Я хорошо помню тот день, когда окончательно ощутил себя взрослым. Это был первый день декабря. Серый и быстрый, как кролик, незаметно прошмыгнувший из тоскливого утреннего полумрака в мрачные вечерние сумерки. В тот декабрьский день с низкого, залепленного грязной ватой неба протекало, падало и лилось мокрым снегом и сухим колючим дождем. Но тогда я обращал внимания на осадки. Я возвращался домой.

Съехав с обледенелых ступеней дембельского поезда «Костамукши — Санкт-Петербург» в рыжую снежную кашу, равномерно покрывавшую перрон Финляндского вокзала, я оказался в своем родном городе. Спустя двадцать пять месяцев срочной воинской службы в глубоко закопанном бункере, где под моей кроватью был бетонный пол, а над ней — бетонный же потолок и семь метров земли, по поверхности которой бродили медведи и лоси. Что касается людей, то людей я там не встречал. В тех краях на десять квадратных километров лесного массива приходилось полтора обрусевших карело-финна и один дикий вепс. Сослуживцы, естественно, в счет не шли. Среди сослуживцев не было вепсов и финнов, а самым русским из них был удмурт из Ижевска с редкоземельным античным именем Виктор. В основном же — узбеки, туркмены и дагестанцы. Такой в те времена был принцип: солдат должен чувствовать себя героем-завоевателем. Следуя этому принципу, русские служили в Средней Азии, а узбеки и калмыки — в сибирских северных лесах. Этот тренд (прости, господи, за сквернословие), а также боевой дух и бытовой запах Советская армия позаимствовала у Золотой Орды, страшной скорее своей непредсказуемостью и безбашенностью, нежели вооружением и выучкой.

С тех пор много раз менялась солдатская форма, совершенствовалось вооружение, изощрялись стратегия и тактика, и только сознание оставалось постоянным. Генералы Красной, а затем Советской армии мыслили как ханы. А солдаты мыслили как лошади. Все два года службы они и были лошадьми. И я, конечно, тоже…

Почему и зачем я попал туда, уже почти имея на руках диплом инженера-электрика по системам автоматического управления? Ответ прост: ища и не находя смысла жизни, я решил попробовать себя на прочность, как какой-нибудь мелкобуржуазный Печорин. И попробовал. Доказательством чего была широкая золотая лычка на погонах — так обозначалось воинское звание «старший сержант». А в моей голове, тронутой легким морозцем, стоял приятный хрустальный звон. Это потому что из нее было выморожено все лишнее и ненужное, типа уравнения Бернулли и «Диалогов» Платона.

Два года самобытной армейской жизни я невольно впитывал в себя ордынские обычаи, мифы и традиции, поэтому моя голова не была абсолютно пустой. Все, что в ней скопилось, изменило мою психику, ментальность, внешний облик, манеру держаться и разговаривать. Надо полагать, я был демобилизован не случайно и не внезапно, а ровно тогда, когда моя трансформация в солдата полностью завершилась.

В детстве мне нравились панельные дома новостроек, не в силу корыстных побуждений, а ради романтики. Над бледными коробками девятиэтажек возвышались гигантские краны, напоминавшие Уэлсовских марсиан. Между ними рычали экскаваторы, похожие на танки, особого шику добавляли грязь и пятна мазута вокруг. Обстановка благоприятствовала разудалой игре в войну. И чтобы попасть от нового панельного дома, например, к троллейбусной остановке, нужно было прыгать с доски на доску через разрытые траншеи, на дне которых змеились в горячем пару черные, пахнущие гудроном трубы.

Мой дом из игр вырос. Он стоял, повернувшись глухой потертой стеной к перекрестку Попова и Левашовского, ко всем этим нервно мигающим светофорам, чадящим «каблукам» и «газонам», к спешащим людям. Каждый год со стен дома, словно желуди с дуба, опадали куски штукатурки, и каждый год дом оседал на два пальца, погружаясь в мерзлое глинистое болото, питающее собою Неву.

