий Лукьяныч, государь зовет назад. Скачи без промедления. Везде на ямах лошади для тебя готовы. — И Демидов свалился на пожухлую траву, обессиленный. — Другом тебя назвал!

Малюта ни о чем не расспрашивал и, не потеряв ни мгновения, сел в седло и ударил шпорами, слава Богу к тому моменту отдохнувшего аргамака. За ним бросились те, кого он приблизил за время похода. Богатый тучный обоз оставили без сожаления.

Басманов при кремлевском дворе давно играл первую скрипку. Без совета с ним Иоанн не принимал никакого решения. А ведь путь боярина к царскому сердцу тоже был долог и неровен. Особенно они сдружились, как ни странно, после словесной стычки. Обсуждали, кого послать в Ливонию.

— Петра Шуйского, — сказал Басманов. — Хитер и изворотлив. Спешить не любит. Там как раз такой нужен.

Иоанн саму фамилию Шуйских не переносил, хотя воеводу князя Петра Михайловича держал при себе и жаловал по случаю.

— Что, калачи за столом у Шуйских слаще были? — вырвалось у царя почти непроизвольно, однако с намеком на старинные события, когда лет десять назад Алексей Данилович помогал суздальским князьям грубо оттеснять от трона бояр братьев Воронцовых.

Кого только не притягивала Москва! И какие только слухи в ней не роились! Она была набита ливонскими эмигрантами и европейскими авантюристами неизвестного и непонятного русским происхождения. И под какими только предлогами они не просачивались в столицу Московии! И отчего только не оставались в своем фатерланде — в благословенной Германии и Швеции, будто бы богатых и свободных странах! Разве там не нужны были мастера-оружейники, рудознавцы, лекари, золотоискатели, юристы и толмачи?! А видно, не нужны, коли слетались сюда, как мухи на мед, ругательски притом ругая пригревшую их землю. Кое-кого, правда, привозили насильно, взяв в плен, но в плен-то брали вдали от немецкой, шведской или какой-нибудь другой родины.

В многочисленных московских слободках — за Яузой на Болвановке и за Москвой-рекой в Наливках — можно было встретить и простых наемников — рейтар и ландскнехтов, безымянных персонажей любой драки, и военных инженеров вроде Николауса, который помог заложить бочки с порохом под стены Казани, и командиров целых отрядов с фамилиями чужими и подозрительными для русского уха. Ну можно ли доверять какому-нибудь Францбеку?! Какой резон шотландскому стрелку жизнь отдавать за московские интересы?! Врачей было особенно много среди чужеземцев. Лекарь каждому нужен, и медицинские услуги стоят дорого. Звон злата привлекал сынов туманного Альбиона, а уж о немчинах и говорить нечего. Кишмя кишели! Гонцы боярские в слободки летали тучами, и так наловчились, что не путали Роберта Якоби с Арнульфом Линзеем, а Адриана Кальба — с Фромгольдом Ганом, Франциска Черри — с Генрихом Штальбрудером, хотя от хозяев получали весьма приблизительные ориентиры.

— Вези того, кто снадобья дает сладкие!

И холоп отправлялся бегом во все лопатки к Елисею Бомелию — вестфальцу, по мнению одних, то есть немчину, или англичанину, по мнению других. Лекарь Бомелий тут же ехал в боярские хоромы, обстукивал и обслушивал страдальца, получая мзду и оставлял лекарства. Потом говорили, что и отраву мог по чьему-либо наущению подложить.

Иоанн любил детей, и не только своих. В семействе боярина Федора Годунова приметил славного, не по годам развитого мальчишку и велел ему быть чуть ли не каждый день в кремлевских покоях. Борис на два года старше царевича Ивана, что особенно привлекало государя.

— Кто не любит детей — тому верить нельзя, — сказал он Малюте, когда обсуждал с главным сыскарем будущность фамилии князя Курбского. — Цена изменнику невелика: страну предал да сына бросил. Род собственный пресек, а значит, и себя не пожалел. Ты, Малюта, примерный отец — оттого и надежен, как меч, и государь тебя жалует. Кто разрушает семью, тот разрушает державу.

— Собирай детей, Прасковья, — распорядился Малюта еще в середине ноября, когда стало ясно, что отъезд в Александровскую слободу предрешен и неотвратим. — Государь велел ехать с женами и детьми!

