Они остановились у одного из серых прямоугольников, раскиданных вдоль длинного тюремного коридора, перед дверью с черными цифрами: «38».

Надзиратель вытащил из кармана связку ключей на колечке. Но прежде чем отпереть камеру, прикрепил под номером красную табличку с буквой «И» — знак, что обитателю предписана строгая изоляция: никаких разговоров с другими заключенными, гулять отдельно от прочих, под бдительным надзором тюремной охраны…

Затем под красной табличкой появился еще и белый квадратик, где рукой надзирателя или его помощника из числа заключенных было выведено крупными черными буквами: ЕЖИ ПАВЕЛЬСКИЙ.

А чуть пониже — «225».

«Этот день — 28 сентября — я буду помнить до конца моих дней, даже если Вам, пан прокурор, удастся сократить их до минимума. С самого утра все пошло вкривь и вкось. Дома — очередной скандал с женой. Началось с пустяка, и, слово за слово, ссора разгорелась не на шутку. Было время, когда я сдерживался и старался не реагировать на злые выходки и придирки Баси, но тут вышел из себя. Как и четырьмя днями раньше, в коридоре театра «Колизей». Тогда я кричал, не владея собой: «Скорее убью этого негодяя, чем дам тебе развод!» Не отрицаю, что выразился именно так. Впрочем, что толку отрицать, если на крик из гримерных выскочили почти все актеры? Они, конечно, не преминули сообщить об этом в своих показаниях. Это важнейшая улика против меня. Но ведь Вы, пан прокурор, прекрасно знаете, что в гневе человек говорит много такого, о чем после жалеет, и бросает такие угрозы, которых и не думает исполнять. Ничего нет странного, что на слова жены «так дай мне развод» я в ярости ответил: «Скорее убью его, чем дам тебе развод». Быть может, я даже сказал «убью этого негодяя».

Нечто в этом роде произошло и утром. Я хлопнул дверью и закрылся в своей комнате. Жена выкрикивала еще что-то в мой адрес, но я не слушал. Я был так взволнован, что мне пришлось прилечь и принять сердечные капли. В последнее время сердце стало пошаливать. Врач сказал, что ничего страшного нет, обычный невроз, и посоветовал избегать неприятных эмоций. Хорошенькое дело!

Когда я пришел в театр, наш директор, Станислав Голобля, был в бешенстве. А я, как назло, сразу же на него наткнулся. Он опять завел речь об этом злополучном пистолете. Ну разве я виноват, что пугач, который мы с успехом использовали на репетициях, испортился как раз перед самой премьерой?

Ладно еще, если бы у директора были претензии к реквизитору, но при чем тут помощник режиссера? В мои обязанности входило лишь подавать пистолет актеру, выходящему на сцену. Я убедился, что патрон в стволе, и точка. Откуда я мог знать, что капсюль намок, а пружина разболталась? Разве я за это отвечаю? Но что поделаешь, в театре, как и всюду, начальник всегда прав.

На репетиции — новый скандал. На этот раз Заремба сцепился с режиссером. Директор поддержал режиссера — у него уже давно был зуб на Зарембу. Якобы тот в прошлом сезоне совал ему палки в колеса, едва не дошло до отставки директора. Голобля утверждал, что Заремба и кто-то еще ходили жаловаться на него в министерство. Не знаю, как было на самом деле, но, по-моему, Заремба не стал бы выживать Голоблю из театра. Сам он на директорское место не рвался. Административной хватки у него не было, да и не смог бы он руководить театром, играть в спектаклях, а к этому еще бесконечные съемки в кино и на телевидении. С Голоблей он прекрасно уживался. Заставил же он директора принять в театр Зигмунта Висняка. Он был дублером Мариана почти во всех спектаклях, а тот мог спокойно сниматься в фильмах и выступать по телевидению.

«Я считаю, что ошибки, допущенные милицией в ходе следствия, а затем убеждение прокурора в моей виновности вызваны в значительной мере тем, что они не знают моей биографии. Тяжелые испытания, которые я пережил, не могли не повлиять на мой характер. Надеюсь, что результатом изучения моей биографии будет единственно правильный вывод: я не убивал Зарембу.

Уже в средней школе заметили, что у ученика Ежи Павельского — великолепный голос, лирический тенор. Я всегда любил петь, но ни я, ни мои родители не думали, что с таким голосом можно стать певцом. Учителя обратили на меня внимание и горячо убеждали отца дать мне соответствующее образование. Для родителей это были весьма обременительные расходы, потому что учиться пению до войны стоило дорого. Слишком дорого для скромного чиновника в министерстве торговли и промышленности, каковым был мой отец. По происхождению я, как говорится, «из трудовой интеллигенции».