Перед тем, как войти, я погладил дом за шершавый угол возле выведенного синей краской египетского иероглифа, задающего ориентир до ближайшего люка, и шагнул к широкой двустворчатой двери парадного входа. Сколько помню себя, эту дверь украшала массивная латунная ручка в форме веретена. Если ее натереть хорошенько, она начинала блестеть так же ярко, как пряжка моего ремня или купол Исаакиевского собора. Теперь на ее месте болталось кольцо, свитое из пучка стальной проволоки. Я выругался с досады и вошел внутрь.

В парадном оказалось темно и пахло картофельной шелухой. В родном парадном свет не особо нужен, в родном парадном надо помнить количество ступенек в каждом пролете на ощупь. И еда должна быть простой, от изысканной пучит желудок. И еще на лестнице обязательно должны жить кошки, чтобы крысы не прибегали из соседних домов. Кошками на лестнице отдавало тоже.

Я поднялся на пятый этаж и четыре раза нажал на белый кружок звонка, что висел возле двери, утепленной кусками жесткого войлока. Сердце стучало чаще, чем нужно. Я волновался и переступал с ноги на ногу, в мокрой насквозь шинели с вылинявшими погонами неопределенного рода войск.

Я засыпал в темноте и проснулся в ней же. Темнота и невежество — естественное состояние человека от рождения до смерти. Я проспал все утро, весь короткий декабрьский день и очухался поздним вечером. Мне снилось падение. Нескончаемое падение в отцепившемся лифте. Мне хотелось достигнуть дна, но я не мог. Мне хотелось проснуться.

Но, проснувшись, я пожалел, что не сплю. Похмелье было сравнимо с осколочными ранениями в голову и желудок после разрыва бомбы.

— Пить, пить, пить, дядя Гена, — простонал я и постучал кулаком в стену.

Генофон появился сразу, будто всю жизнь работал на пляже спасателем. В тех же мохнатых тапках, но в клубном пиджаке поверх майки. Пиджак ему шел, правда, был слегка грязноват. Одной полой этого пиджака он заботливо укрывал бутыль с недопитой брагой.

— Ну что, дембель, хреново? — сказал он с той нескрываемой радостью, которая не имеет ничего общего со злорадством. — Я тоже к этому говну долго привыкал. А теперь так привык, что без него ни туда, ни сюда.

Два дня я не выходил из комнаты. Я лежал на диване, отвернувшись к стене, и считал ромбики на обоях. В этой жизни для меня все было кончено.

— Что, хреново?.. — шепнул в замочную скважину Генофон. — Ну, не хочешь, не отвечай. И так все понятно. Знаешь, Витек, я тебя на ноги подыму. Ты у меня еще будешь бегать по бабам, как красный дракон.

Он ушел. Некоторое время гремел на кухне кастрюлями. Когда шум затих, через щель между дверью и полом в комнату устремился удушливо-сладкий букет из прокисшего хлеба, мертвых дрожжей и летучих спиртов. Дядя Гена взялся варить самогон. Его жена Серафима тоже учуяла запах и выдвинулась из комнаты в коридор. Супруги начали переругиваться. Серафима боялась, что перегретая брага взорвется. Звук ее голоса был зычным и резким, как сирена на туристическом теплоходе. Геннадий, главный в семье, отвечал тихо. Отстреливался от жены сухими очередями матерных и полуматерных слов и, судя по царапающим металлическим звукам, пытался запереться от нее на щеколду.

Будучи вдвое меньше супруги, сделать этого он не сумел. Серафима проникла на кухню. Некоторое время из кухни раздавались звуки пощечин и разбитой посуды. А затем послышался глухой металлический звон, как будто один из законных супругов ударил другого по голове сковородкой. Я подумал, что если их взаимная ненависть так сильна, то какой же силы было другое чувство, которое их соединило когда-то?