Прасковья понимала, что возражать опасно и бесполезно. Супруг последние недели ходил мрачным и редко приезжал домой, а когда появлялся, то не сразу шел в горницу — сбрасывал одежду в сенях и долго мылся в теплой воде с глиной, лишь погодя допускал к себе дочерей и сына. Кровь чужую усердно смывал да дух поганый выветривал. Смышленые от природы, дочери росли послушными и любознательными. Когда наступил срок, Малюта позвал приглянувшегося молодого дьяка Тяглова, употребляемого в Посольском приказе в качестве писца, и предложил солидное вознаграждение, если обучит грамоте Марию и Катерину. Возле них и Максим начнет буковки складывать. Иоанновы дети читали — царевич Иван бегло, а Федор по складам. Считал младший хорошо, лучше старшего. Видно, голова у бедняги так устроена. Федор же Басманов опередил всех и возрастом и умениями. Иоанн строго следил, чтобы наследники не обижали наставников, ничем им не грозили и отвечали заданные уроки как положено. Он детей к будущности великой готовил. Малюта во всем царю подражал и устраивал таким образом, чтобы Иоанн узнавал об успехах скуратовской детворы из чужих уст. После смерти Анастасии Иоанн как-то произнес, поразив душевно Малюту:

Государь еще не появлялся на крыльце. Он пытался рассмотреть через слюдяное мутное оконце происходящее во дворе. Малюта неторопливо обходил ряды молодых людей в черных кафтанах, одинаково вооруженных саблями, длинными боевыми ножами у пояса и легкими пищалями, закинутыми за спину. Сейчас Иоанн примет у них торжественную клятву на верность. Текст сочинил сам, советуясь с Басмановым. Прочтет его с достойным выражением дьяк Путала Михайлов, а молодцы повторят громко и усердно слово в слово.

Малюта каждого придирчиво окидывал взором требовательным, поправлял форменную одежду и оружие, если замечал упущение. Черные вороньи кафтаны на белом, сверкающем под солнцем снегу выглядели весьма эффектно и решительно, и Иоанну показалось, что здесь собралось тысячное войско, хотя перед крыльцом выстроилось человек пятьдесят, не более. Это был первый отряд новобранцев-опричников, которым успели пошить новенькие кафтаны и шапки, отороченные волчьим мехом. Шапки Иоанну очень нравились. Лихо заломленные и чуть сбитые набекрень, они придавали крепким краснощеким лицам разбойную и бесшабашную удаль. Да и сам Малюта выглядел по-другому: Иоанн, увидев его, не сразу узнал.

От сегодняшнего дня зависело в жизни страны многое. Обитатели Александровской слободы с утра прослышали, что на царском дворе происходит событие небывалое и даже страшное, но никто из любопытствующих не смел приблизиться к высокой ограде. Наконец Малюта завершил инспекторский осмотр и побежал к крыльцу, не сразу подобрав черные кафтаньи полы, которые хлопали и развевались, как крылья зловещей птицы.

— Государь пресветлый! — воскликнул Малюта, влетая в горницу и опускаясь на одно колено: умел, умел соблюдать дистанцию! — Твои верные слуги готовы принести клятву!

В первых числах января из Александровской слободы в Москву примчался Иоаннов гонец Константин Поливанов. Он привез грамоту митрополиту Афанасию. Все время, пока митрополит читал грамоту, в которой Иоанн объяснял свое поведение злодейством бояр и нежеланием воевод сражаться с Литвой и оборонять Русь, народ на площади молчал, укрытый тонким облаком серого пара. Обиды государя звучали зловеще. Об оскорблениях, которые он наносил боярам и воеводам, царь не упоминал. Досталось и духовенству. Митрополит изложенное в грамоте народу не сообщил, но самые главные царевы слова распространились немедленно. Они очень важны, и поэтому я приведу их в нескольких вариантах, в виде исключения цитируя и древнюю речь.

«От великие жалости сердца… оставил свое государство и поехал, где вселитися, идеже его, государя, Бог наставит!» — воскликнул Иоанн, если верить официальной летописи.

Николай Михайлович Карамзин так перелагает исполненные тайной угрозы слова:

«Вследствие чего не хотя терпеть ваших измен, мы от великой жалости сердца оставили государство и поехали, куда Бог укажет нам путь!»

Через пять-шесть дней после казни суздальцев Иоанн возвратился в Москву. Еще в слободе он решил выслать самых подозрительных бояр и расправиться с князем Семеном Лобановым-Ростовским, который лет десять назад намеревался уйти в Литву да еще взял сторону князя Старицкого. Иоанн велел Малюте отправить опричников, чтобы захватить давно намеченную жертву и доставить князя в столицу.

— Веберу поручи это дело, — сказал Иоанн. — Веберу, и никому другому. Осторожность здесь не помешает. Чужеземца употреби. У чужеземца сердце суше.

Эриха Вебера одного из первых зачислили в опричное войско. Он обжился в Московии прочно, пустил корни, женился и с выгодой приторговывал изделиями из кожи и железа. Взяли его в плен вот уж как четыре года под Дерптом. Таких, как Вебер, в Немецкой слободе встречалось немало. Генриха Штадена тоже зачислили в опричнину по рекомендации Басманова-старшего. Иоганн Таубе и Элерт Крузе были лично известны царю. Как и Штаден, они приблизились к трону через Алексея Даниловича. Комиссия, набиравшая новобранцев, не брезговала и чужеземцами.

