Он смотрел на нее со второй полки поезда Москва – Берлин. Как же неловко, неудобно она сидит, даже как-то криво, прижавшись лбом к стеклу вагона. Но как спокойны ее волосы, ровно стекающие от макушки. И как трогательна сама макушка, светлая и беззащитная. Он видит в потоке ее светло-каштановых волос тоненькие седые нитки. Когда (пять или уже шесть лет тому) он держал ее за голову в грязной, не приспособленной для боли «Скорой помощи», их не было. Его глаз ухватил тогда сразу все: неработающую, сломанную будто нарочно аппаратуру в машине, к которой он прижимался спиной, какие-то грязные мешки на полу, гнутые носилки с драным брезентом, а в его руках голова девчонки с такими слабенькими волосами и сгустком крови от удара, как он уже понимал, несмертельного.

Сейчас она поднимет голову и увидит его глаза.

– Как чисто, – говорит она, кивая на пробегающий пейзаж.

– Мы уже в Германии, – отвечает он. – Контраст всегда бросается в глаза. Ты давно смотришь?

– Как стало светать… У меня не получается спать в поезде. А была маленькая – укачивалась мгновенно. Мама еще шутила: «Вот бы нам самое дальнее следование, пока ты подрастешь и научишься спать». А подросла – все время поезд слушаю и подглядываю. Сегодня же подумала: ночью за окном бежит не расстояние. Бежит время. Оно черное и какое-то ватное. Быстрая вата – это смешно или противно?

А надо сказать не так. «Я бы без тебя вообще не жила».

Но она это и знает, и не знает. Она еще многого не знает о себе. Иногда ей кажется: все сошлось. Осколки памяти вошли пазл в пазл. Но стоит часам тикнуть, поезду дрогнуть на стыке – и все сыплется, сыплется. Главное, что она так и не знает степень собственной вины в собственной беде. Не зная этого, как можно определить все последующее, если в сердцевине – ты сама.