У Юрая оборвались ручки. О, эти чертовы сумки-пакеты! О, эта чертова свиная тушенка из Китая! О, эти чертовы передачи бедным из провинции! Говорил же, говорил же…

Пока перехватывал пакет носовым платком ниже ручек, чувствуя себя согнутым идиотом, – все и началось. Во всяком случае, для него начало именно тут, с ощущения идиотии и голоса из окна поезда.

– А я думаю, что это за тип с банками? А это ты. К маме? В гости?

«О, господи, – подумал Юрай, – завтра в Горловске все будут знать, как у меня лопнули ручки забубенного пакета, а значит, не разжился я, Юрай, за всю московскую жизнь приличной сумкой хотя бы из кожзаменителя, не говоря уже о чем-то натуральном».

Дело в том, что высунувшаяся из окна вагона Рита Емельянова с младых ногтей обладала гнусным качеством – рассказывать о людях разнообразные обидные мелочи: о лопнувших на интимном месте колготках у М., о капле под носом, которая набухла во время контрольной у Н. и которую тому пришлось словить уже в процессе падения, о треснутой чашке с потемневшими стенками, из которой пьет чай учитель, о чьих-то вросших ногтях, о днях менструации и так далее.

…Олю Кравцову нашли весной, когда от большого снега потекли терриконы. Талая и грязная вода тащила с собой прихваченное по пути, торопилась пробиться к каналу. Впереди всего толкала вода взбухшее тело. Ногами вперед, как и положено уважающему себя покойнику.

Оля вплыла прямо в руки охранникам, уже неделю озадаченным слабоумным поручением – воду с терриконов в канал не пускать ни при каком случае. Здоровенные дядьки стояли в лодках с баграми, выковыривая боковые пути и направляя по ним воду. Тут и поимели на важной государственной работе приплывший труп.

Теперь такое время, что по ощущению день идет за два, а то и за три.

Та летняя история, когда ни с того ни с сего канули в небытие – это, чтоб сказать поизящней, – две вполне жизнеспособные девушки, растворилась в таком плюсквамперфекте, что Юрай, получив от мамы письмо о баграх, воде и Оле, не то что не вспомнил, – вспомнил, конечно, – но достойную или, скажем, просто адекватную реакцию на все это дело не почувствовал совсем. Опять же умом отметил, очерствел, мол, все по фигу, и стал ждать, когда хоть одна завалященькая эмоция взбрыкнет копытцем или махнет ручонкой, – что это ты, Юрай, стал такой сволочью? Или кем там еще… Но ничего не взбрыкнуло и ничего не махнуло. Юрай шел на работу, на радио, где подвизался в качестве ведущего криминальной хроники, и, втискиваясь в метро, в какой уж раз подумал, что метро у нас становится самой что ни на есть русской рулеткой, потому что нигде ты не находишься так близко к смерти, как там. И те, давние прошлогодние смерти, по сравнению с возможной в метро – сплющенной, черной и безликой, – еще и подарок судьбы. Здоровенький, веселенький ложишься вечером и не встаешь. Плохо, что ли? А потом тебе – целенькому трупу – дорогу посыпают розами.

Конечно, дурочке-девочке Оле не подфартило. Ее убивали не столь милосердно, хотя, может, так ей и надо? Не она ли довела до инвалидности здорового мужика Михайлу? Работает тот сейчас в деревне скотником, и тяжело ему с вилами, невыносимо, но это уже навсегда. Так и живет скрюченный. Может, за Михайлу так тебе и надо, Олечка, плыть ногами вперед по талой воде?