— Вернее служат, — одобрил Иоанн басмановские новации, — с изменниками не водятся.

Родственные связи, а не только местничество на вершине московской власти в XVI и XVII веках играли решающую роль. Ну как мог запамятовать Петр Басманов, что царь Иоанн расправился с его отцом и дедом руками Малюты Скуратова? С каким чувством он давал клятву очередному правителю — Борису Годунову, рядом с которым стояла дочь палача басмановской семьи? Какими глазами он смотрел на внука Малюты, царя Федора Борисовича, и сестру его, красавицу Ксению, ставшую, по иным сведениям, наложницей Лжедмитрия I?

Молодой, красивый, талантливый военачальник, он не мог не прятать истинные мысли и ощущения, тем более что царь Борис извлек, как мы теперь бы выразились, лишенца из тьмы забвения. Новый царь вернул и брата Ивана в стрелецкое войско, сделав окольничим и послав против разбойников, орудовавших под Москвой. Атамана Хпопко Косолапа пленили, но старший Басманов погиб в схватке. Смерть Ивана дала дополнительный толчок карьере Петра. Когда нужно было выполнить тайное поручение и доставить в Москву инокиню Марфу — мать убитого в Угличе царевича Димитрия, то выбор пал на Петра Басманова, хотя царица Мария Годунова — неглупая от природы и получившая достаточное образование, а главное, понимавшая его пользу — относилась к Басмановым с настороженностью, памятуя о прошедшем, еще не совсем забытом.

Именно Басманов привел царевича Димитрия в Кремль. Он изменил внуку и дочери Малюты раньше прочих, и его переход на сторону претендента на престол и будущего закадычного друга был самым значительным явлением в походе Самозванца и поляков на Москву. Слава Басманова как воеводы неоспорима. А слава его деда в толще людской массы москвитян пока не померкла. Мнение народное о царевиче Димитрии, которое имел в виду один из пушкинских героев, составлялось во многом благодаря действиям Басманова. Сын и внук главных Иоанновых опричников подхватил знамя, оставленное умершим в изгнании князем Андреем Курбским. Между Басмановым и Курбским, однако, существовало определенное различие. Курбский бежал от человека, который в любую минуту готов был отправить его на плаху, Басманов предал в полном смысле слова семью благодетеля, один из предков которой, правда, был забрызган родительской кровью. Ходили упорные слухи, что Иоанн велел Федору Басманову зарезать Алексея Даниловича и тем купить себе и детям жизнь. Без Малюты подобное бы мероприятие не обошлось.

Пора заканчивать! И на ум приходят пушкинские строки, суровые и строгие, выражающие его мнение по поводу отношений, установившихся между обессиленным и исчерпавшим себя автором и читателем, жаждущим познания. Удивительно, но Пушкин оказался на стороне читателя. А распространено, и довольно широко, противоположное суждение — Пушкин не очень-то благоволил к внимающей ему публике: «Поэт! Не дорожи любовию народной… Ты царь: живи один… Ты сам свой высший суд…»

Между тем часто всплывавшие в моем сознании слова открывают совершенно иного Пушкина, чутко прислушивающегося к холодной толпе и ищущей в ней лицо своего читателя, быть может, единственного и неповторимого. «Странно, — восклицал Александр Сергеевич, — даже неучтиво, роман не конча, прерывать». Какое слово поставлено: неучтиво! Неучтивость претила Пушкину, как и вольное, небрежное обращение с важнейшими составляющими литературного произведения.

Казалось бы, какое это имеет значение в данном случае? Мой роман приблизился к закономерному финалу. Но каждый из пишущих, поставивших в центре повествования антигероя — никто более Малюты не способен претендовать на подобную характеристику! — знает это неприятное и мучительное чувство утомления от понятной необходимости каждый день соприкасаться с застеночным и эшафотным миром — тут есть противоречие в самой таинственной семантике слов! — однако это действительно застеночный и эшафотный мир, мир заплечных мастеров, дыбы и пыток.

Нехорошо и порочно детально, со вкусом, описывать терзания людей. Сами сцены насилия порождают недостойные мысли о слабости человеческой натуры, способной прибегать к подобным методам воздействия, и отрицательным образом влияют на глубокое религиозное чувство, с которым появляемся мы на свет Божий. Почему все устроено так, а не иначе? И доколе палачи будут испытывать терпение Всевышнего?! Не использовать ли какую-нибудь хитрость, что вполне во власти автора романа, и не прервать бы его пораньше, применив ловкий литературный прием?! Эти мысли часто посещали меня и — я уверен — многих. Сдержанность и тактичность в воссоздании человеческих мук — вот главное для автора, который обратил взгляд на Малюту или антигероя, подобного ему.