Петь я начал еще до войны. О том, чтобы попасть в Варшавскую оперу, и речи быть не могло. Но меня пригласили в Познань, где мне, может, и удалось бы сделать карьеру, если бы не война.

Военную кампанию я проделал в одном из артиллерийских полков. Начал под Серадзом, кончил в осажденном Модлине. В плен не попал. Оккупацию пережил в Варшаве. Немного торговал, служил в строительной конторе. Устраивался как умел, но пения не бросал. В эти годы мой голос окончательно развился. Во время войны я ничем особо не отличился. Это не значит, что был трусом. Я был просто хороший солдат, который выполняет приказ, но без чрезмерной лихости. Когда посылали в атаку, шел вперед. Когда приказывали отступать, показывал неприятелю тыл. Стрелял, стараясь попасть в цель, но и заботился, чтоб в меня не попали. Во время осады Модлина был легко ранен в руку и, кажется, представлен к «Кресту за храбрость». Награды этой не получил и после войны никогда о ней не напоминал.

Когда в Варшаве началось восстание, я был на Мокотове. Явился в ближайший отряд и, как относительно молодой человек, к тому же подхорунжий, был в него зачислен. Воевал до самой капитуляции Мокотова. Мне повезло, даже ранен не был. И в плен не попал. В штатской одежде мне удалось выбраться из лагеря в Прушкове, симулируя перелом руки.

Обитатель 38-й камеры сидел на табурете и читал. А может, просто задумался с книгой на коленях и не слышал, как в конце коридора, где железная решетка отделяет эту часть тюрьмы от лестничной клетки, кто-то прокричал: «Ежи Павельский — в канцелярию». Только поворот ключа в замке и открывающаяся дверь обратили на себя его внимание.

— Вас требуют в канцелярию, — сказал надзиратель. — Выходите.

Арестант закрыл книгу, встал и вышел в коридор.

Пришлось задержаться у решетки, где ждал уже другой тюремный служащий. Приоткрылась небольшая дверца, и в сопровождении нового конвоира Ежи Павельский спустился по лестнице. Еще одна решетка — и они вышли наружу, а затем направились в стоявшее рядом большое здание. Здесь размещались тюремная канцелярия и мастерские, где работали заключенные, уже получившие срок или те, у кого на дверях не было красной таблички с буквой «И».

Конвоир ввел арестованного в одну из комнат, перекинулся парой слов с находившимся там служащим и сказал Павельскому:

Я без устали возвращаюсь мыслями к показаниям жены, которые прочитал прокурор. Все наше многолетнее супружество она видела в ложном, искаженном свете. Я не любил ее? Я женился лишь для плотских утех и чтобы иметь детей? Верно, не советовался с ней, не делился своими заботами, но я же просто хотел избавить ее от неприятностей и огорчений. Я ли не ревновал? Одному богу известно, сколько я выстрадал, глядя на ее увлечения. Я молчал, так как верил, что она вернется ко мне. Терпел, потому что был старым мужем молодой жены и боялся потерять все.

А может, я наделал ошибок? Непоправимых ошибок? Не знаю. Чем больше думаю, тем меньше понимаю, как вырваться из заколдованного круга.

Бессчетное количество раз просматривал я листок, который дал прокурор. На нем шестнадцать фамилий. Среди них — убийца Зарембы. Себя я с чистой совестью могу исключить. Остается пятнадцать. Можно вычеркнуть и реквизитора. Мы вместе с ним установили, что в пистолете холостой патрон. Стефан Петровский попрощался со мной еще у столика с реквизитом. Спустился со сцены, прошел через зрительный зал и покинул театр.

Какой парадокс: меня подозревают в убийстве — и я же свидетельствую невиновность других. А чем меньше подозреваемых, тем больше улик против меня.

Внезапно у меня мелькнула мысль, что убийцей могла быть Баська. Она сообщила, что Мариан Заремба говорил со мной о разводе и потом якобы утверждал, что дело идет на лад. Я-то прекрасно знаю, что он об этом и не заикался. Напротив, заверил меня, что между ним и моей женой ничего нет. Быть может, Баська заметила, что Мариан ведет двойную игру? С одной стороны, изображает пламенную любовь, а с другой — не хочет связывать себя и о браке с Барбарой не помышляет. Была бы она способна в этом случае заменить патрон? Обращаться с оружием она умела. Еще в школьные, а позже — в студенческие годы занималась в стрелковой секции одного из варшавских клубов и добилась недурных результатов как раз в стрельбе из пистолета. Только материнские обязанности и работа в театре вынудили ее оставить занятия спортом. Но до сих пор у нас хранится множество дипломов, кубков и прочих призов за успехи в стрельбе.