Рассказывать о жизни человека – это ли не молитва?

В тюрьме ему пришлось выучиться устраивать себе развлечения с помощью самых неподходящих для этого вещей. Первые десять минут он просто курил – ни о каких развлечениях не думал, и лишь когда бросил окурок на посыпанную гравием дорожку, подумал вдруг, что при желании все эти камешки под ногами можно подсчитать. Даже песчинки на всех пляжах мира, как бы обширны они ни были, тоже составляют конечное число. Он уставился в землю и начал считать. На пяти квадратных сантиметрах умещается в среднем восемьдесят камешков. Окинул взглядом аллеи, ведущие к вилле, и пришел к заключению, что кажущееся несметным количество гравия на аллеях сводится всего-то к какому-нибудь миллиону шестистам тысячам камешков, плюс-минус десять процентов.

Но тут гравий заскрипел: со стороны дома к нему по главной аллее направлялся человек, – ну да ничего, еще есть время поиграть. Сгорбившись на бетонной скамейке, он взял в руку горсть камешков. Игра заключалась в следующем: надо было угадать, четное или нечетное число камешков зажато в ладони, а кроме того, превышает некую специально оговоренную цифру – скажем, двадцать. И он загадал, что в руке четное число, не превышающее двадцати. Разжал кулак и подсчитал: оказалось восемнадцать, он выиграл.

– Простите, доктор Ламберти, я, кажется, заставил вас ждать.

Голос подошедшего прозвучал официально и устало, точно у вдруг обессилевшего императора; брюки (из такого сгорбленного положения можно увидеть только ноги) выбраны явно не по возрасту: уж слишком обтягивают, хотя человек далеко не молод, как обнаружил он, поднявшись, чтобы поздороваться, впрочем, это ему и раньше было известно. Да, именно таким он себе его представлял: пожилой человек небольшого росточка, волосы обриты под ноль, щеки тоже гладкие, будто отполированные, рука маленькая, но железная, и во всем облике чувствуется властность.

– Добрый вечер, – сказал он маленькому императору. – Рад познакомиться.

Все произошло очень быстро. Маленького императора в узких брючках вновь одолела усталость, он произнес несколько реплик, словно актер, нехотя играющий роль: к сожалению, он не может остаться, сын покажет доктору виллу. Потом повернулся к юноше и бросил, избегая смотреть ему в глаза:

– Пока! – Он протянул руку гостю, – Если я понадоблюсь, у вас есть мои телефоны, но, боюсь, какое-то время мне будет трудно дозвониться. – Видимо, это была вежливая формула, которой он давал понять, чтоб его не беспокоили. – Большое вам спасибо, доктор Ламберти.

Лишь перед тем как раствориться в темноте сада, он позволил себе на миг взглянуть в лицо юному гиганту, и в этом взгляде было всего на выбор, как в супермаркете, – и сочувствие, и ненависть, и насмешка, и презрение, и болезненная отцовская привязанность.

Сперва послышался скрип шагов по гравию, на миг все стихло, затем приглушенно заурчал мотор, прошелестели покрышки – и все.

Они немного постояли молча, не глядя друг на друга. За все это время Давид Аузери раза два пошатнулся, но даже с каким-то изяществом: и не скажешь, что пьян, по лицу, во всяком случае, ничего не заметно. Какое у него выражение лица? Он подумал и решил, что выражение все-таки есть, – как у студента на экзамене, когда он не может ответить на заданный вопрос: тревога, робость, тщетно скрываемые за внешней развязностью.

Прежде всего надо погасить ненависть к главному врачу клиники Арквате. Фигура он, конечно, одиозная, начиная с внешности (конюх, переодетый преуспевающим хирургом), кончая моральным обликом, тембром голоса, шутовскими манерами... И все же ненависть – бесплодное чувство. Не нравится тебе Арквате – так ушел бы просто из клиники и не разжигал в себе ненависть.

Ослепленный этой ненавистью, он и совершил ошибку, слишком близко к сердцу приняв тот утренний эпизод. Они с главным врачом выходили из палаты синьоры Мальдригати после чисто формального осмотра, и главный врач, оставив дверь открытой (он будто из принципа никогда не закрывал двери), громко выругался.

– Из-за этой чертовой старухи я феррагосто

[1]

 в городе проторчу. Они точно мне назло не подыхают!

Зычный от природы голос в минуты раздражения становился трубным. Кроме заинтересованного лица – несчастной старухи Мальдригати – эту фразу услышали, должно быть, все больные в клинике.

Арквате каждый год с 5 по 20 августа закрывал свою небольшую, но вечно переполненную клинику и выписывал всех больных, либо сообщив им о внезапном выздоровлении, либо убедив в том, что необходима смена обстановки. Конечно, не всегда удавалось очистить помещение к сроку, намеченному даже не им, а его женой, которая проводила летний отпуск в Форте-дей-Марми с сестрой, прилетавшей из Нью-Йорка. А вот теперь по вине этой старухи придется отложить отъезд и пойти на семейный скандал – ну как тут не выйти из себя!

Солнце изредка светит даже над Миланом. В то утро оно пробилось сквозь крыши и окрасило верхние этажи в розоватый цвет; скоро начнет парить. Он остановил «Джульетту» на площади Леонардо да Винчи.

– Зайдем ко мне. Сестра наверняка уже встала: она в шесть кормит ребенка.

Портал XV века выглядел внушительно на фоне обшарпанного здания и, конечно же, оказался заперт. Тогда Дука свистнул под окнами, и на втором этаже сразу появилась Лоренца с девочкой на руках.

– Откуда ты в такую рань? Я уж думала, что ослышалась, – сказала она и бросила ему ключи.

– Я с другом, свари нам кофе. – Он сделал знак Давиду следовать за собой. – Дом старый, квартира тесная, к тому же полна тараканов – с двух сторон ползут, и с улицы, и со двора. Но потерпите, мы всего на несколько минут.