Может быть, точно такое же недалекое будущее ждало нас с Жанной? Не поэтому ли она отменила его своим поступком?.. Я представил, как мы с Жанной, старые и толстые, толкаемся на коммунальной кухне вокруг самогонного аппарата, грязно ругаемся и деремся. А потом Жанна бьет меня по голове горячей сковородой, с которой летит во все стороны недожаренная картошка… Если так, Жанна была сукой и тогда, и сейчас.

В «тройке» и галстуке, с чашкой чая в руке, я размышлял о своем месте в окружающем мире.

Пожалуй, я не хотел ощущать грязь под ногтями и пот, стекающий за воротник, по этой причине я причислил себя к интеллигенции.

Интеллигентам не слишком много платили. Интеллигентов не назначали на ответственные посты. Нам не доверяли первых ролей в деле построения коммунизма. Вероятно, по причине избыточного словарного запаса и отсутствия физической силы. Нам не хватало смекалки, кондовости и сермяжности для того, чтобы гегемония пролетариата приняла нас в свои ряды. Но некоторые девушки влюблялись в нас до беспамятства, хотя и ненадолго. Мне показалось разумным и дальше оставаться интеллигентом, по крайней мере, до тех пор, пока не представится хорошо оплачиваемой работы.

Инженеры, драматурги, кочегары и грузчики составляли тонкий интеллектуальный слой общества.

Лучшие условия труда и отдыха были у драматургов. Но чтобы стать драматургом, нужно было родиться в семье драматургов.

Я хорошо помню тот день, когда окончательно ощутил себя взрослым, ощутил, но, как теперь понимаю, не стал. Ощущение оказалось ошибочным, вызванным преобладанием физического роста над умственным развитием, глуповатым дембельским оптимизмом, амбивалентностью социальной среды.

Как не обладание женщиной делает мужчиной мужчину, так не физический возраст определяет степень взросления. В социально разрозненном обществе со смешанным набором восточных и западных ценностей возраст человека определяется по сложной шкале.

Преуспевающий человек в крупном загазованном городе с растущими ценами на недвижимость, мутирующими вирусами и бурно развивающейся сырьевой экономикой выведен из повседневности особыми привилегиями и полномочиями. Он не выказывает желаний, он пресыщен, нетороплив, расчетлив в движениях и позах, ибо суетность, ныне обзываемая креативностью, переносит креативщика на ступень ниже — в касту менеджеров, откуда наверх нельзя, можно только на дно. У преуспевающего человека есть свое дело, которым он, однако, не обременен. Его автомобиль не стоит на светофорах и перекрестках. А сам он не опускается до завязывания шнурков на своих же ботинках. Он не знает, сколько у него денег, его брачные контракты составляются таким образом, чтобы не платить алиментов, окна его кабинета выходят в исторический центр города, охраняемый международным комитетом ЮНЕСКО. А его самого от дурного слова, глаза, яда, пули и сифилиса охраняют крепкие натасканные ребята из специального подразделения «БОБР», именуемые в простонародье «бобры». Даже обрывки туалетной бумаги, которую он использует, снабжены вензелями и призваны нести недвусмысленный посыл обществу.

Чтобы стать таким человеком, мне понадобилось без малого десять лет…

Тишину в кабинете с окнами на исторический центр нарушали мое дыхание и четкий швейцарский шаг часов на моей руке. Я смотрел, как вдоль Фонтанки по овечьи тупо подпирали друг друга ряды машин с серыми просоленными боками. Лошадиных сил в них хватило бы для победного броска до Ла-Манша или Халкингола на выбор, но машины везли в себе жирных биологических роботов с мозгами, зашторенными самодовольством, и пищеводами, зараженными глистами от суши. Я видел, как маленькие фигурки сновали взад-вперед по присыпанной снегом «ватрушке». Охваченные деловым безумием, они кричали в отверстия сотовых телефонов, колотили по клавишам ноутбуков, испускали миазмы желудочной деятельности. Они были сыты, одеты, уверены в завтрашнем дне, они всерьез думали, что живут, создают, делают жизнь. На самом деле от тех потерянных, перепуганных, полуголодных людей эпохи девяностых их отделяло всего ничего. Кусок колбасы в животе, литр кислого пива, тряпочка из полиэстера с биркой «hand made stile» на жопе, автомобиль, взятый в кредит, и ежедневные два-три часа лести из телевизора. Суммарный вектор их деятельности по-прежнему был равен нулю.

Галлюцинации, навеянные паленым алкоголем и неочищенным табаком, каждый раз выносили меня в одну временную точку — точку минимума на экспоненциальной кривой, прочерченной на ладони руки, называемой еще линией жизни…

— Ответь, Попов, — спросил меня каперанг, — тебе безразлична судьба нашей Родины?

— Никак нет, товарищ капитан первого ранга, — ответил я ему, сумев, таки, выпрямиться, и это была чистая правда. — Для меня больше нет различий. Нет судьбы. И Родины больше нет…

Косберг рассмеялся зловеще:

— Родина, Попов, должна быть у всех, — сказал он, глядя мне прямо в глаза.

«Родин» было шесть: шесть отдельных государств, шесть центров силы. А город был один. Хотя и большой.

Впрочем, не такой большой, как хотелось бы. Мест отдыха, мест для встреч, мест для переговоров, мест просто престижных с высокой себестоимостью не хватало, и достойные люди различных «родин», мнение которых о себе требовало неограниченного простора, постоянно натыкались друг на друга, испытывая психологический дискомфорт, грозивший перейти в открытое противостояние. Попытки разделить город на равные части, чтоб впредь избегать неприятных контактов, однозначно оканчивались неудачей. Элиты «родин», которым в школе и ПТУ были насильно привиты основы культуры, претендовали на Петроградку и Васильевский, и никто не хотел иметь штаб-квартиру в Купчино или в Веселом поселке. К тому же, в двадцать первом веке тяга к наживе приобрела интернациональный характер и беспощадно сметала границы между государствами и нациями. Ни одна даже самая развитая отрасль, будь то лесная или нефтяная, не могла существовать в чистом виде вне взаимодействия с другими отраслями. Поэтому приходилось уживаться.

Поэтому же здесь на балу в бывшем дворце Белосельских, ныне принадлежавшем некоему предпринимателю Быдлину, мне предстояло столкнуться не только с коллегами из «Родины-6», но и с представителями конкурирующих организаций. В широком кругу я считался бизнесменом и коммерсантом (умный человек ощущает ту тонкую грань, которая разделяет указанные понятия) — оптовым торговцем чагой.

Прежде чем вылезти из машины и прошагать по мраморным ступеням во дворец, я вынул из прозрачного пакетика два ватных тампона и вставил в ушные отверстия. Чтобы заметить затычки, возможному любознательному потребовалось бы заглянуть мне прямо в ухо, впрочем, такое было возможно только в теории, ибо на близлежащих крышах коротали вечер «бобры»-снайперы.

Я берег уши, как берегут пальцы скрипачи и ноги футболисты. Я вынимал тампоны, только когда готовился услышать что-либо важное. Дни и ночи, проведенные в одиночке на лодке «Родина», научили меня слышать то, о чем не говорят. И ничто так не вредило моим ушам, как «белый шум» — та бессодержательная информация, которую люди ежеминутно вываливают друг на друга, тот словесный мусор, которым переполнен мир…

В годы учебы мне трудно было заподозрить Косберга в знании психологии, я считал его вырождающимся представителем подводной флоры. Теперь, спустя годы, сидя на скамейке в Ботаническом саду, я старательно запоминал каждое его слово.

— Чтобы понять, на что ты способен, — продолжил Косберг, — тебе предстоит пройти небольшую обкатку. Считай это задание учебным боем.

— Военно-морским? — спросил я.

— Ну, зачем же военно-морским? Морской бой штука сложная, это высшая техника боя. Первые тренировки лучше проводить с сухопутными лохами. Это не должны быть маргиналы и люди творческие, их сложно просчитывать, они ненормальные. Представители рабочего класса тоже не годятся. Во-первых, такого класса больше не существует, во-вторых, устойчивые, пусть и чужие, мысли о водке, которые всюду преследуют современных рабочих, могут вернуть тебя в прежнее полуживотное состояние. Военных и служивых людей трогать не рекомендую. Они не сумели защитить государство, которому присягали, и переполнены комплексом вины. По себе знаю: ничто так не разрушает боевой дух армии как комплекс вины. Они же этого еще не осознали, но уже подсознали, и поэтому начинают вести себя агрессивно, пытаются переложить свою вину на других. Им нужно найти виноватых. И я бы не хотел, чтобы виноватым оказался ты. Рекомендую выбрать предпринимателей, или, как их по-прежнему называют — кооператоров. Они забавные. Они не знают, кто они, и не пытаются понять сами себя. Еще не капиталисты, но уже не пролетариат. Сделай это за них. Разбери их по косточкам, поковыряй.

— Я попробую.

Девять дней расквартированный на Коломенской улице я разбирался в сущности кооперативного движения и его основополагающих элементов — бандитов, лохов и непосредственно кооператоров. В этой системе лохам отводилась роль коренного населения плановой социалистической экономики, а бандиты и кооператоры играли роль варягов, нагрянувших внезапно и кучно, аккурат к началу распада великой империи.

Бандиты, лохи и кооператоры формировали спрос и предложение на стихийных рынках, возникших на обломках старой системы. Они осваивались, вступали в контакты, и на свет появлялись их нечистопородные помеси, несущие в себе явную двойственность: лохи-кооператоры, лохи-бандиты, бандиты-кооператоры-лохи. В обозримом пространстве больше не было никого. Все остальные либо уехали, либо медленно умирали. Мария Ивановна с Надей, не подпадая под указанную классификацию, еще каким-то чудом существовали, думаю, что о них просто забыли…

Я охотился за типажами на барахолке. В освещаемом кострами шашлычниц трехэтажном средневековом микрорайоне между Фонтанкой и Садовой, именуемом Апраксин двор. Здесь милиция действовала заодно с жуликами и ворами, здесь можно было купить любую подделку, от носков «Adidas» до тяжелого пулемета. Протискиваясь по узким рядам с шубами, кроссовками, магнитолами, сигаретами, водкой и жвачкой, я рассматривал продавцов и покупателей. Я вдыхал атмосферу перманентного пещерного предпринимательства и чувствовал, что здесь происходит не банальный товарообмен, здесь овеществляется жизнь, обытовляется бытие. Законы главенствовали простые и жесткие. Торг сопрягался с руганью. Демонстрация — с обманом. Обмен — с вымогательством. Продажа — с воровством. Пьянство — с развратом. Торговые ряды были сконструированы из брезентовых навесов и бытовых раскладушек, заваленных остатками того, что не вместило пресытившееся брюхо Запада, того, что удалось провезти через посты ГАИ, засады бандюганов и кордоны мордатых таможенников.

В целях экономии времени я прикупил гардероб оптом у человека, показавшегося мне идеальным типажом. Я выбрал мохнатую шапку с лисьим хвостом, доходящим до копчика, длинный стеганный, как узбекский, халат, пуховик и казаки с загнутыми в полукольца носами. В завершение образа я обзавелся широкой поясной сумкой с многочисленными клапанами, видимо, для провоцирования карманников. Я зеркальным образом копировал прикид человека, с которым вступил в гражданский акт купли-продажи. Продавец-образец, как положено на базаре, зарядил две цены. И обиделся, когда я не стал торговаться.

Я сказал: